Террор: случайность или неизбежный результат революций? Из уроков французской революции XVIII В.

Террор не является сегодня центром историографической проблематики. Он по­терял свою значимость, состоявшую в том, что именно он, с одной стороны, оконча­тельно оформил разрыв с обществом Старого порядка, а с другой - обнаружил глу­бокий смысл Французской революции. Отныне эта привилегия принадлежит 1789 г. С тех пор как Франсуа Фюре¹ показал в своих работах масштабность и радикальный характер разрыва, совершенного в первые месяцы Революции, для понимания того, как французы, стерев свое прошлое, начали все с чистого листа, следует изучать не столько историю Конвента 1792-1795 гг., сколько историю Учредительного собра­ния 1789-1791 гг.

Однако смещение центра тяжести в историографии Французской революции с 1793 г. на 1789 г. повлекло за собой изменение самого характера дискуссии, которая с этого момента скорее направлена на выявление результатов Революции (становление со­временной демократии), чем на рассмотрение бурного хода ее развития. Используя два подхода в осмыслении Французской революции, обозначенных Франсуа Фюре в его книге "Постижение Французской революции"², можно сказать, что рассмотрение Революции с точки зрения ее принципов и результатов вытеснило представление о ней, как о событии, разворачивающемся во времени: Революцию воспринимают те­перь не так, как ее видел Кошен (см. прим. 6), а так, как ее мыслил Токвиль.

Вероятно, все же пришло время вернуться к забытому сегодня вопросу о переходе от 1789 г. к 1793 г., о повороте в сторону насилия и деспотизма Революции, изна­чально осуществлявшейся во имя свободы, другими словами, - к вопросу о соотно­шении случайного и неизбежного применительно к происхождению Террора.

Вопрос не нов, но, как мне кажется, ни одно из предложенных его объяснений не раскрывает в достаточной мере той загадки, которая до сих пор кроется в самом про­цессе развития Революции и в его повторении на протяжении двух веков в разные эпо­хи и в разном контексте. В огне революций, которые потрясли Европу в XIX в., а впоследствии Россию, Китай и Камбоджу, воспроизводится одна и та же трагедия, не взирая на смену эпох, декораций и актеров. То на одной сцене, то на другой различ­ные оркестры разыгрывают одну и ту же партитуру - партитуру революции.

Гениффе Патрис - преподаватель Школы Высших исследований по общественным наукам в Париже (EHESS), профессор, член Центра политических исследований имени Раймона Арона. Автор многих ра­бот по истории Французской революции конца XVIII в. В предлагаемой читателю статье автор суммиру­ет и развивает основные положения своей последней монографии "La Politique de la Terreur. Essai sur la vi­olence révolutionnaire, 1789-1794" (Paris, 2000).

Перевод с французского -A.A. Демьянова.

¹ Фюре Франсуа (1927-1997) - один из крупнейших представителей так называемого ревизионистского
направления в историографии Французской революции конца XVIII в. (Здесь и далее - примечания пере­
водчика).

² Furet F. Penser la Révolution française. Paris, 1978. Фюре Ф. Постижение Французской революции.
СПб., 1998.

Для исследований по истории Французской революции XVIII в. долгое время бы­ло характерно резкое противопоставление двух интерпретаций происхождения Тер­рора. С точки зрения представителей контрреволюционной историографии, Террор являлся ее неизбежным результатом: 1793 г. воспринимался ими как неотвратимое следствие 1789 г. Согласно этому представлению 1793 г. раскрыл истинный смысл принципов 1789 г. (гражданское равенство, национальный суверенитет) и политиче­ских установок, сформировавшихся в этот год (волевое установление социального и политического строя, основанного на рациональных принципах и никак не связанно­го с историей и традицией). Для противников Революции она с самого начала прохо­дила под знаком Террора. В противоположность им наследники революционеров ис­ключают любое проявление закономерности в переходе от 1789 г. к 1793 г. Они по­нимают Террор как событие чисто случайное, как результат воздействия внешних обстоятельств вне какой-либо связи с принципами Революции.

Противники Революции сводят ход развития революции к ее принципам, в то вре­мя как ее сторонники строго, порой даже излишне строго, разделяют принципы и событие. Для первых Террор - это вина Руссо и неизбежное зло, для вторых - это вина эмигрантов, несчастье, на которое обрекли революцию ее враги.

Привести возражения против обеих враждующих между собой традиций не со­ставляет труда. Не вступая в полемику, можно заметить, что контрреволюционная традиция не объясняет, почему революция, совершенная в Соединенных Штатах во имя тех же принципов, что и Французская, не привела к террору, в то время как ре­волюционная традиция не позволяет понять, почему риторика Террора, равно как и использование террористических методов, появилась вместе с Революцией, начиная с 1789 г., т. е. задолго до возникновения "обстоятельств", на которые неизменно ссылаются, чтобы оправдать революционеров. Таким образом, если возникновение Террора нельзя поставить в вину принципам Революции, некоторая связь между Ре­волюцией и Террором все же существует, поскольку они происходят одновременно, и связь эта требует пристального изучения.

Однако оставим в стороне эти две традиции. "Критический словарь Французской революции", опубликованный в 1988 г. Франсуа Фюре и Моной Озуф, представляет собой попытку понять 1789 и 1793 гг. в их единстве и различии, на равном удалении от уже ранее упомянутых традиций³. Основной тезис этой работы состоит в том, что Террор можно объяснить только в свете антиномий политической культуры рево­люционеров, содержавшей в себе некоторые нелиберальные возможности, которые под воздействием обстоятельств стали реальностью в 1793 г. Это означает, что ни один из многочисленных сценариев, возможных в 1789 г., не был в большей степени, чем другие, способен реализоваться. Именно обстоятельства определили направле­ние развития Революции и тем самым привнесли элемент случайности. В то же са­мое время, поскольку Революция изначально несет в себе не только свободу, но в равной степени и деспотизм, на всех этапах своего, казалось бы, противоречивого развития она обнаруживает свою глубокую целостность. Ф. Фюре так писал об этом: "Диктаторский характер революционного правительства является не только простым результатом защитной реакции перед опасностями, но также проявлением одной из возможностей политической культуры Французской революции. Не то, чтобы Террор был необходимым образом включен в принципы 1789 г., но, без со­мнения, исключительные обстоятельства 1793 г. накалили страсти и дали толчок развитию идей, с трудом согласующихся с установлением политической свободы". Настаивая на целостности Французской революции, авторы отмежевываются от ее

³ Füret F., Ozouf M. Dictionnaire critique de la Révolution française. Paris, 1998. Озуф Мона - почетный член Национального центра научных исследований (CNRS) и Центра политических исследований имени Раймона Арона.

] сторонников, но одновременно с этим, рассматривая события в качестве катализа-] тора, в равной степени отходят от контрреволюционной традиции.

Нужно добавить, что точка зрения Ф. Фюре и М. Озуф отличается и от концеп­ции Жюля Мишле и Эдгара Кине⁴. Оба великих республиканских историка относи­ли существование нелиберального элемента революции к особому восприятию, осо­бой ментальности, проявившейся в якобинизме. Эта ментальность была носителем таких представлений о демократии, которые в философском плане восходят к двой­ному наследию абсолютизма и католицизма. Якобинизм здесь предстает как демо­кратия в понимании Гоббса и Боссюе. Именно это положение развивается в недав­них работах Люсьена Жома⁵. Оно основано на идее, что 1793 г. не может рассматри­ваться ни как неизбежное следствие 1789 г., ни как случайность, а только как вторая революция, которая стала отрицанием революции 1789 г. Эпоха Террора выражает иную концепцию, демократическую, а не либеральную, связанную с принципами 1789 г.: независимостью индивида, равенством и национальным суверенитетом.

Таким образом, перед нами четыре концепции происхождения Террора: концеп­ция наследников революции, концепция ее противников, либерально-республикан­ская XIX в. и, наконец, предложенная Ф. Фюре и М. Озуф.

Речь не идет о том, чтобы признать правоту каждой из этих четырех концепций. Например, нельзя отрицать, что попытка начать в 1789 г. все с чистого листа сдела­ла возможным бесконечное отклонение (dérive) Революции, осуществлявшееся во имя равенства, или что радикальный индивидуализм 1789 г. смог породить суверен­ную власть тем более абсолютную, что основой ей служила совокупность индивиду­альных воль. Разумеется, зародыш 1793 г. находится в 1789 г. Однако проблема, привлекающая мое внимание, гораздо уже: она состоит в том, чтобы понять, каки­ми путями совершился переход от 1789 г. к 1793 г. и как смогли реализоваться нели­беральные возможности, заложенные в политической культуре 1789 г.

Понимание Террора как активизации нелиберальных возможностей, существовав­ших в скрытом состоянии в политической культуре Революции, побуждает искать в этой культуре объяснение причин возникновения насилия и различных форм, кото­рые принимал Террор. Однако данный анализ не позволяет проследить, каким путем Революция пришла к такому результату, если только не ссылаться на влияние, кото­рое оказали на ее развитие никем не предвиденные обстоятельства. Но тогда именно обстоятельства играют ведущую роль в формировании того, что произошло, а идео­логия в свою очередь служит главным объяснением происшедшего. В некотором роде обстоятельства показывают, что породило насилие, в то время как идеология объяс­няет те или иные формы его проявления. Террор, таким образом, рассматривается,.как побочный, случайный продукт революционной политической культуры.

Можно ли теперь предположить, что при отсутствии неблагоприятных обстоя­тельств Революция осталась бы верна своим обещаниям свободы? Возникновение Террора, без сомнения, обусловлено многими обстоятельствами: существованием принципов, применение которых может стать опасным, общими обостренными страс­тями, культурным и интеллектуальным наследием, повышенным уровнем терпимости к насилию, ослаблением моральных уз, которые сдерживают применение насилия и т.д. Помимо этой благоприятной почвы возникновение Террора зависит также от ря­да побочных обстоятельств и случайностей, которые приводят этот процесс в движе-

⁴ Michelet J. Histoire de la Révolution française. Ed.G.Walter, v. 1-2. Paris, 1952; Qulnet E. La Révolution. Par­
is, 1987.

Мишле Жюль (1798-1874) - французский историк, автор монументального труда "История Франции" и "Истории Французской революции" в семи томах.

Кине Эдгар (1803-1875) — французский историк, поэт, политический философ.

⁵ Jaume L. Hobbes et l'Etat représentative moderne. Paris, 1986.

Жом Люсьен - член Национального центра научных исследований (CNRS). Занимается исследования­ми в области политической философии, политической теории и истории политических идей.

ние и без которых все то, что существовало в скрытом состоянии, так бы и осталось нереализованным. Но если обстоятельства и порождают явления, которые никто не может предвидеть и которыми никто не может управлять, то в рамках Французской революции они не были ни случайными, ни внешними. Начиная с войны, самого зна­чительного из них, во многих случаях обстоятельства были порождением самой Рево­люции, и объяснение им надо искать не столько в противостоянии Революции и Контрреволюции, сколько в конфликтах, которые противопоставили одних револю­ционеров другим. Обстоятельства были не причиной, но именно следствием внутрен­них расколов Революции.

Таким образом, представляется возможным сформулировать другую гипотезу и определить Террор как неизбежный результат революции как таковой, как особую форму исторического развития, не зависящую от конкретных принципов и места действия. Другими словами, если идеология всего лишь объясняет, кто же именно стал жертвой революционного насилия, это значит, что независимо от своих прин­ципов и целей революции неизбежно порождают жертвы.

Для понимания этого лучше всего вновь обратиться к вопросу о якобинизме, в ко­тором часто ищут причину возникновения Террора.

Возможно, следует начать с замечания, что якобинизм является сложным поняти­ем. Якобинизм может обозначать в зависимости от угла зрения, под которым его рассматривают: форму социальности (sociabilité), действующее лицо Революции, один из ее периодов, дискурс и, наконец, традицию.

Представленный в своем социологическом значении, якобинизм являет собой, в сущности, метафору демократии, ее принципов и границ; взятая в политическом или даже идеологическом аспектах, история якобинизма большей частью смешивается с историей бурного развития Революции; наконец, в сфере философии якобинизм не что иное, как завещание и наследие Революции. Можно сказать, что как бы ни рас­сматривать якобинизм, он оказывается еще одним именем Французской революции.

Рассматривая якобинизм как "метафору демократии", разумеется, невозможно не сослаться на Огюстена Кошена, чья интерпретация якобинизма стала крупным вкладом в изучение Революции⁶. На самом деле, исследование Кошена выходит да­леко за рамки Французской революции, так как через якобинизм он прежде всего анализирует современную демократию. Он рассматривает демократию сквозь приз­му якобинизма, поскольку для него якобинизм является ее конечной формой, обна­руживающей всю ее лживость. В этом отношении показательно его высказывание о том, что "разгадкой тайны революции является не психология якобинца, но социо­логическое исследование феномена демократии". Для Кошена якобинизм тождест­вен демократии.

Тем не менее было бы ошибкой видеть в Кошене простого приверженца контрре­волюционной традиции, наследника аббата Баррюэля⁷. Чтобы по достоинству оце­нить его творение, необходимо поместить его в контекст современной ему эпохи. Это лишит труд Кошена части своеобразия, но вместе с этим обнаружит всю его значимость.

⁶ В своей статье автор опирается на две работы О. Кошена: Cochin A. L'Esprit du jacobinisme. Ed.
J. Baechler. Paris, 1979; idem. La Révolution et la libre pensée: la socialisation de la pensée (1750-1789); la sociali­
sation de la personne (1793-1794); la socialisation'des biens (1793-1794). Paris, 1924.

Кошен Огюстен (1876-1916) - французский историк консервативного направления. В своих работах развивал мысль о том, что одна из ключевых особенностей Французской революции состояла в попытке реализации насильственным путем утопического идеала.

⁷ Баррюэлъ Огюстен (1741-1820) - аббат, во время Французской революции эмигрировал в Англию,
где в 1797-1798 гг. опубликовал свой главный труд "Mémoires pour servir à l'histoire du jacobinisme". Баррю-
эль рассматривал происшедшую во Франции революцию как результат осуществления хитроумного и ко­
варного "заговора" атеистов против религии и законной власти.

Несомненно, Кошен не принимал ни современного ему мяра, ни демократии, но его работы вписываются в широкое движение, направленное на осмысление измене­ний, произошедших в демократических обществах конца XIX в. в результате втор­жения в политическую сферу народных масс и формирования первых организован­ных политических партий. Кошен пытается понять именно современные ему пере­мены, рассматривая их через якобинизм эпохи Французской революции, в котором он видит их предвосхищение. Не нужно забывать, что социологическое исследова­ние якобинизма, развернутое Кошеном, было современно работам Джеймса Брюса⁸, Моисея Острогорского и Роберто Михельса⁹, касающихся функционирования демо­кратических организаций. При этом Кошен ставит перед революционной Францией тот же вопрос, который ставил Острогорский перед англосаксонскими странами: "Су­ществует ли демократическая политика, отвечающая принципам демократии?"

В этом отношении "общества мысли", представляющие отправную точку иссле­дований Кошена, являются не столько исторической реальностью, сколько призна­ком, образом новой социальности, иллюстрацией понятия договора. В противопо­ложность социальности Старого порядка, где принадлежность к той или иной соци­альной группе была закреплена юридически и социально необходима, где каждая из этих групп представляла собой корпорацию и обладала собственным существовани­ем, независимым от воли ее членов, "общества мысли" стали добровольными объе­динениями, существовавшими только в силу согласия входящих в него людей. "Об­щество мысли" размывало основания традиционной социальности: оно признавало равенство своих членов, объединившихся добровольно в силу своих взглядов, воз­зрений и вкусов, независимо от какой бы то ни было юридической или социальной детерминации. В этом отношении существование "обществ мысли" на протяжении последних десятилетий XVIII в. исторически стало тем узким пространством, где по­явились демократические отношения, перед тем как распространиться на всю соци­альную общность.

Якобинизм, рассмотренный с этой точки зрения, означает завершение завоевания общества демократией и, таким образом, предстает в работе Кошена как особенная, максимально правдоподобная иллюстрация конституирующего принципа демокра­тии: десоциализация членов социума, предшествующая его новому становлению, те­перь уже на основе представления об абстрактных индивидах, свободных от любого конкретного определения - индивидах, которые сами управляют собой посредством согласования своих суверенных воль.

Таким образом, якобинизм в основе своей идентичен демократическому общест­ву. Но в то же время, по мысли Кошена, он является реальностью демократии, дру­гими словами, тем, чего демократия не любит и не хочет замечать. Кошен видит в якобинизме не только сущность демократии, но также ее политику и ее реальное воплощение, т. е. господство олигархии, скрытое за ритуальным прославлением на­родного правления, осуществляемого самим народом, и равенством всех граждан. Именно политика становится сферой, где проявляется то, что Кошен называет лжи­востью демократии: превращение теоретической свободы, опирающейся на абст­рактного индивида, в порабощение конкретной личности. Человек отказывается от относительной свободы, которой он действительно обладал в рамках старого обще­ства, в обмен на независимость, которая на деле подчиняет его авторитету, тем бо-

Брюс Джеймс (1838-1922) - английский политический деятель, дипломат и историк, автор ставшего классическим трехтомного труда по конституции США "The American Commonwealth" (London, 1888).

' Острогорский Моисей Яковлевич (1852-1919) - российский писатель-государствовед; эмигрировал в США.

Михельс Роберто (1876-1936) — итальянский политолог, социолог и экономист, сформулировавший так называемый "железный закон олигархии", согласно которому политические партии и другие общест­венные организации неизбежно тяготеют в плане своей внутренней организации к олигархии, авторита­ризму и бюрократии.

3 Новая и новейшая история, № 3 65

лее абсолютному, что он возникает как результат согласия всех. Демократия для Кошена - это одурачивание, и ее приход означает начало добровольного рабства.

Очевидно, что представление Кошена об обществе Старого порядка имеет мало общего с реалиями конца XVIII в. Он воссоздал - самое большее - общий принцип, то, что существовало до тех пор, пока абсолютизм не посягнул на местные права и не изменил их начальную структуру. В обществе Старого порядка, утверждает Ко­шен, совещательные ассамблеи состояли не из абстрактных, определяемых посред­ством своих прав индивидов, но из конкретных людей, деятельность которых опре­делялась их узкими, частными интересами. Они не были равны ни по своему проис­хождению, ни по своему влиянию, но влияние это, пусть уменьшенное, было реальным, тем более что распространялось оно не на общие, а на частные вопросы, в которых каждый был лично заинтересован и, следовательно, компетентен.

При демократии, наоборот, политическим субъектом является индивид, сведен­ный к своей воле - абстрактному выражению его реальных интересов. В теории но­вый гражданин получает несравненно большую власть принимать решение, чем то крохотное влияние, которым он довольствовался при Старом порядке. Но реально на принятие решения он влияет еще меньше, чем когда-либо. Действительно, демо­кратическое участие покоится на презумпции всеобщей компетентности, которая вместе с постулатом о ни от кого и ни от чего не зависящим проявлении воли народа порождает двойной обман, а прямым следствием этого становится переход власти, теоретически принадлежащей гражданам, в руки олигархии, состоящей из профес­сиональных политиков. Реальностью свободы современного гражданина окадывает-ся всевластие "машины", организации, аппарата или партии. Точно так же, как и в "обществах мысли" или в якобинском движении, реальная власть находится в руках "узкого круга", малочисленной олигархии полупрофессиональных лидеров, в то вре­мя как народ в целом лишен своей власти в пользу политических партий.

Кошен, разумеется, признает функциональную необходимость посредников, кото­рыми являются политические партии в современном мире: только эти передаточные звенья могут, поставив проблему и определив приоритеты, структурировать полити­ческую дискуссию и обеспечить единство, опираясь на множественность индивидуаль­ных воль. Но Кошен тут же добавляет: "Свобода несовместима с организацией!" - по­скольку только машина, аппарат, может формировать мнение этого абстрактного на­рода.

Таким образом, олигархическая организация и функционирование демократии -это неизбежное следствие изначальной иллюзии, ею порождаемой, заключающейся в создании социума, основанного на понятии индивида, не существующего в реаль­ном мире. Именно поэтому якобинизм - явление символичное. Однако, будучи во­площением демократического принципа, он при этом разоблачает всю лживость де­мократии: диктатуру меньшинства, претендующего выражать волю народа, говоря­щего от имени народа, но в действительности вместо народа. Для Кошена тирания эпохи Террора есть не что иное, как демократия, сбросившая свою маску.

Кошен был не единственным, кто в то время поставил подобный диагноз совре­менному обществу: к схожим выводам пришел и М. Острогорский применительно к функционированию демократии в США. Однако при единстве определения, данно­го демократии, Кошен и Острогорский решительно расходились в оценке ее пер­спектив. Кошен предпринял радикальную критику демократии и ее главного прин­ципа - индивидуализма, в то время как Острогорский раскрыл современное ему функционирование демократии прежде всего с целью ее оздоровления и придания ей соответствия своему принципу. Там, где в господстве олигархий партийных деяте­лей Кошен видит истинность демократии, Острогорский говорит о ее коррумпиро­ванности. Для Кошена не существует никакого средства - кроме, разве что, невоз-

¹⁰ Ostrogorski M. La Démocratie et les partis politiques. Paris, 1993. 66

можного возврата назад - для того, чтобы покончить с гражданином и вновь обрес­ти человека прошлых времен с его относительной, но реально принадлежащей ему свободой. Острогорский, напротив, хочет дать индивиду всю действительную полно­ту полномочий, которыми наделяет его демократия. Таким образом, Кошен перено­сит все неприятие, которое он испытывает в отношении функционирования демо­кратии, на ее принцип. Что касается Острогорского, то он либерал и если критикует демократическую практику, то лишь для того, чтобы еще в большей степени спо­собствовать углублению демократии, даже если рекомендованные им средства не­сколько утопичны.

Объединяет Кошена и Острогорского вне зависимости от расхождений, касаю­щихся оценки перспектив демократии, наивное убеждение, что о демократии можно судить по ее фактической реальности и что будто бы могла существовать демокра­тическая политика, соответствующая величественным принципам демократии. От­рицать вторжение активных меньшинств так же абсурдно, как интерпретировать этот феномен посредством понятий коррумпированности и изъятия демократии. От­сутствие ясности свидетельствует лишь о разрыве, который всегда существует меж­ду идеалом всеобщего, равного участия и требованиями, предъявляемыми к процес­су принятия решения. Действительно, демократия предполагает множество, в то время как осуществление власти требует немногих. Эта проблема не зависит ни от эпохи, ни от формы политических институтов. Она встает как перед прямой демо­кратией, так и перед представительным правлением. Это универсальное условие. Просто, чем демократичнее будет режим, тем лучше будет спрятана реальная власть олигархии; чем больше граждан будут облечены теоретической властью, тем меньше их будет обладать реальным влиянием. Кошен это четко понимал.

Однако изобличение этого разрыва между принципами и действительностью поко­ится на неверном представлении о реальном влиянии, осуществляемом народом при демократическом строе. Не останавливаясь специально на этом вопросе, можно ска­зать, что это влияние является не властью определять политику правительства, и -еще в меньшей степени - властью постановлять и принимать решение, но властью осуществлять контроль и санкционировать. Народ свободен не потому, что обладает властью сам избирать своих правителей; он свободен в том случае, когда располагает техническими средствами, позволяющими ему санкционировать избрание своих руко­водителей, отзывать их или, наоборот, свободно свидетельствовать им свое доверие через переизбрание. Если во время Революции демократия оказалась фикцией, то прежде всего потому, что, обладая возможностью выбирать своих представителей, народ не имел средств реально контролировать их действия.

Итак, якобинизм, взятый в своем социологическом аспекте, воплощает конститу­ирующий принцип демократии и одновременно указывает, раскрывая роль актив­ных меньшинств, на неизменно "аристократический" или олигархический элемент, присущий любой политике, в том числе и демократической.

Если рассматривать якобинизм как исторический феномен, то его отождествле­ние с демократией невозможно. Вопреки утверждению Кошена политические пар­тии времен Третьей республики имели мало общего с Якобинским клубом периода Революции.

В книге "Постижение Французской революции" Ф. Фюре замечает, что "якоби­низм значим не как одна из форм демократической практики, но как чистая демо­кратия, почти доведенная до своего предела. Это абсолютное самовыражение обще­ства: чистая демократия без начальников и уполномоченных". Здесь, однако, нужно быть осторожным. Необходимо тщательно разделять архетип якобинизма и реаль­ность Якобинского клуба. Как архетип, якобинизм - это партия, претендующая на гегемонию. Она рассматривает себя как орган выражения воли народа и посредст­вом разветвленной сети своих филиалов формирует своего рода ассамблею. Тем са­мым она стремится захватить все общественное пространство и отказывает в малей­шей легитимности как принципу представительства, так и организованному мнению

большинства. Она желает сама быть народом и при этом - всем народом. С этой точки зрения якобинизм является образом (символом) чистой или прямой демокра­тии, где народ выражает свою волю без посредников. Здесь он предстает как проти­воположность современной демократии и представительному правлению, введенно­му в 1789 г., а его история может быть написана, исходя из противостояния принци­па представительства и прямой демократии.

Тем не менее было бы ошибкой свести все к радикальному противостоянию меж­ду двумя определениями демократии или двумя принципами легитимности: прямая демократия или представительство, народ или нация.

На самом деле, здесь сталкиваются две концепции демократии, которые исходят из принципов, во многом схожих между собой. Защитники представительного прав­ления и якобинцы принадлежат к одной политической культуре. В частности, они испытывают одинаковое отвращение к любой форме размежевания и посредничест­ва и свидетельствуют равное уважение к прямой демократии, даже когда полагают ее технически неосуществимой. Среди сторонников представительного правления редко встречаются те, кто пусть неохотно, но признает практическое преимущество партийных и политических разногласий.

Например, фельяны в 1791 г. выступали против якобинцев и разоблачали иллю­зорность прямой демократии, воплощением которой было якобинское движение, что, однако, не привело их к одобрению политического плюрализма. Когда в сентя­бре 1791 г. Ле-Шапелье - сам бывший якобинец - критиковал присвоенную Якобин­ским клубом монополию выражать общественное мнение, он это делал не для того, чтобы обосновать право на существование альтернативной организации, а с целью напомнить, что никакое промежуточное образование не может существовать между гражданами и государством, между индивидуальными волями и их коллективным воплощением в Национальной ассамблее. Разумеется, Ле-Шапелье признавал, что для свержения Старого порядка якобинизм был необходим. Но тут же добавлял, что раз революция закончена, "необходимо, чтобы все пришло в наиболее совершенное состояние, чтобы ничто не затрудняло работу созданных властей, чтобы обсужде­ние и власть находились только там, где им определено конституцией". Речь Ле-Ша­пелье ни в коем случае не была нацелена на увеличение политических обществ, но на их ликвидацию или, по крайней мере, на их перевод в сферу исключительно част­ной социальности.

Якобинцы и их противники в своем противостоянии опирались на общую концеп­цию политического пространства как пространства единого и гомогенного, на об­щее неприятие любого политического плюрализма и на возвеличивание унитарного характера политической сферы. С этого времени суть конфликта сводилась к тому, кто будет обладать правом выражать единую волю единого народа: сторонники представительства или "народ", воплощаемый якобинцами.

Однако это противостояние между прямой демократией и представительным правлением было не так очевидно, как это может показаться на первый взгляд. Дея­тели революции не обладали современным пониманием принципа представительст­ва, потому что за редким исключением (например Бриссо) никто из них не включал в свои рассуждения понятия медиации, без которого как в философском, так и в тех­ническом отношениях невозможно демократическое (в современном понимании) функционирование представительной системы. Доктрина представительства того времени отождествляла народ и его представителей. В соответствии с этой доктри­ной, политическое представительство воплощает собой нацию и дает ей реальное существование, поскольку сама по себе нация не существует. Эта доктрина также иллюстрирует сильное стремление к полной ясности в сфере социального и полити­ческого, в отношениях между народом и его представителями, что было одной из от­личительных черт эпохи.

Сторонники и противники представительного правления противостояли друг дру­гу, разделяя одни и те же убеждения. Якобинизм и политический либерализм 1789 г.

находились в сложных антагонистических отношениях: они представляли два вар анта развития единой концепции политического пространства.

Несмотря на то, что якобинизм является архетипом "единой партии", он дале] отстоит от ее реального воплощения. Кошен описал якобинизм как "машину". П] этом он прибегнул к уже старому на то время образу, который появился вместе первыми работами, посвященными истории Революции. Так он встречается у Тье] в 1823 г., а первым, кто употребил само слово "машина", был Мишле. На приме}: этих двух историков видно, что подобное представление о якобинизме не принадл«жало исключительно контрреволюционной традиции, но было общим для всех на правлений исторической мысли, восходящих к термидорианскому дискурсу Террорг Однако образ "машины" благодаря силе и глубине своего воздействия оказалс мощным препятствием для понимания якобинизма.

Чтобы обрисовать реальное состояние якобинского движения, достаточно не скольких замечаний. Во-первых, распространение политических обществ в револю­ционной Франции осталось ограниченным явлением, поскольку между 1789 и 1795 гг. было создано 6 тыс. обществ, что, однако, соответствовало всего 14% французских коммун. Кроме того, этот процесс затрагивал почти исключительно одни города. Во-вторых, половина из этих 6 тыс. политических обществ была создана позднее, после лета 1793 г. ' ' В-третьих, даже осенью 1793 г. якобинцы контролировали толь­ко около половины действующих обществ. Лишь в первые месяцы 1794 г. якоби­низм сумел занять все общественное пространство и усилить свои возможности тер­риториального контроля за счет массового создания около 3 тыс. провинциальных обществ. Таким образом, его гегемония была запоздалой и краткой, так как уже в ноябре 1794 г. якобинские клубы были распущены.

Если в эпоху революционного правления якобинизму с некоторым опозданием удалось занять собой все политическое пространство, то политической партии в со­временном смысле этого слова он так и не сформировал.

Парижский Якобинский клуб возник в декабре 1789 г. на основе группы депутатов Учредительного собрания, которые ставили перед собой двойную задачу: подготовку дебатов по стоявшим на повестке дня вопросам и обеспечение дисциплины голосова­ния. Однако в результате увеличения числа входивших в состав клуба депутатов и с началом принятия в клуб тех, кто депутатом не был, характер этой организации изме­нился. Очень скоро клуб оказался своего рода проекцией Учредительного собрания, сведенного до депутатов-"патриотов", и в то же самое время неким объединением "па­триотов", будь то депутаты или простые граждане. "Общество друзей конституции", как вскоре стал называться клуб, было воплощением легитимности.

Увеличивая свою численность, парижский клуб постепенно становился центром ши­рокой сети, охватывавшей множество филиалов. Однако соответственно распростране­нию влияния и росту престижа ослаблялись внутреннее единство и политическая спло­ченность. С начала 1790 г. Якобинский клуб был не столько руководящим органом пар­тии, объединенной единой доктриной и партийной дисциплиной, сколько символом законности благодаря присутствию в его рядах ведущих ораторов "патриотов". Но, по­скольку их союз определялся только негативно, через отрицание Старого порядка, а также в силу того, что следствия, выводимые ими из принципов 1789 г., были различны, для раннего якобинизма характерны расхождение во мнениях и сосуществование силь­но разнившихся между собой форм политического восприятия. Таким образом, можно сказать, что единство и ортодоксальность - главные "ценности" якобинского дискурса -не получили реального воплощения, тогда как политическая и идеологическая гетеро­генность, которая не являлась "ценностью", напротив, была реальным фактом. В этом смысле существование якобинской "машины" представляется фикцией.

¹¹ Автор использует данные, представленные в книге: Boulier ]., Boutry Ph. Atlas de la révolution française. Les sociétés politiques. Paris, 1992.

Взамен политического и теоретического единства, якобинизм обладал единством административным. Парижский клуб всегда внимательно следил за формированием своих филиалов, чтобы административно объединить не поддающееся политическо­му объединению движение. Ибо как наверху, так и внизу разногласие стало прави­лом: филиалы не были партийными ячейками, которые объединялись бы дисципли­ной, общими целями и идеологией и действовали бы по указанию из центра. В боль­шинстве случаев цели, преследуемые каждым филиалом, не зависели от целей головного общества в Париже. Но вместе с тем все якобинские общества говорили на одном языке и обладали общими политическими представлениями. Это основное. Именно за счет административной опеки всего движения, невзирая на реально суще­ствовавшие среди дочерних клубов разногласия парижский клуб мог всецело гово­рить и действовать от их имени и, более того, от имени всего народа.

Вплоть до конца своей истории якобинизм находился в безрезультатных поисках теоретического и политического единства. Часто указывают на распространение, начиная с 1791 г. "очистительных" выборов. Несомненно, эти действия отражали стремление якобинских вождей к единству. Тем не менее, несмотря на повторяющи­еся чистки, якобинское движение осталось таким же или почти таким же разобщен­ным, каким оно было в начале своей истории. Диапазон мнений, разумеется, сузил­ся. Но ослабление плюрализма широко компенсировалось увеличением количества фракций и клиентел. Повторение чисток не означало усиления идеологического мо­нополизма: напротив, это доказывало то, что желаемое единство оставалось недо­стижимым, что после каждой чистки возникали новые внутренние противоречия, с которыми приходилось бороться до бесконечности.

Образование революционного правительства в конце 1793 г. повлекло за собой установление монополии якобинизма по всей стране, но не смогло обеспечить поли­тического единства множества обществ, включенных отныне в структуру государст­венного аппарата. В 1794 г. якобинизм подменил собой народ и стал своего рода фиктивным народом и одновременно орудием управления и слежки, однако при этом он остался таким же разобщенным, как до 1793 г.

В действительности якобинизм никогда не был ни партией, ни даже фракцией: яко­бинизм - это площадка, театр, где партии и фракции боролись за обладание законнос­тью, которую он собой воплощал, чтобы достичь своих собственных целей. Якобинизм не являлся одной из фигур на шахматной доске революционной политики; он сам был этой доской, сценой, на которой с 1789 по 1794 гг. разыгрывается судьба Революции.

В этом отношении было бы неверно полагать вслед за Кошеном, что "машина" до такой степени подавляла актеров, что последние становились взаимозаменяемыми. Напротив, в этом отношении поражает их достаточная независимость. Не подлежит сомнению, что, поскольку эта "машина" воплощала собой революционную легитим­ность, никто не мог, не рискуя, отдалиться от нее (Барнав и Бриссо заплатили за эту попытку своими жизнями). Но в силу того, что сопричастность к "машине" являлась гарантией несомненной приверженности Революции, она давала тем, кто смог ей придать и сохранять за ней легитимность, возможность преследовать свои частные интересы, порой сильно разнившиеся с основными положениями якобинской рито­рики: Робеспьер был одним из тех революционеров, кому удалось лучше и дольше, чем другим, использовать этот ресурс.

Якобинизм - это момент создания революционной легитимности. Но можно ли говорить вслед за Люсьеном Жомом, о существовании определенного якобинского дискурса? Мишле так описал три сменяющих друг друга якобинских периода: "Пер­вичный якобинизм - якобинизм парламентов и дворянства, якобинизм Дюпора, Бар-нава и Ламета, убивший Мирабо. Смешанный якобинизм - якобинизм республикан­ских журналистов, орлеанистов, Бриссо и Лакло, где главную роль играл Робеспьер. Наконец, после того как эта группа как бы растаяла в 1792 г., начинается якобинизм 1793 г. - якобинизм Кутона, Сен-Жюста, Дюма, к которому обратился Робеспьер и вместе с которым он погиб".

Барнав, Бриссо, Робеспьер. Три человека, три поколения. Между собой они не имели ничего общего, если не считать их отвращения к Старому порядку и к приви­легиям. За пределами этого хрупкого единства, определяемого чисто негативно, преобладали разногласия. Барнав предвосхищал либеральный консерватизм начала XIX в.; Бриссо объединил философию Просвещения с республиканизмом; наконец, Робеспьер явился наследником Руссо и Контрреформации. Этих людей разделяла интеллектуальная и идеологическая пропасть. Но при этом все трое последователь­но воплощали собой якобинизм и, что особенно важно, все трое превозносили, оп­равдывали и использовали террористические методы, независимо от тех частных целей, которые каждый из них ставил перед собой, и несмотря на их общую привер­женность принципам 1789 г. (К тому же цели эти в каждом из трех случаев не имели никакого непосредственного отношения к Террору.)

Определение специфически якобинского дискурса в действительности требует за­вершения множества предварительных операций. Необходимо выбрать определен ного человека (скорее Робеспьера, чем Барнава), определенный период (скоре«1793 г., чем 1791 г.), определенные выступления (в основном касающиеся революци онной борьбы, а не установления государственных институтов, или же интерпрети ровать выступления по вопросам государственных институтов в свете требований налагаемых революционной борьбой).

Конституция 24 июня 1793 г., в которой историки часто, порой даже слишком, ищу

отображение якобинских принципов или социально политических взглядов якобинцев

служит в этом отношении хорошим примером. Если в проекте, предложенном Кондор

се, ставилась цель найти с помощью государственных институтов решение конфликт!

между народом и его представителями, а именно - посредством введения всеобщего из

бирательного права и широкого распространения процедуры референдума - то приня

тая в июне 1793 г. якобинская конституция ограничивалась юридической констатацией

возможности резкой конфронтации между народом и его представителями. Она узако

нила право народа на восстание вместо определения законных способов избежать этсн

крайней меры. В этом отношении конституция июня 1793 г. точно отображала свок

эпоху: она юридически закрепляла автономизацию политики по отношению к государ

ственным институтам или, если воспользоваться определением Пьера Розанваллона

"дезинституциализацию" политики, которую антипарламентское восстание 31 Mas

1793 г. подняло на новый, еще неведомый уровень. На самом деле, не столько принци

пы, стоявшие во главе новой конституции, а именно подчинение институтов государст

ва политическим целям может считаться характерной чертой якобинства. Конституцю

1793 г. ни в коей мере не заменила принципы 1789 г. на философию добродетели ил!

Индивида - на Народ. Ее социальная значимость - признание социальных прав - такж<

не является отличительной чертой 1793 г.: хотя члены Учредительного собрания и н<

вписали социальные права в Конституцию 1791 г., вопрос этот не ускользнул от их вни

мания. Среди них было много сторонников, часто умеренных в политических взглядах

признания долга общества по отношению к своим членам.

Члены Конвента 1793 г. были детьми года 1789, и существует множество доказа тельств той преемственности, которая сближает их со своими предшественниками К примеру, как показал Марсель Гоше¹³, они также внесли свой вклад в интеллекту альную дискуссию, проходившую через всю революцию, о наиболее адекватнол

¹² Rosanvallon P. Le peuple introuvable. Histoire de la représentation démocratique en France. Paris, 1998.
Розанваллон Пьер - преподаватель Школы Высших исследований по общественным наукам в Париж!

(EHESS), директор Центра политических исследований имени Раймона Арона, заведующий кафедро! Новой и новейшей политической истории в Коллеж де Франс.

¹³ Gauchet M. La Révolution des pouvoirs. La souveraineté, le peuple et la représentation, 1789-1799. Paris
1995.

Гоше Марсель - преподаватель Школы Высших исследований по общественным наукам в Париже главный редактор журнала "Le Débat".

оформлении народного суверенитета посредством создания третьей ветви власти. Другой пример: именно они, осознав после Террора необходимость вписать полити­ку в рамки государственных институтов, необходимость подчинения воли праву, приняли термидорианскую конституцию 1795 г. Таким образом, якобинской консти­туция 1793 г. может быть названа благодаря своему политическому значению, в си­лу того что выражает собой "дух времени", но только не вследствие своих принци­пов, которые, как таковые, не принадлежат исключительно ни якобинцам, ни даже 1793 г.

Якобинизм не является антидемократической и антииндивидуалистической идео­логией, направленной против духа 1789 г. (в данном случае под идеологией понима­ется сумма принципов, определяющих особенное представление о политике и соци­альном устройстве). Якобинизм - это политика, для которой характерна подмена права силой. Как однородный, связный демократический дискурс якобинизм не су­ществует. Рассматриваемый с этой точки зрения, он лишь сумма из множества от­дельных, отличных друг от друга якобинских дискурсов, что в свою очередь свиде­тельствует о бесконечном разнообразии представлений, которые касаются возмож­ной интерпретации принципов 1789 г. и которые сосуществуют внутри революционной политической культуры.

Тем не менее существует некий якобинский дискурс, изучением которого зани­мался Л. Жом¹⁴. Однако он имеет отношение не столько к демократии, сколько к ре­волюции и при этом, скорее, к способам ее осуществления, чем к ее целям. Если якобинский дискурс и развивает особую концепцию индивида и суверенитета, на­правленную на подчинение индивида коллективному суверену, то не с целью опре­делить основы гражданского общества, которое должна установить революция.

Эту мысль можно проиллюстрировать следующим примером. Если обратить вни­мание на действия власти Террора, то можно заметить странное несоответствие между принципами, на которые ссылались, чтобы оправдать террористические ме­тоды, и принципами, к которым апеллировали, чтобы обосновать необходимость ординарных мер. Так, в то время когда закон от 22 прериаля, развязавший "Великий Террор" июня-июля 1794 г., позволил Комитету общественного спасения после па­родии на судебный процесс уничтожить "врагов народа", Конвент принимает зако­ны, направленные на разрешение трудностей, порожденных осуществлением судеб­ной реформы, начатой еще в 1789 г. Учредительным собранием. Это означает, что в области обыкновенного правосудия, в противовес правосудию революционному и экстраординарному, Комитет общественного спасения и Конвент опирались на принципы, которые продолжали оставаться принципами 1789 г. В области обыкно­венного правосудия они намеривались гарантировать подсудимым пользование пра­вами, в которых - в то же самое время, но в силу совершенно иных принципов -власть отказывала тем, кого она считала "врагами народа".

Якобинский дискурс, рассматривающий индивида и суверенитет, на самом деле является дискурсом революции, а еще точнее, дискурсом, несущим представление о революции как о тотальной войне, войне абсолютной, где нет другого исхода, кроме одного, выраженного одним из лозунгов той эпохи: "Победа или смерть!". Он отра­жает демократию в состоянии войны и доводит принципы демократии - индивид, свобода, правительство закона, разделение общественного и частного - до крайней точки, где они в конце концов обращаются в свою противоположность. Война, как замечает Токвиль, убивает демократию, и не только потому, что в силу необходимо­сти расширяет полномочия правительства, но прежде всего потому, что, приучая на­род к насилию и безусловному повиновению, она шаг за шагом ведет его к деспотиз­му. Война создает такой социальный порядок, где индивида больше нет, но есть ин­дивиды, которые, отказавшись от самих себя, отбросив все то, что в мирное время

¹⁴ Jaume L. Le discours jacobin et la démocratie. Paris, 1989.

их разделяло и отличало друг от друга, достигают своего рода абсолютного равенст­ва. Якобинский дискурс - это теория демократического индивида, вовлеченного в тотальную войну, выход из которой посредством переговоров не возможен. И этой войной является революция.

Таким образом, можно сказать, что Террор не является ни порождением якобин­ской идеологии, ни реализацией возможностей установления деспотизма, заложен­ных в 1789 г. и проявившихся в силу обстоятельств.

Террор - это порождение самой революции, революционной динамики, присущей всем революциям. В некотором смысле в любой революции есть свои якобинцы. Яко-бинизм в этом случае является архетипом: это революционная динамика в действии, не скрытое, уродливое лицо демократии, как полагал Кошен, но истина любой революции.

Акцентирование роли, сыгранной революционной динамикой, динамикой, прису­щей любой революции, в развязывании Террора указывает на то, что радикализа­ция Революции объясняется не столько внешним противодействием или внутренни­ми препятствиями, на которые она наталкивается, но прежде всего братоубийствен­ной борьбой между ее сторонниками, конкуренцией, которая противопоставляет одних революционеров другим.

Историк K.M. Бейкер в работе, посвященной полемике по конституционным во­просам в 1750-1770 гг., предложил одно из определений политической культуры, ко­торое может помочь в понимании того, что произошло в рамках революции. "Полити­ка, - пишет Бейкер, - это тот вид деятельности, посредством которого отдельные ин­дивиды или их группы излагают, обсуждают, применяют и заставляют уважать те требования, которые они формулируют перед лицом других и перед лицом всех"; по­литическая культура, следовательно, представляет собой "совокупность ставших сим­волическими высказываний и приемов, с помощью которых эти требования формули­руются"¹⁵. Данное определение подчеркивает особую значимость двух элементов, ко­торые в любой организованной системе играют главную роль в формировании политических представлений. Первым таким элементом является совокупность норм, определяющих законность или незаконность дискурса по отношению к основным цен­ностям общности. Например, сегодня дискурс, постулирующий принцип неравенства рас, считается с точки зрения общих для всех демократических обществ ценностей не­законным. Второй принцип выражается в существовании органов и процедур, пред­назначенных для разрешения противоречий, для принятия решений в отношении вы­двинутых требований и для осуществления окончательно принятых решений. Эти два элемента ограничивают область политических представлений и те средства, которые могут быть использованы их носителями внутри организованной политической систе­мы: никому не дано право выдвигать требования, выходящие за установленные рам­ки, и тем более никто не может осуществлять их несанкционированными методами. Однако во время революции все меняется.

Возникновение революции во многом до сих пор остается загадкой. Более или ме­нее веские причины, которые можно приписать этому событию, не могут объяснить всего: в революции слишком очевиден элемент внезапности. Часто говорят, что "ре­волюция разразилась". Она действительно разражается и порой без предупрежде­ния. Современники наблюдают резкий разрыв обычного хода вещей, который все­гда сопровождается двумя явлениями: с одной стороны, превращением множества индивидов, которые еще накануне были во всем друг от друга отличны, в толпу, оду­шевленную общей страстью, общей ненавистью и общей надеждой, в толпу, гото-

¹⁵ Baker KM. Au tribunal de l'opinion. Essais sur imaginaire politique au XVIIIe siècle. Trad. L. Evrard. Paris, 1993.

Бейкер Киф M. - профессор гуманитарных наук, историк, директор Стенфордского центра гумани­тарных исследований. Один из наиболее широко известных специалистов по истории Франции XVIII в., в частности интеллектуальной истории и истории политической культуры.

вую пойти на любой риск, чтобы положить конец тому порядку вещей, который вдруг стал полностью неприемлемым; а с другой стороны - полным параличом вла­сти, которая, вдруг лишившись всякой поддержки, оказалась более неспособна ни заставить себе повиноваться, ни предложить компромиссное решение. События 1789, 1830, 1848 гг. во Франции и 1917 г. в России являют собой одну и ту же карти­ну: разложение с одной стороны и мобилизация - с другой. Как будто энергия и сила покинули государство, для того чтобы влиться в революционное движение.

Вместе с распадом государства разрушается и тот консенсус, который существо­вал вокруг норм, регулирующих выработку политических представлений, иницииро­вание арбитражных процедур и принятие решения. В самом деле, революция явля­ется тем необычайным моментом, когда возможным кажется все, даже то, что еще накануне было невозможно. В итоге революция дополняет общий кризис власти тем, что стирает границы реального.

Начало революции отмечено стремительным, ничем не контролируемым появле­нием все новых и новых дискурсов. Можно даже сказать, что перед тем, как пролить кровь, революции порождают свой язык, слова и выражения, целую волну дискур­сов, тем более радикальных, что они освобождены от необходимости соответство­вать требованиям реальности. В этом потоке слов говорится лишь об одном единст­венном: о природе революции и об ее целях. Следствием является тот факт, что формирование дискурса может осуществляться лишь при условии постоянной ради­кализации. На самом деле революция ускользает от любого четкого определения. Революция - это расплывчатое обещание счастья и свободы, которое открывает бесчисленные возможности для домыслов и интерпретаций. Общепризнанного оп­ределения этих понятий существовать не может. Любое определение революции, как только оно сформулировано, вступает в конкуренцию с другими определениями, что углубляет понятие природы революции и радикализирует ее цели.

Это - главный двигатель революционной эскалации, которая согласно динамике кумулятивной радикализации дискурса неотвратимо ведет, по крайне мере в отно­шении целей и средств их осуществления, к насилию.

Мишле ясно почувствовал силу этой, по его выражению, "взаимной вовлеченнос­ти", когда описывал "гонку смерти", в которую с начала Революции включились многие газеты: "Здесь каждому крику вторит эхо, здесь гнев пробуждает гнев. Одна статья порождает другую, еще более жестокую. Горе тем, кто отстал!.. Марат почти всегда впереди других. Иногда вперед вырывается один из его подражателей Фре-рон (редактор "Orateur du peuple"). Прюдом (редактор "Révolutions de Paris") более умерен, но тем не менее и у него находится несколько номеров, полных неистовства. Тогда уже Марат остается позади". Личные интересы и амбиции, несомненно, игра­ют важную роль в этом соревновании. Однако дело не в них одних. Главными целя­ми этой радикализации являются законность и власть, которые в равной степени за­висят от способности говорить от имени Революции, раскрывая ее высший смысл.

Появление множества соперничающих друг с другом дискурсов объясняется же­ланием занять наилучшее положение, для того чтобы завоевать законность и, пре­взойдя своих соперников, захватить никому не принадлежащую власть. В данном контексте власть демонстрирует исключительно умение представить свое понима­ние смысла революции как единственно верное и законное. Все это, надо признать, очень хрупко, так как может быть оспорено еще более "верными" и "законными" определениями смысла революции. С этого момента каждый из участников соревно­вания должен занимать наиболее передовую позицию с тем, чтобы превзойти осталь­ных: каждый должен постоянно и словом, и делом доказывать, что он еще более рево­люционен, чем самый революционный из его конкурентов. Радикализация революции становится непременным правилом, а насилие - неизбежным ее завершением в той степени, в какой эта радикализация направлена против мнимых (или реальных) вра­гов революции. В книге Андриана Лезе-Марнезиа "Причины революции и ее резуль­таты" можно найти очень точное описание этой динамики: "Основная сила народных

партий - в популярности, а преследование своего противника - это наилучший способ ее поддержания. Партии соперничают из-за популярности, и соперничество это в свою очередь еще больше ожесточает борьбу против врагов революции. Для того чтобы стать популярнее своего соперника, каждый желает превзойти его в насилии и победить - тем самым очиститься от подозрений в пособничестве контрреволюции, в чем соперник не преминул его обвинить, и укрепиться благодаря своей суровости"¹⁶.

Радикализация революции, которая свела на нет все попытки, предпринятые с це­лью ее умерить, читай - завершить, - это не результат неких сознательных дейст­вий, но выражение самой динамики революции, суть которой состоит в том, что се­годняшний радикализм обречен стать умеренностью дня завтрашнего: во время ре­волюции кто-то всегда оказывается умеренней другого.

Постоянно совершающаяся между 1789 и 1794 гг. радикализация Французской ре­волюции проистекает из внутренней революционной динамики, независимо от прин­ципов, которыми руководствуются революционеры. Именно эта динамика наиболее часто порождает "обстоятельства", например войну, а те в свою очередь ведут к дальнейшей радикализации политических представлений и преследуемых целей.

Если политическая культура Французской революции благодаря своей двойствен­ности предоставила горючий материал для пламени Террора, то присущая любой революции динамика стала искрой.

Французская революция породила, таким образом, современную идею револю­ции: перманентной; независимой от целей, которые она себе поставила; признаю­щей законность лишь за наиболее радикальными из своих деятелей. С этой точки зрения динамика современной революции сравнима с чистой логикой войны, опи­санной К. Клаузевицем. Как и война, современная революция должна обязательно "дойти до крайности". К революции можно буквально применить все то, что Клаузе­виц говорил о войне: "Война - это акт насилия, проявление которого не знает гра­ниц. В таком полном опасностей деле, как война, нет ничего хуже ошибок, порож­денных добротою души. Поскольку применение физической силы ни в коем случае не исключает участия ума, тот, кто без колебаний и жалости воспользуется этим и не остановится перед пролитием крови, возьмет верх над своим противником, если только последний не будет действовать так же. В этом отношении можно диктовать противнику законы, при этом каждый подталкивает другого к еще большим крайно­стям, границы которых определяются лишь противодействием со стороны врага"¹⁷. Разумеется, данное логическое стремление к крайностям, в реальности может быть ограничено, что почти всегда происходит во время войны и иногда во время револю­ций. Однако в последнем случае все факторы, его сдерживающие, исчезают, если сов­падают несколько условий: противоречия между целями, преследуемыми враждую­щими партиями, настолько глубоки, что исключают любой компромисс; расторжение социального контракта возвращает противников и конкурентов к своего рода естест­венному состоянию, где право подменяется силой; наконец, продолжительный вакуум власти открывает широкую дорогу различным политическим течениям, даже наибо­лее маргинальным.

Не ставя под сомнение общую природу разразившихся после 1789 г. революций, можно сказать, что наличие или отсутствие данных условий позволяет понять их развитие, хотя оно сильно отличается от развития революции 1789 г. Так, револю­ции 1830 и 1848 гг. можно было бы вообще исключить из рассмотрения. Однако для них также характерно, пусть в меньших, чем в 1789 г., масштабах "стремление к крайностям". Как и в конце XVIII в., эта тенденция питается увеличением количест­ва дискурсов, которые используют и развивают идею о предательстве революции. Создание сторонниками республики 30 июля 1830 г. "Общества друзей народа", что-

¹⁶ Lezay-Marnesia A. Des causes de la Révolution et de ses résultats. Paris, 1997.

¹⁷ Clauzewitz C. De la guerre. Trad. D. Naville. Paris, 1995.

бы противостоять Тьеру и Лаффитту, обратившимся в сторону герцога Орлеанско­го, или же начавшаяся 24 февраля 1848 г. гонка за власть между умеренными, груп­пировавшимися вокруг газеты "Националь", и радикалами, выступавшими со стра­ниц "Реформ", в равной степени иллюстрируют неизбежный для революции процесс ее радикализации слева. Однако в каждом из этих двух случаев его удалось остано­вить: во время Июльской монархии - после восстаний апреля 1834 г. и при Второй Республике - после гражданской войны 1848 г. При этом не стоит недооценивать роль отдельных личностей. Июльская монархия нашла в лице Казимира Перье во­левого и властного министра, которого конституционная монархия 1789-1792 г. не смогла или не умела найти, в то время как Вторая Республика отважилась в июне 1848 г. на то, на что Учредительное собрание не смогло решиться даже тогда, когда происходил расстрел на Марсовом поле: подавить революционное движение силой.

Однако вне зависимости от роли, которую сыграли Перье в 1830 г. или Кавеньяк в 1848 г., события приняли бы аналогичный Французской революции оборот, если бы только их контекст не был различным. В 1789 г. речь шла о свержении глубоко укоре­нившегося порядка вещей, а в 1830 г., как и в 1848 г., структура государства была но­вой и, соответственно, хрупкой. Локализованной и короткой вспышки насилия было достаточно для того, чтобы лишить трона Карла X, а затем и Луи-Филиппа. В 1789 г. пересмотру подверглась вся социальная организация общества; в 1830 г., как и в 1848 г., атаке подверглись лишь государственные институты: это была политическая, но не социальная революция. Летом 1789 г. произошло событие, ранее не имевшее прецедента и даже сейчас представляющее собой загадку: за несколько недель все об­щество пришло в совершенное расстройство. Унесенными прочь оказались верования и обычаи предков, многовековые государственные институты, правительство, адми­нистрация, элиты. Ни в 1830 г., ни в 1848 г. не было ничего подобного. Революционная волна лишь слегка потрясла общество, в то время как администрация, после немногих чисток, сумела обеспечить переход от старого правительства к новому с наименьши­ми потерями. В частности, вакуум власти исчислялся в 1830 г. и 1848 г. не месяцами и годами, как это было во времена Французской революции, а днями и часами: в рамках старой элиты уже сформировались группы, призванные заменить тех, кто ушел, и го­товые взять на себя всю полноту власти, чтобы таким образом ограничить последст­вия слишком продолжительного состояния неопределенности на вершине государст­ва. Можно сказать, что сложившаяся в 1830 г. ситуация не дала Бланки даже основа­ний для надежды, в то время как в 1789 г. она предоставила Робеспьеру и Марату, как, впрочем, и Ленину в 1917 г., широкое поле для действия.

Только рассмотрение с политической точки зрения может позволить осознать глу­бокую схожесть, которая вне зависимости от ситуации, принципов, целей и даже хода развития объединяет революции, произошедшие с 1789 г. Огюстен Кошен был пер­вым, кто почувствовал, что секрет Французской революции кроется в ее внутренней динамике. Скончавшийся в 1916 г., он не мог знать, что раскрыл тем самым секрет всех современных революций. Именно в этом отношении его глубокий анализ якоби-низма является вкладом в понимание большевизма: не в смысле несуществующей бли­зости идеологий или режимов, но в смысле общего увеличения количества конкуриру­ющих между собой революционных дискурсов - процесс, который, развиваясь по на­растающей, неизбежно ведет к насилию.

Дата добавления: 2015-07-15