Глава четвертая. -- Проклятые скоты

-- Проклятые скоты! Еще раз все сначала!

Рабочие команды Большого лагеря стояли на плацу, тщательно выстроенные

по блокам, в колонны по десять человек. Уже стемнело, и в полумраке эта

людская масса в полосатых костюмах была похожа на огромное стадо смертельно

уставших зебр.

Перекличка продолжалась уже больше часа, но желаемого результата никак

не получалось. Виновата была бомбежка. Команды, работавшие на медном заводе,

понесли потери. Одна из бомб угодила в их цех; несколько человек было убито

и несколько ранено. Кроме того, эсэсовские охранники, оправившись от первого

испуга, открыли огонь по заключенным, метавшимся в поисках укрытия. Решив,

что те пытаются бежать, они уложили еще с полдюжины.

После бомбежки заключенные долго выкапывали из-под развалин своих

мертвецов. Или то, что от них осталось. Это было необходимо для вечерней

поверки: хотя жизнь узника не представляла в глазах эсэсовцев никакой

ценности, количество присутствующих -- живых или мертвых -- должно было быть

в строгом соответствии с количеством номеров и фамилий в списке. Бюрократизм

не отступал даже перед трупами.

Рабочие команды предусмотрительно взяли с собой все, что только удалось

найти: кто-то тащил оторванную руку, кто-то ногу или голову. Кое-как

сколотив несколько носилок, они погрузили на них раненых с развороченными

животами или без ног. Остальных поддерживали или просто тащили их товарищи.

Перевязать смогли лишь немногих -- под рукой почти ничего подходящего не

оказалось. С помощью проволоки и ниток наскоро наложили повязки тем, кто

истекал кровью. Раненым в живот, лежавшим на носилках, ничего не оставалось,

как держать свои кишки собственными руками.

Колонна медленно, с трудом вскарабкалась на гору. По дороге умерли еще

двое. Их, уже мертвых, тоже пришлось тащить с собой. Это обстоятельство

послужило причиной одного недоразумения, в результате которого шарфюрер

Штайнбреннер изрядно опростоволосился. У ворот лагеря, как всегда, стоял

оркестр и играл "Фридерикус Рекс". Раздалась команда "Смирно! Равнение

направо!", и узники, устремив глаза направо и высоко вскидывая ноги, прошли

торжественным маршем мимо группы офицеров во главе с лагерфюрером Вебером.

Даже тяжелораненые на носилках, повернув головы направо, пытались в эти

последние минуты жизни изобразить некое подобие выполнения команды "смирно".

Только мертвые не желали больше приветствовать начальство. Штайнбреннер

вдруг заметил, что один из заключенных, которого тащили двое других, опустил

голову. Он не обратил внимания на бессильно волочившиеся по земле ноги

нарушителя, подскочил к нему и ударил его в переносицу рукояткой нагана.

Штайнбреннер был молод и полон рвения. Сгоряча он решил, что тот просто

потерял сознание. От удара голова мертвеца откинулась назад, лязгнув

отвисшей челюстью. Со стороны это выглядело так, как будто окровавленный

рот, выполняя последнюю волю остывающего черепа, попытался укусить

револьвер. Эсэсовцы от души посмеялись, а Штайнбреннер пришел в ярость; он

чувствовал, что авторитет, приобретенный им во время лечения Иоиля Бухсбаума

соляной кислотой, слегка потускнел, и решил, что при первой же возможности

постарается вернуть себе уважение сослуживцев.

На обратную дорогу в этот раз ушло больше времени, и вечерняя поверка

началась позже обычного. Убитых и раненых, как всегда, разложили в строгом

порядке, по-военному, так, чтобы и они были в строю, каждый со своим блоком.

Даже тяжелораненых не отправляли в лазарет и не перевязывали: поверка была

важнее.

-- Еще раз сначала! Шевелись! Если и на этот раз не получится, пеняйте

на себя!

Лагерфюрер Вебер сидел верхом на стуле, который специально для него

поставили на плацу. Тридцати пяти лет от роду, среднего роста, он обладал

недюжинной силой. Широкое, загорелое лицо его было отмечено глубоким шрамом,

от правого угла рта вниз к подбородку -- память об одном из рукопашных

сражений с боевиками "Железного фронта"^[2]. Положив руки на

спинку стула, Вебер смотрел со скучающей миной на заключенных, среди которых

с криком и руганью носились, как угорелые, эсэсовцы, старосты блоков и капо,

щедро раздавая направо и налево удары и пинки.

Взмыленные старосты блоков приступили к повторной проверке. Вновь

раздалось монотонное "один, два, три..."

Причиной возникших недоразумений были те, кого во время бомбежки на

заводе разорвало в клочья. Заключенные, правда, изо всех сил старались

разложить найденные головы, руки и ноги так, чтобы получился "комплект", но

всего найти не удалось. Несмотря на все усилия, двух человек не хватало.

В темноте дело дошло даже до скандала: команды никак не могли поделить

некоторые находки, прежде всего, конечно, головы. Каждому блоку хотелось

предстать на поверке по возможности в полном составе, чтобы избежать суровых

наказаний, полагавшихся за отсутствующих по неуважительным причинам. Поэтому

они толкались и рвали друг у друга из рук окровавленные обрубки, пока не

раздалась команда "смирно". Старосты блоков не сумели в спешке ничего

придумать, и вот теперь не хватало двух тел. Вероятно, бомба разорвала их на

мелкие куски, и они -- либо улетели за заводскую стену, либо валяются

где-нибудь на крышах.

К Веберу подошел рапортфюрер.

-- Не хватает уже не двух, а одного с половиной: у русских оказалась

лишняя нога, у поляков -- рука.

Вебер зевнул.

-- Дайте команду провести поименную перекличку и выяснить, кого не

хватает.

Ряды заключенных едва заметно покачнулись. Поименная перекличка

означала, что придется простоять еще час или два, если не больше -- у

русских и поляков, которые не знали немецкого, постоянно возникали

какие-нибудь недоразумения с именами.

Перекличка началась. Один за другим затрепетали на ветру голоса. Вскоре

послышались ругань и удары. Раздраженные эсэсовцы лупили направо и налево,

потому что пропадало их личное время. Старосты и капо делали то же самое из

страха. То тут, то там валились наземь обессилевшие или сбитые ударом люди;

под ранеными все ширились черные лужи крови. Пепельно-серые лица заострились

и, казалось, слабо мерцали в густой тьме каким-то могильным блеском. Истекая

кровью, они покорно смотрели вверх, на своих товарищей, которые, вытянув

руки по швам, не смели помочь им. Непроходимый лес грязных полосатых штанин

-- для некоторых из них это было последнее, что они видели в этом мире.

Из-за крематория осторожно выползла луна. Она повисла прямо за трубой и

некоторое время светила из-за нее каким-то мглистым заревом; казалось, будто

в печах жгли духов, и потому из трубы рвалось наружу холодное пламя. Затем

она медленно поднялась выше, и тупая труба стала похожа на миномет, который

только что выплюнул в небо красное ядро.

В первой шеренге тринадцатого блока, последним с левого фланга, стоял

заключенный Гольдштейн. Рядом с ним лежали раненые и убитые из этого блока.

Один из раненых, тот, что лежал ближе всех к Гольдштейну, был его друг

Шеллер. Краем глаза Гольдштейн заметил, что черное пятно под ногой Шеллера,

развороченной осколками, стало вдруг быстро увеличиваться в размерах.

Наложенная наспех повязка сползла или развязалась, и Шеллер истекал кровью.

Незаметно толкнув стоявшего рядом с ним Мюнцера, Гольдштейн боком повалился

на землю, сделав вид, будто потерял сознание. Ему удалось упасть так, что он

почти лежал на Шеллере.

Это была опасная затея. Взбешенный блокфюрер бегал вокруг строя, словно

злая овчарка. Одного удара его тяжелого сапога в висок вполне хватило бы,

чтобы отправить Гольдштейна на тот свет раньше срока. Заключенные, стоявшие

поблизости, не шевелились, но все украдкой наблюдали за происходящим.

Блокфюрер со старостой находились в этот момент на другом фланге.

Староста о чем-то докладывал эсэсовцу. Он тоже заметил маневр Гольдштейна и

старался задержать шарфюрера как можно дольше. Гольштейн отыскал под собой

наощупь веревку, которой была закреплена повязка на ноге Шеллера. Он видел

прямо перед собой кровь и чувствовал запах сырого мяса.

-- Брось... -- прошептал Шеллер.

Гольдштейн нашел сбившийся на сторону узел и развязал его. Кровь

хлынула еще сильнее.

-- Все равно меня ждет "обезболивающий" укол,-- шептал Шеллер. -- С

моей ногой...

Нога держалась лишь на нескольких жилах и лохмотьях кожи. Падая,

Гольдштейн сдвинул ее в сторону, и она лежала теперь нелепо, неестественно,

с вывернутой стопой, словно у нее вдруг появился третий сустав. Руки

Гольдштейна были в крови. Он затянул узел потуже, но веревка опять сползла

вниз. Шеллер вздрогнул от боли.

-- Брось!..

Гольдштейн еще раз развязал узел. Он ощутил пальцами раздробленную

кость. К горлу его подступил комок тошноты. Судорожно глотая, он запустил

пальцы в скользкое, кровавое месиво, нащупал веревку, подтянул ее выше и

вдруг замер: Мюнцер толкнул его носком башмака в подошву. Это был сигнал

опасности. Почти в то же мгновение к нему, злобно пыхтя, подскочил

блокфюрер.

-- Ну вот, еще один ублюдок! Что тут опять такое?

-- Свалился в обморок, господин шарфюрер. -- Староста блока был тут как

тут. -- Подымайся, падаль ленивая! -- закричал он на Гольдштейна и пнул его

ногой по ребрам. Пинок выглядел гораздо сильнее, чем он был на самом деле.

Староста затормозил ногу в последний момент. Потом пнул его еще раз. Он

сделал это, чтобы помешать шарфюреру сделать это по-настоящему. Гольдштейн

не шевелился. Лицо его заливала кровь Шеллера.

-- Пошел, пошел! Брось его! -- Шарфюрер устремился дальше. --

Проклятье! Когда же мы наконец закончим?

Староста блока отправился вслед за ним. Гольдштейн выждал секунду,

потом ухватился за веревку, соединил концы, завязал узел и снова натянул

повязку с помощью деревяшки, которая несколько минут назад выскочила. Кровь

перестала бить ключом и лишь медленно сочилась сквозь тряпку. Гольдштейн

осторожно убрал руки -- повязка держалась крепко.

Перекличка закончилась. Сошлись на том, что не хватает одного русского,

две трети которого бесследно исчезли, и верхней половины заключенного

Сибельского из барака 5. Это было не совсем так. От Сибельского остались

руки. Они находились во владении барака 17, где их выдали за останки Йозефа

Бинсвангера, исчезнувшего без следа. В свою очередь двое из барака 5 украли

нижнюю половину русского, чтобы выдать ее за Сибельского, -- по ногам все

равно трудно было бы установить личность. К счастью, нашлось еще несколько

лишних частей тела, которые могли сойти за недостающую треть русского

пленного. Таким образом было установлено, что во время бомбардировки никто

из узников не убежал, воспользовавшись всеобщей неразберихой. И все же не

исключено было, что их оставят стоять на плацу до утра, а потом отправят на

завод продолжать поиски -- недели две-три назад весь лагерь простоял двое

суток, пока не нашли одного заключенного, который покончил с собой,

забравшись в свинарник.

Вебер по-прежнему спокойно сидел на стуле, положив на руки подбородок.

За все это время он почти ни разу не пошевелился. Выслушав доклад дежурного,

он медленно встал и потянулся.

-- Люди слишком долго простояли без движения. Им необходимо размяться.

Приступить к занятиям по географии!

Во все концы аппель-плаца понеслась команда:

-- Руки за голову! Низкий сест -- принять! Прыжками вперед -- марш!

Длинные шеренги людей покорно опустились на корточки и прыжками,

по-лягушечьи, медленно двинулись вперед. Луна тем временем поднялась еще

выше и посветлела. Она уже высветила часть плаца. Другой конец его заслонили

от луны здания, бросив на него свои тени. На земле четко обозначились

очертания крематория, лагерных ворот и даже силуэт виселицы.

-- Назад марш!

Шеренги запрыгали со света обратно во тьму. Многие, обессилев, падали

на землю. Солдаты СС, капо и старосты блоков пинками и ударами поднимали их

на ноги. Крики были почти не слышны из-за шарканья бесчисленных подошв по

земле.

-- ВпередНазад! Вперед! Назад! Смирно!

Началась основная часть урока географии. Она состояла в том, что

заключенные бросались на землю, ползли, по команде вскакивали, опять

ложились и ползли дальше. Так они изучали землю "танцплощадки", подробно, до

мельчайших бугорков и ямок, до боли. Через несколько мгновений плац

уподобился растревоженной куче огромных полосатых червей, которые имели

весьма отдаленное сходство с людьми. Они старались, как могли, защитить

раненых. Но это плохо удавалось из-за спешки и страха.

Через четверть часа Вебер скомандовал отбой. Эти пятнадцать минут

обошлись изнуренным узникам довольно дорого: повсюду валялись на земле те,

кто не в силах был подняться.

-- По блокам становись!

Люди потащились обратно на свои места, поддерживая со всех сторон

пострадавших, которые еще могли кое-как переставлять ноги. Остальных

положили рядом с ранеными.

Наконец, лагерь замер. Вебер выступил вперед.

-- То, чем вы сейчас занимались, было в ваших собственных интересах. Вы

научились находить укрытие во время воздушного налета.

Несколько эсэсовцев захихикали.

Коротко взглянув на них, Вебер продолжал:

-- Вы сегодня на собственной шкуре узнали, с каким бесчеловечным врагом

нам приходится бороться. Германия, всегда стремившаяся к миру, подверглась

жестокому нападению. Враг, разбитый на всех фронтах, в отчаянии прибегает к

последнему средству: он трусливо бомбит в нарушение всех прав человека

мирные немецкие города. Он разрушает церкви и больницы. Он убивает

беззащитных женщин и детей. Ничего другого и не следовало ожидать от зверей

и недочеловеков. Но мы не останемся в долгу. С завтрашнего дня руководство

лагеря требует от вас лучших результатов в работе. Команды выступают на час

раньше, для работ по расчистке улиц. Личное время по воскресеньям отменяется

до особого распоряжения. Евреи на два дня лишаются хлебного пайка. Скажите

спасибо вражеским головорезам-поджигателям.

Вебер замолчал. Лагерь затаил дыхание. Снизу, из долины, послышался шум

мощного мотора, который быстро приближался, жужжа на высокой ноте. Это был

мерседес Нойбауера.

-- Запевай! -- скомандовал Вебер. -- "Германия превыше всего"!

Команду выполнили не сразу. Все были удивлены. В последние месяцы им не

часто приказывали петь, а если это и случалось, то пели всегда народные

песни. Как правило, петь их заставляли, когда кого-нибудь наказывали.

Заглушая крики истязаемых, заключенные пели лирические строфы. Но старый

национальный гимн донацистских времен им не приходилось исполнять уже

несколько лет.

-- А ну-ка не спать, свиньи!

В тринадцатом блоке первым запел Мюнцер. Остальные подхватили мелодию.

Кто не знал слов, делал вид, что поет. Главное, чтобы губы у всех

шевелились.

-- Почему? -- шепнул Мюнцер своему соседу Вернеру, не поворачивая

головы и продолжая делать вид, будто поет.

-- Что -- "почему"?

Пение было в этот раз больше похоже на карканье. Начали слишком высоко,

и голоса срывались, не в силах дотянуться до высоких, ликующих нот последних

строк. Да и дыхания не хватало, после "разминки".

-- Что это еще за гнусное гавканье? -- заорал второй лагерфюрер. -- Еще

раз сначала! Если и в этот раз не споете как следует, останетесь здесь до

утра!

На этот раз запели ниже. Дело пошло на лад.

-- Что -- "почему"? -- повторил Вернер.

-- Почему именно "Германия, Германия превыше всего"?

Вернер прищурился.

-- Может... они уже и сами... не верят своим собственным... нацистским

песням...-- пропел он.

Заключенные пели, уставившись куда-то вперед, словно

загипнотизированные. Вернер чувствовал, что в нем растет какое-то странное

напряжение. У него вдруг появилось ощущение, что напряжение это почувствовал

не только он, но и Мюнцер, и лежащий на земле Гольдштейн, и все остальные и

даже СС. Песня внезапно обрела совсем иное, необычное звучание: становясь

все громче, она звучала уже почти вызывающе иронически, и слова ее уже не

имели к этому никакого отношения. "Хоть бы Вебер ничего не заметил,-- думал

Вернер, не спуская глаз с лагерфюрера,-- иначе сегодня будет еще больше

мертвецов".

Лицо Гольдштейна почти касалось лица Шеллера. Он видел, что губы его

шевелились, но не мог ничего разобрать. Однако, глядя в полузакрытые глаза

друга, он без труда мог представить себе, что тот хотел ему сказать.

-- Ерунда! У нас есть в лазарете свой человек, капо. Он это провернет.

Ты выкарабкаешься!

Шеллер что-то ответил.

-- Заткнись! -- прокричал Гольдштейн сквозь шум. -- Ты выкарабкаешься,

понял? -- Он видел прямо перед собой серую, пористую кожу. -- Они не сделают

тебе "обезболивающий" укол! У нас есть свой человек в лазарете! Он подкупит

врача! -- пропел, вернее провыл он вместе со всеми последние такты песни.

-- Внимание!

Песня оборвалась. Комендант лагеря вышел на плац. Вебер доложил ему о

результатах поверки.

-- Я прочел этим бездельникам краткую проповедь и влепил им час

сверхурочной работы,-- закончил он рапорт.

Нойбауера все это мало интересовало. Он втянул в себя носом воздух,

посмотрел в ночное небо.

-- Вернутся эти бандиты сегодня ночью или нет, как вы думаете?

Вернер ухмыльнулся:

-- По последним радиосводкам мы сбили девяносто процентов...

Нойбауеру шутка не понравилась. "Этому тоже нечего терять,-- подумал

он. -- Маленький Дитц, наемник и больше ничего".

-- Дайте команду развести людей по баракам, если вы закончили!--

проворчал он неожиданно для самого себя.

-- Развести людей по баракам!

Блоки один за другим стали покидать аппель-плац. Раненых и убитых брали

с собой. Мертвых до отправки в крематорий полагалось зарегистрировать и

внести в списки. Вернер, Мюнцер и Гольдштейн подняли с земли Шеллера. Лицо

его еще больше заострилось и стало похоже на лицо карлика. Было видно, что

он вряд ли переживет эту ночь. Гольдштейн во время занятий по географии

получил удар по носу. Когда они тронулись, у него опять пошла кровь. Черные

струйки ее на подбородке слабо поблескивали в неверном свете.

Они свернули на дорожку, ведущую к их бараку. Ветер со стороны города

усиливался, и когда они повернули за угол, он с остервенением набросился на

них. Этот ветер, поднявшийся снизу, из долины, весь пропах дымом горящего

города.

Лица заключенных оживились.

-- Чувствуете? -- спросил Вернер.

-- Да.-- Мюнцер поднял голову.

Гольдштейн ощутил солоноватый вкус крови на губах. Он сплюнул и

попытался уловить запах дыма открытым ртом.

-- Запах такой, как будто горит уже где-то здесь...

-- Да...

Еще через несколько шагов они смогли даже увидеть этот дым. Он полз из

долины сразу по всем дорожкам и тропинкам, ведущим на гору, и вскоре

заполнил белым, легким туманом промежутки между бараками. Вернеру на

какое-то мгновение показалось странным и почти непостижимым, что колючая

проволока не сумела сдержать его,-- как будто лагерь вдруг перестал быть

таким непроницаемым и недоступным для внешнего мира, каким был всегда.

Они шли дальше вниз по дорожке. Они шли сквозь дым. Шаги их стали

тверже, плечи расправились. Они осторожно и бережно несли Шеллера.

Гольдштейн наклонился к нему.

-- Ты тоже понюхай, слышишь? Понюхай этот запах! -- твердил от тихо, с

отчаянием и мольбой глядя в заострившееся, бескровное лицо.

Но Шеллер давно уже потерял сознание.

Дата добавления: 2015-07-12