О серьезной музыке

Ничем нельзя так уронить себя в глазах знакомых, как признанием того, что вы не любите серьезную музыку. – Вы слышали? – взволнованно сообщит один знакомый другому. – Н. Н. не любит классическую му­зыку!

– Что вы говорите! – ужаснется знакомый. – А я одолжил ему десять рублей!

– Что ваши десять рублей! Он чуть было не женился на моей сестре. Хорошо, что я вовремя его раскусил.

Отсюда ясно, как важно любить музыку. Так приня­то, и точка. Считается, что музыка облагораживает и пробуждает, а если вы ее не слушаете, в вас нечего об­лагораживать и пробуждать. Одним словом, вы человек конченый. Поэтому лишь субъект, потерявший всякую ответственность перед обществом, может сделать роко­вое признание. Будьте осторожны! Если даже вам в младенчестве медведь на ухо наступил и вы не слышите никакой разницы между божественным ля-ля, там-там и скрипом ворота на деревенском колодце, никогда в этом не признавайтесь.

Но что же все-таки делать, если вы обычный, совер­шенно нормальный человек и больших порций музыки никогда не переваривали? Думаю, что история, кото­рая произошла со мной, поможет вам сделать соответ­ствующие выводы.

Как-то мой старший брат, страстный меломан, зата­щил меня в консерваторию. До той поры в отношении серьезной музыки я соблюдал разумную умеренность: пять – десять минут симфонии были для меня преде­лом, за который я старался не выходить. Легкая заряд­ка, прохладный душ – и равновесие в организме вос­станавливалось. Но брат долго и настойчиво уверял ме­ня, что я получу ни с чем не сравнимое удовольствие именно от большой дозы классической музыки. И я сдался, смутно чувствуя, что делаю большую ошибку.

В зале сидели серьезные и вдумчивые люди. Они ти­хо беседовали друг с другом и важно кивали. От их лиц веяло тысячелетней культурой и глубокими чувствами. Я решил, что они говорят о своих кумирах, и не ошиб­ся. Мой сосед, меломан с благородной сединой на ви­сках, с лицом и манерами спикера палаты лордов, шеп­тал своей супруге: «Видела, как Банишевский саданул по воротам? Точно гвоздь заколотил – в девятку!»

Я немного успокоился. Началась музыка – и сотни ушей обратились к оркестру, как лепестки роз к солнцу. Первые десять минут я высидел довольно спокойно: сосчитал музыкантов, отдельно мужчин и женщин, за­метил, что первая скрипка похожа на коменданта на­шего студенческого общежития, и сообщил об этом брату. Он не реагировал. Тогда я написал ему записку с этим наблюдением, но брат, не читая, сунул ее в кар­ман. Мне стало обидно, и я начал оглядываться, чтобы разыскать хоть одного нормального человека. На меня зашикали. Через минуту я понял, что умираю от скуки, и шепотом предложил брату сыграть в «морской бой», но он сделал страшные глаза и вновь повернул свои локаторы к оркестру. И в этот трагический для меня мо­мент я заметил, что «спикер палаты лордов» осторожно листает футбольный календарь. Мы быстро нашли об­щий язык и провели бы полтора часа вполне сносно, если бы не супруга «лорда». Она забрала календарь и сунула его в редикюль, после чего «лорд» сразу свер­нулся, как прокисшее молоко на плите. И тут древний инстинкт самосохранения подсказал мне единствен­ный шанс на спасение. Я встал и величественно уда­лился, как Наполеон, подписавший акт об отречении.

Вы не поверите, но уже через месяц после концерта я был совершенно здоровым человеком, если не счи­тать легкого нервного тика, от которого избавился года два спустя. Врачи нашли в моем потрясенном симфо­нией организме какие-то скрытые резервы, а моло­дость, сибирские пельмени и угроза остаться без сти­пендии сделали остальное. Разумеется, с тех пор я при­нес Большому залу консерватории прибыли не больше, чем полное лунное затмение, но я не настолько глуп, чтобы во всеуслышание болтать об этом. Я просто сде­лал для себя кое-какие выводы, которыми готов поде­литься.

Начну с наиболее драматической коллизии. Допус­тим, чрезвычайные обстоятельства (весна, любовь и прочее) привели вас в концертный зал. Здесь есть не­сколько основных вариантов. Если вы сидите особня­ком, то все в порядке. Хорошая, умная книга, журнал с кроссвордом – и полтора часа пролетят в пять минут. Но если рядом с вами любимая и к тому же меломан­ка – выход только один. Миниатюрный транзистор­ный приемник с наушником-раковиной – и вы спасены. Пока любимая в молитвенном экстазе изнемогает от наплыва чувств, вы слушаете репортаж о футболь­ном матче. В этой ситуации важно не потерять бди­тельность и не заорать: «Гол!» Ваш восторг может быть неправильно понят окружающими.

Если же Провидение спасло вас от концерта, все становится проще. Можно вызубрить наизусть два-три такта из популярной сонаты и при случае насвистывать их с глубокомысленным видом. Эффект удваивается, если вы при этом будете вертеть в руках корешки от билетов на концерты (раздобыть их не так сложно),

Чрезвычайное впечатление производят и такие фра­зы: «Я полагаю, что интерпретация Ваном Клиберном Третьего концерта для фортепьяно Рахманинова весь­ма оригинальна. А вы как считаете?» Или: «Мравинский изумительно владеет оркестром. Не так ли?» Я знаю парня, который одной такой фразой, сказанной дежурному по вокзалу, добился плацкартного места в переполненном поезде.

Вот таким образом. Если вы со мной не согласны – выпутывайтесь сами как хотите. Только потом не гово­рите, что я не предупреждал.

ПАЛЬМА

В студеный морозный вечер мы возвращались домой. В школе топили жарко, но за какие-нибудь две минуты наши тела растеряли школьное тепло. Мы влетели в подъезд холодные, как пельмени.

– Собака! – закричал брат, роняя портфель и наги­баясь над черным комком. – Живая собака!

На полу, дрожа каждой шерстинкой, лежала черная дворняжка с белым пятном на лбу. Она была чужая – в рабочем поселке мы ее никогда не видели. Какое со­бачье счастье занесло ее в наш подъезд, мы так и не узнали. Она лежала на холодном полу, и в ее потускневших глазах была смертная тоска.

Брат расстегнул пальто и сунул собаку под пиджак.

– Ух как замерз, песик! Погрейся, песик.

И тут произошло то, что я не забуду. Собака потяну­лась и лизнула брата в щеку. И такая неземная благо­дарность светилась в ее глазах, такая безумная надежда на спасение, что нас буквально перевернуло. Мы по­смотрели друг на друга и молча направились в квар­тиру.

Дальше прихожей нас, конечно, не пустили. Вы ведь хорошо знаете, что в таких случаях говорят взрос­лые: «Чтоб духу ее здесь не было!»

Черный комок лежал на циновке у двери, ожидая приговора. И мы приняли бой. Мы кричали, плакали и молили. Мы лезли вон из кожи, уверяя, что будем хо­рошо учиться, ходить каждый день за хлебом и приби­рать свою комнату. Мы могли бы пообещать звезды, ес­ли бы знали, что они смягчат родительские сердца.

– Чтоб духу ее здесь не было!

Черный комочек дрожал у двери. Я мог только мо­лить и рыдать – участь слабых. Но брат был старше и мудрее меня. Недаром через много лет он стал ученым. Он перестал хныкать и обещать. Он подумал и сказал:

– Хорошо, собаку я унесу. Но я не выброшу ее на снег, чтобы она замерзла перед нашим окном, этого вы не дождетесь. Я уйду вместе с ней и буду греть ее под пальто.

И так он сказал эти слова, что родители сразу замол­чали. Мать долгим взглядом посмотрела на отца, и отец задумался. Он думал всего несколько очень длинных секунд и за эти секунды вспомнил, что тоже был ког­да-то мальчишкой. Наверное, именно это он вспом­нил, потому что вдруг посмотрел на собаку другими глазами.

– Эх ты, дворняга, – сказал отец. – Что же с тобою делать, бездомная псина?

Собака подняла голову. Если бы она могла говорить, то ответила бы на этот вопрос. Но за нее говорили только глаза, полные страха, надежды и укоризны: «Я понимаю, что поставила вас в затруднительное поло­жение. Да, я не имела юридического права вторгаться в вашу квартиру, требовать крова и пищи. Но моральное право на моей стороне! Вспомните историю. Мы, ди­кие собаки, жили в своих лесах и степях, не завися ни от кого на свете. Кто силой и лаской нас приручил и уговорил стеречь хижины и стада? Вы, люди! Мы бро­сили свой дом и пришли в ваш, мы служили вам верой и правдой, гибли за вас в неравных схватках с тигром и пещерным медведем. Мы покончили с прошлым и свя­зали свою судьбу с судьбой человека. Теперь мы боль­ше вам не нужны, и вы готовы выбросить нас, как сго­ревшую спичку. Ну куда мне деваться? Будь я пинче­ром, фокстерьером или другим декоративным псом, вы бы меня сейчас уложили на теплый коврик и накорми­ли куриными косточками. Но я бездомная дворняга, без медалей и родословной. Но разве я в этом виновата? Разве я хочу жить меньше, чем борзая или бульдог, в жилах которых течет королевская кровь? Так будьте же человечны, люди. Во имя тысячелетней нашей друж­бы – будьте человечны».

– Пусть поживет немного, – сказал отец. – Пока не кончатся холода.

– До весны, – подтвердила мать. – Пусть поживет.

Собаку назвали Пальмой. Более ласкового и бестол­кового пса я в жизни еще не встречал. Именно бестол­кового, потому что Пальма выражала свою любовь с невероятной энергией. Каждой собаке дан от рождения запас нежности, который она постепенно тратит в те­чение своей жизни. У Пальмы этот запас, наверное, так и остался нетронутым, слишком многими шрамами была отмечена ее черная шкура. И теперь собака щедро расходовала всю накопившуюся нежность, как изму­ченные пустыней путешественники остатки воды вблизи оазиса. Львиная доля доставалась брату. Стоило ему появиться на пороге, как Пальма буквально сходи­ла с ума. Она каталась по полу, восторженно лаяла, ло­жилась на спину и салютовала всеми четырьмя лапами. Зато я еще не видел собаки, которая бы так ненавидела книги. Когда брат читал, Пальма не находила себе мес­та. Она дергала книгу зубами, гримасничала, фыркала и всеми средствами выражала презрение к этому недо­стойному человека занятию.

Ко мне Пальма относилась снисходительно-ласко­во, разрешала гладить себя и носить на руках. Я не огорчался, так как понимал, что собака отмерила каж­дому ту долю привязанности, которую он заслужил. Собаки, в отличие от своих хозяев, не умеют притворяться, они непосредственны, как маленькие дети, и поэтому Пальму можно было обвинить в чем угодно, только не в фальши.

При появлении родителей Пальма мгновенно зати­хала. Она уже успела понять, что эти добрые люди, ко­торые часто кормят ее и даже гладят, зла ей не желают. Но она не могла выкинуть из памяти тех нескольких минут, когда дрожащий от ужаса черный комок ожидал своего приговора. И мудрый собачий инстинкт подска­зывал Пальме, что при этих людях лучше всего держать себя со сдержанным благородством, без всяких телячь­их нежностей.

Пальма была умной собакой, она отлично понима­ла, когда речь заходила о ней. В эти минуты она напря­женно и сосредоточенно слушала, стараясь уловить смысл или хотя бы интонацию разговора, как это дела­ет человек, присутствующий при беседе иностранцев. Однажды родители очередной раз напомнили, что со­бака живет у нас до весны, и мы собрали приятелей на военный совет. И вдруг, когда Федька предложил при­ютить пса у себя, Пальма тонко и жалобно заскулила. Она прижалась к ногам брата и заглянула ему в лицо такими по-человечески понимающими глазами, что нам стало не по себе.

– Ребята, – сказал Федька, – а вдруг это переселе­ние душ? Ей-богу, инквизиторы Пальму сожгли бы на костре, как дьявола.

Приближалась весна, начались неприятности. Пальма все чаще выбегала на улицу, беззаботно носи­лась по тающему снегу и возвращалась домой грязная, как вытащенная из глины галоша. Роптала мать, сер­дился отец. Он наверняка сожалел о своей минутной слабости, но «слово отца – золотое слово». Не помню, чтобы отец нарушил его.

И Пальма чувствовала, что ее безоблачной жизни приходит конец. Она теряла покой и вместе с ним цельность своего характера. Она становилась подхали­мом. Как только отец приходил домой, она в зубах при­носила ему тапочки, делала перед ним стойки и корчи­ла самые слащавые рожи. Стоило отцу крикнуть в ок­но: «Дети, домой!» – как Пальма со всех ног бросалась к нам и дергала за штаны. Холодность, с которой отец принимал эти знаки внимания, только разжигала ее усердие.

Слетали листки календаря. Мы не могли прими­риться с тем, что у нас отнимут собаку. Мы мечтали о том, что на нас нападут бандиты и Пальма спасет нам жизнь. Разве найдется такой отец, который выбросит на улицу спасителя своих детей? Мы кормили Пальму сэкономленными от второго котлетами и целовали ее черную с белым морду. Мы прощались с ней, боясь себе в этом признаться. Но Пальма все понимала и все больше теряла покой.

Наступила весна, и теплые солнечные лучи погнали по оттаявшей земле игривые, как шампанское, ручьи. И Пальма исчезла. Когда мы пришли из школы, нас никто не встречал. На полу сиротливо лежал коврик, и разводы на нем казались кругами на темной воде.

– Где Пальма?!

Мать разводила руками. Наверное, говорила она, мы Пальме больше не нужны. Она не могла изменить своей нагуре бездомной собаки и ушла искать нового счастья. Ведь главное для собаки – это тепло, а пищу она найдет.

– Где Пальма?!

Мы не верили, что Пальма от нас ушла. Такое пре­дательство было выше нашего понимания. Мы крича­ли и плакали, требуя правды. Нам мерещилась жуткая картина гибели Му-Му, мы видели наяву, как «покати­лись глаза собачьи золотыми звездами в снег».

– Где Пальма?!

Три дня мы почти ничего не ели. Мы осунулись и почернели, перестали готовить уроки. Родители, не на шутку встревоженные, купили нам новые шахматы. Мы не раскрыли коробку. Вместе с собакой у нас отня­ли какую-то часть души. Отец и мать шептались в сво­ей комнате. Дома было тихо, как после похорон.

Поздно вечером мы услышали, что к нам кто-то скребется. Мы бросились в прихожую и, мешая друг другу, отворили дверь. Это была Пальма, но, боже, ка­кой она была! Похудевшая в два раза, донельзя грязная, с обрывками веревки на шее, она буквально падала от усталости. В несколько мгновений квартира преврати­лась в бедлам. Мы душили Пальму в объятиях, полива­ли ее грязную шкуру счастливыми слезами. Мать побе­жала на кухню греть воду, а отец поставил перед Паль­мой еще не остывший бульон.

– Твердую пищу ей давать нельзя, – сказал он не­знакомым голосом. – Она, видимо, несколько дней ничего не ела.

Пальма прожила у нас еще три года. Время зарубце­вало ее раны, она пришла в себя и забыла о том дне, когда равнодушный шофер отвез ее за двадцать кило­метров и отдал незнакомому человеку с наказом дер­жать на привязи. Быть может, только во сне Пальма вспоминала, как перегрызла наконец веревку и, уми­рая от голода, искала людей, которым впервые в своей невеселой жизни она оказалась нужна.

Пальма погибла под колесами грузовика, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. С тех пор прошло много лет, но черная с белым пятном собака стоит у меня перед глазами. И я думаю о том, что нель­зя у мальчишки отнять собаку, если даже это простая дворняга.

Дата добавления: 2015-07-17