Все имена и названия изменены, чтобы укрыть виновных (англ.). 5 страница

Тут ведь спору нет – моих губ… Утомлённых жаждой…

Тот, кто жил этим ожиданием, не может не знать…

Я – жил… Я – знаю…

…водоворот пупка так и втягивал, так и втягивал

Она стояла передо мной на расстоянии двух-трёх шагов, но я не осмеливался к ней подойти. Даже мысль о том, что я могу приблизиться хоть на дюйм и не дай бог прикоснуться к этому божественному телу, пугала меня, пугала…

Её лоно…

Ослеплённый, совершенно слепой, я смотрел ей прямо в глаза, но видел, я видел…

Только лоно…

Вы бы знали, как это видеть и знать…

Мука Мунка в его «Оре»!

Ни единой мысли, никаких надежд… Я просто ослеп…

Слепой от ярости и абсолютного бессилия, переполненный злой силой безнадежной беспомощности, я пытался что есть силы кричать, проорать ей своё мужественное «да кто ты такая, чтобы так…?!!!». У меня и мысли не мелькнуло рассыпаться перед ней в благодарностях! Ведь если бы не она, не её надежная рука…

Вместо ора – лишь хрип, сиплый хрип… сип простуженного сыча…

Но я всё-таки просычал:

- Ты-ы-ы-ы-ы… Тина-а-а-а-а?..

И услышал лишь свое сиплое – на-а-а-а-а-ааа…

- На, - сказала она, - держи…

- Что это?

На ладони её правой руки я успел рассмотреть какой-то керамический осколок точь-в-точь, как…

- На!

Острый взгляд её зелёновато-апельсиновых глаз поразил меня, пронзил напрочь.

Я не шевельнулся. Этот роковой взгляд…

- Почему роковой? – спрашивает Лена.

- Таких глаз в мире насчитывается до трёх процентов. И я не знаю, почему они считаются роковыми.

- Держи же!

Она сама взяла мою руку и вложила в мою ладонь этот самый осколок.

«Что это?» - хотел спросить я, но не выдавил из себя ни звука.

Наконец, она улыбнулась. И всё вокруг засветилось, засияло и заискрилось… В сто тысяч солнц!.. Света!.. Света!.. Света было так много, что я просто ослеп!..

Слепой от неизбывного счастья, вдруг нахлынувшего я… яяя… Бывает же такое – счастье чересчур… просто навал этого счастья… я…

Йййаааа…

Когда я открыл глаза…

Вы и представить себе не можете, какое это всенебесное счастье просто открыть после черной ночи глаза… Едва-едва приоткрыть веки и сквозь дрожащие ресницы рассмотреть блеск белого, как голова Эриннии солнца…

Когда я открыл глаза…

Я лежал ничком на колючих камнях… Труп трупом… Только шум прибоя и свирепый солнечный свет, бритвой режущий свет, выедающий…

Я прикрылся от него рукой, как от удара…

Где я, кто я, что я?..

- Га! – крикнул я и сел.

- Наконец, – воскликнула Юля, - наконец мы проснулись! Так можно и… Вставай, милый, нам пора. Почему ты весь голый?..

О, как же я несказанно обрадовался!

- Юшка, ты?!.

- А ты думал кто?!. Обрадовался…

Мне стыдно было смотреть ей в глаза.

- Ты всё видела?

- Конечно! У меня ж есть глаза! Разлёгся тут на камнях, как Рахметов на гвоздях. Ты бы ещё соли подсыпал. И перцу! Почему ты весь голый?

Какой соли, на каких гвоздях? Я тонул, я тонул!..

- Я тонул! – крикнул я. – Ты видела?!!

- Конечно! У меня ж есть глаза!

Да ты, милая, мне не веришь! Издеваешься!..

- Йуушка, - говорю я едва слышно, - не шути так… Ты, и вправду, не видела?

- Что я должна не видеть? Как ты тут упал у меня за спиной? Рухнул, как мешок с… Расплющился на камнях, как блин на сковородке… Просто разлился… И тотчас задрых… Я не могла до тебя достучаться: ты был недостучаем. Голый весь…

Невероятно!

- И ты ничего…?

- Ничего! Собираемся! Видишь – уже штормит. Прикрой срам хоть.

Да уж, вижу. И не только вижу, - слышу: гуууп… гууууп…

Я не знал, как я спасся!

Я встаю, беру Юлю за руки, не замечая своей наготы, смотрю ей в глаза:

- Стой! Молчи! Видела? Ты всё видела?

- А то!

- Ты снимала меня? И меня и всё это?!

- А зачем бы я брала камеру?

Я крепко сжимаю её запястья, так крепко, что она кривится от боли.

- Рест…

Она смотрит на меня испуганными глазами.

- Больно… Что это?...

Теперь мы смотрим на этот осколок керамики, который мне подарила Тина.

- Не знаю, - говорю я, - Тинин подарок…

- Понятно, - говорит Юля.

Забросить его куда-подальше, решаю я. В море! И не решаюсь.

Но Юле не до моей керамики: я, кажется, поранил ей руку.

- Извини, - говорю я, - я не хотел.

Юля молчит, слизывая кровь с запястья.

Я не отступаю:

- Ты видела, видела?

Она кривится от боли.

- Говори, - прошу я, шипя.

Теперь её слёзы.

Деспот, садист, я сжимаю её кисти до хруста собственных пальцев.

Юля не произносит ни слова. Она просто молчит, убитая моим зверством. Не поднимая глаз, не пытаясь освободить руки, отдавая себя во власть моим пыткам. Жертва садизма!..

Теперь я бинтую ей руку.

Принимая во внимание Юлин испуг, я рассчитывал добиться признания. Не добившись от неё ни слова, ни шевеления, я отпускаю её… И прихожу в себя. Боже – голый весь! Левая ладонь теперь – как фиговый лист Адама. А в правой – эта самая Тинина погремушка. Надо же! Это ведь тоже свидетельство того, что Тина….

Стоп, стоп…

Мне не стыдно, я просто в шоке…

- Послушай, - я пытаюсь всё-таки выяснить: тонул я или не тонул? И была ли она свидетелем моей слабости!

Она теперь смотрит на меня с испугом и подняв обе ладони, отстраняется от меня. Как от огня.

Но я же точно знаю, как я плыл, как я пытался победить эту волну… И первую, и вторую… И потом десятую, и двадцать седьмую… Я помню, как я считал эти волны, как я считал свои попытки и силы, каждую силочку, чтобы победить эти злые беспощадные волны…

Я же помню, я же не полный дурак!

И вот же – эта Тинина штучка! Угораздило же меня ее острым краем поранить Юлину руку! Её бугор Венеры! Надеюсь, это никак не скажется на наших отношениях.

И когда уже не осталось сил…

И когда я уже шёл как камень ко дну…

Я же не дурак, не дурак!

- Но ты её видела, видела?! – наседаю я.

- Рест, ты рехнулся. Я тебя боюсь…

- Значит, тоже видела!

Было уже часов семь вечера.

- Мы не доберемся домой… Где твоя трубка, очки? Надень плавки…

АААААаааааааааааааааааааа…

Впору бы сдохнуть!

- На, прикройся хоть, - Юля суёт мне свою косынку. И не забудь вон там свои ласты.

- Ладно…

Она разговаривает со мной как с больным.

- Камеру хоть возьми…

Мы добираемся домой до темна… Когда мы уже лежим рядышком, наевшись и напившись вина, вспоминая наш вояж на Христиани, смеясь и подтрунивая друг над дружкой, мол, а ты так и не искупнулась, а ты, мол, так и не утонул, я нависаю над нею всей своей громадной громадой и, уперевшись колючим взглядом в её блестящие счастливые оливы, произношу:

- А ты, а ты, тоже мне… Не бросилась в воду меня спасать!

- Я б тебя там и притопила, - смеясь, говорит Юля. – Чтоб знал, знал…

Мы просто хохочем наперебой… Затем я решаюсь на последний шаг:

- Но ты видела?..

- А то, - говорит Юля, - вылитый Адам!

Судорога перехватывает дыхание и я конвульсивно дёргаюсь. Всем телом.

Юля высвобождается из моих железных объятий, садится поотдаль и, обвив колени руками, произносит:

- А я ведь, и правда, тебя стала бояться. Я таким тебя никогда не знала.

Теперь тишина. Пауза.

- И сейчас боюсь… У тебя и мысли Адамовы – дикие. Адамьи…

Это же не ответ! Я добиваюсь лишь одного – видела? Ты видела, ту, кто меня вывел на берег, вызволил из пучины, спас, спас от неминуемой смерти, спас и сказал мне – «живи»?!.

Видела или не видела? – вот и весь вопрос! Ты слышала её беспримерное «живи!»? А её эта керамическая штучка, так напоминающая Жорину… Вот же она, вот же!..

- Никого я не видела, - говорит Юля, - ни тебя, ни чёрта, ни бога! Ты скажи, кого тебе надо, чтобы я увидела и я признаюсь, наконец, чтобы ты оставил меня в покое.

«Её!» – хотел крикнуть я, но не крикнул. Я и сам толком не знал, кто она, Та, кто высвободила меня из штормящего водного плена, выхватила из объятий той роковой волны.

Очередной мой мираж?

- Прости, - говорю я, - просто прости. Пожалуйста. Это у меня…

И рассказываю очередную историю о том, как «я плыл и тонул, и на берег выбрался к счастью…».

Юля лишь качает головой.

О той пресловотой Тининой штучке я уже молчу. Мало ли что я мог в беспамятстве схватить пальцами на том берегу!

Когда две недели спустя, уже будучи дома, я спрашиваю Юлю, каковы же результаты нашей рабочей поездки на тот памятный островок, она с присущей ей пунктуальностью выкладывает на стол распечатки – вот! На белых листках бумаги аккуратненько и подробненько, как того и требуется, представлены точные цифры активности поля, расшифровки генетической памяти и камней, и песка, и того самого одинокого деревца, и даже прибрежных вод с рыбками и планктоном… и даже памяти вулканического пепла из сорокаметровой глубины, собственно, всего того, за чем мы туда и ездили, я слышу только её:

- Вот!..

- И ничего больше? – спрашиваю я.

Надеясь, что в ауре этого островка найдётся хоть какой-то, не поддающийся объяснению, изъян-артефакт.

- Куда уж больше? Этого нам вполне хватит, чтобы не только…

- И никаких…?

- Никаких!

- Но ты же сама видела! – тупо настаиваю я.

- Рест, ну ты точно с приветом! Я не желаю больше…

И я ещё раз примирительно прошу прощения.

Почему она всё ещё качает головой?

- Правда, - говорит Юля, - там, где ты барахтался в воде перед тем, как выйти на берег, твоя аура с полчаса была красной как рак, как хорошо проваренный рак…

- Правда?!.

- Правда-правда, - Юля смотрит на меня удивлённо, - чему ты так радуешься? И ещё там…

- Что?! Что ещё?!.

Я хватаю её обеими рукам за плечи, крепко сжимаю: что ещё?!

- Пусти, - злится Юля, - сумасшедший!

- Прости, Юль, прости… Что там было ещё, скажи, будь добра, скажи…

Юля дёргает одним плечиком, затем другим. Садится в кресло.

- Ничего особенного…

Она снова качает головой.

- Было ещё фиолетовое пятно… Рядом с твоим красным. Но я не придала этому никакого значения. Пятно как пятно, примерно с твой рост… С женской талией посредине. А на голове – две большие яркие золотистые точки. Как глаза. Я подумала – артефакт, сбой поля, накладка какая… Не могла же там рядом с тобой быть какая-то женщина! Или акула. С женской талией и глазами как две звезды!

- И тыыы…?

- Конечно! Я вычистила твою ауру от этой грязи… Можешь посмотреть – ты чист, как тарелка из мойки!

О, Матерь Божья!..

Больше я Юлю ни о чём не спрашиваю. Значит, значит…

Её «вычистила от этой грязи…» меня укокошило!

Мысль о том, что уже невозможно восстановить «эту грязь» и хорошенько её изучить повергла меня в абсолютное уныние. Юля, Юлечка, милая моя Юшенька, что же ты натворила своим стремлением к чистоте?! Вот уж воистину: Юля – чистюля…

Весь день я хожу потерянный. Что если Юля права, и вся эта фиолетовая «грязь» с двумя звёздами во лбу всего лишь искривление или раздвоение моего биополя. Такое ведь на каждом шагу в нашем деле случается.

Лучше бы она мне об этом не говорила!

Я, конечно, все эти дни помню о Боге: «Слышал благую весть? Бог есть!». В это-то я точно верю: Бог есть! Эх, если бы Он смог дать мне…

Неужели снова мираж, очередной мираж?

Но я (я не перестаю себя убеждать), я же собственными руками ощущал тепло её цепких пальцев, собственными ушами слышал её «живи!», собственными глазами видел её влажные длинные рыжие волосы со сверкающими и усеянными внизу, как кайма бисера, каплями-бусинками Средиземного моря… Падающими и вновь рождающимися у меня на глазах… А затем – совершенно сухие, пахнущие, пахнущие так, так что…

И, конечно, эти глаза, эти сумасшедше-медово-ореховые глаза…

Вы когда-нибудь видели белую, как подвенечное платье невесты фарфоровую пиалу, до краёв наполненную густым янтарём прозрачного, как слеза Ярославны, свежесобранного майского мёда… пиалу, на дне которой изумрудом искрятся зелёные сочные веточки дурман-травы?..

Бедные вы мои… Вы не видели…

Вы не пили этих сладких сладостей, не облизывались, истекая слюной…

Бедняги…

А я – пил…

Жадно. Взахлёб. Немо и в абсолютнейшей тишине.

Слышно было только как завидовал мне Нептун. Шумно держа наперевес свой трезубец.

А я пил и пил этот мёд, пыхтя и давясь, и боясь не напиться всласть…

Жадный… До этих ореховых глаз в этих фарфоровых безукоризненно белых белках…

Утопая в них… Задыхаясь и задорно смеясь от непомерного счастья, вот так, с кондачка, даже не за понюшку табака, рухнувшего вдруг на меня…

Я видел, я видел… Я же не слепой!..

Мираж?

Таких миражей не бывает.

Жаль – коньяк кончился.

Да! А осколок!..

Я не знаю, зачем я задаю эти вопросы:

- Но ты уверена, что эти гены принадлежат именно той культуре…?

- Вне всякого сомнения!

- И что, возможно, атланты…?

- Вполне…

Потом Юля скажет, что хорошо бы проверить это ещё раз… С этими атлантами надо быть начеку.

Снова отправиться на этот сказочный остров? Нет уж, увольте… Но, как ей, той островитянке, так запросто удалось развести эти воды? И если бы не она… Да о чём, собственно, разговор? Точно так, как и тогда в той пустыне, она пришла мне на помощь и вот я… Если бы не её рука…

Почему она всегда голая?

Или она не знает стыда?!.

О стыд, какой стыд до сих пор не знать, что есть люди, не испытывающие никакого стыда!

Они - как боги!.. Они и пахнут, как боги… Звёздами…

«Фиолетовая грязь!» - надо же такое придумать!

Мысль о Тине не пришла даже в голову…

Ей-то какой резон спасать меня?

Голой…

И почему Юля не прокрутит мне те кадры, что успела заснять своей камерой? Да, почему?

«Фиолетовая грязь»!

Сделать это тайком самому?

Или всё-таки пойти к своему психоаналитику?

Жаль, что так и не удалось вырвать у той, своей спасительницы хоть небольшой клок её рыжих волос, хоть волосинку. Вот уж я бы забрался в её геном, разложил бы по полочкам все её эрэнки, дээнки, все митохондрии и рибосомки… Вычистил бы до йоточки эти её Авгиевы конюшни… Вот уж я бы… Уф!...

Юлька – зараза!..

Эх, как жаль, как жаль, что… что…

Жаль, конечно, и мои новые фирменные («Speedo») очки. Что касается трубки, то у меня есть запасная. И бог с ними, с плавками… Не жалко!..

- Постой, постой, - просит Юля, протягивая к моему левому плечу свою правую руку, - не шевелись, пожалуйста!

В чём дело?!

- Что это? – теперь спрашивает Юля, коснувшись своими пальцами моего плеча.

Я тоже, свернув шею и кося глаза, с удивлением пытаюсь рассмотреть своё плечо. А Юля уже бережно двумя своими чуткими пальчиками снимает с плеча золотую ниточку волоса и, найдя его начало, начинает методично наматывать его себе на указательный палец:

- А… бэ…вэ…

Я смотрю на неё, смотрю во все свои оба глаза.

- … жэ… зэ… и…

Я тоже включаюсь в изучение алфавита:

- …о… пэ… рэ… сэ… тэ!

- …эс, - говорит Юля.

- Что «эс»?

- …тэ-э-э-эээ…

Это «тэ-э-э-эээ» мы произносим уже вместе.

- …ууу, - гужу я дальше паравозиком.

- Нет никакого «у», - говорит Юля. – Есть только «тэ»! Таня, Тоня, Тамара…

Мы молча смотрим друг на друга, она спрашивает:

- Кто?

- Что «кто»?

Она бережно снимает волос с пальца и кладёт это золотоволосое колечко снова мне на плечо.

- Таня, Тоня, Тамара? – снова спрашивает Юля, пристально всматриваясь в мои глаза.

- Какая Тоня, какая Тамара?! – возмущаюсь я.

- Тебе лучше знать, - говорит Юля.

Само собой разумеется, что мысль о Тине не приходит мне даже в голову. Единственное, о чём я печалюсь: неужели нет в этом золотом колечке, прожигающем калёным железом мое хилое плечико и так яростно требующем своего бриллиантика, неужели нет в этом божественном волоске его na4ala-na4al – волосяной луковицы? Не может же быть, чтобы не было!

Есть! Конечно, есть!..

Эта печаль меня радует!

Ух, и доберусь я, золотая моя Тинико, до твоего генома!

Что тогда запоёшь, милая моя?

Уф!..

- Слушай, - спрашиваю я потом, - а что ты мне читала, ну, помнишь… из ноутбука? Кто это был?..

- Но правда – тонко?

- Ну, так… По-моему не совсем…

- Правда-правда, - возражает Юля, - там – правда…

Я вижу, как эту чью-то виртуальную компьютерную правду думают Юлины глаза.

- Юлька, - вдруг ору я, хватаю её под мышки и кружу, кружу по паркету, кружу и кружу, чуть не падая!..

- Сдурел что ли?..

Сдурел!

- Надеюсь, тебе не скучно со мной так, как с Той… компьютерной? – спрашиваю я.

- С тобой соскучишься…

Но как, думал я, как она, Та, вся совершенно лишённая всяких одежд, могла удерживать эти немыслимо лазурные стены живой воды, когда мы шли с нею совсем рядышком рука в руке, продираясь сквозь эти водные хляби как Ева с Адамом сквозь кущи своего Рая, с каждым шагом приближаясь к тем белым звёздам на бледно-фиолетовом небе с белым-белым весёлым солнцем, дающем своим белым светом надежду на новую жизнь?

Как?..

На новую…

Я думал и думал…

Почему голая до последней ниточки, до последнего волоска?

Как Венера Милосская!

Потому что Богиня?

Я думал и думал…

И ещё этот её осколок… Точь-в-точь, как и та самая, что…

Тинина?..

Где же он? Куда я его задевал?

Ага, вот!..

Ну-ка, ну-ка!.. Сейчас мы тебя поисследуем…

Где моя лупа?!!

Я до сих пор не знаю, как расценивать факт клонирования Жорой Христа. Что это – вызов, отчаяние или твердая уверенность в себе? Жора, при его напускной вялости и нарочитом равнодушии ко всему, что вокруг него происходило, нередко готов был на поступок, поражающий своей новизной и значимостью. И его решительно невозможно остановить, если он вбил себе в голову достичь цели. Чем больше я размышляю о его поведении в тот решительный час, тем больше убеждаюсь в его правоте. Клонирование Христа – цель достойная, архиважная цель. Эта идея многие годы таилась в наших умах. Ведь из всех великих Он один Великий, единственно Великий. Он недоступно и непостижимо Велик! Поэтому-то Жора и взял в осаду эту идею. Она томила наши души, но никто из нас не осмеливался что-либо предложить по части ее осуществления. Клонировать Самого Иисуса? Но как?! Разве мы вправе, разве нам дозволено? Жора осмелился.

- Мы должны протиснуться через это Иисусово игольное ушко, - заявил он, - Ad augusta per angusta! (К высокому через узкое! лат).

Он отчаянно жаждал стать архитектором новой жизни.

- Обустроить жизнь, изменив мироустройство – вот достойная цель! Мы живем по законам плоти, страсти и, по сути, - по законам греха. А ведь время от времени законы нужно менять, не правда ли? И теперь сущность любого, так сказать, «человеческого» закона должна составлять никакая не политическая целесообразность, но би-о-ло-ги-чес-кая. То есть природная, если хочешь – божественная. Мы, как Буриданов осел, мечемся между двумя вопросами – «иметь» или «быть». А ведь главный вопрос жизни давно уже сформулирован: «To be or not to be?» («Быть или не быть?», англ.). Сейчас крайне важно воцарить в миру справедливость! Еще в четвертом, кажется, веке твой любимый Блаженный Августин сказал, что государство без справедливости — это банда разбойников. А сейчас какой век на дворе?

Жора кивнул, мол, отвечай: какой? Я тоже кивнул, мол, знаю.

- То-то, - сказал он и продолжал, - и вот что я еще заметил: сейчас в мире какая-то дурная мода на посредственность! Чем ты дурнее, серее, площе, чем ты богаче и жирнее, тем больше ты привлекаешь к себе внимание. Так, правда, было всегда, но сегодня посредственность прям аж так и прёт, так и прёт… Как… Как … Запрудила жизнь, заполонила… И не понимать этого, медлить…

Он воистину понимал: промедление сейчас смерти подобно! Он не терял ни желания, ни надежды и был твердо уверен в правоте своих действий! Это казалось ему достойным высшей славы. Каждый из нас мог бы это сделать, ведь в наших клеточных культурах поддерживалась культура клеток с геномом Иисуса. Когда мы с Юрой были в Иерусалиме, Жора, вероятно, уже принял решение.

- Мы не должны, - сказал Жора, - бинтовать себя различными предрассудками и условностями. Мы должны либо изменить себя, либо исчезнуть. История онемеет, если мы не наберемся мужества.

Мне вдруг показалось, что сама судьба в долгу перед Жорой. А иначе, зачем же она одарила его этой тягой к Небу? Он верил в судьбу и теперь ждал от нее преображения. А как же можно изменить себя, как не через Иисуса? Почему без согласия с нами? Мы бы его отговорили? Или препятствовали? Мы бы просто-напросто мешали. Думаю, что к этому выводу пришел и Жора.

- Знаешь, - как-то признался он мне, - я не знаю человека, которому от меня ничего бы не было нужно.

Я не помню, к чему он это сказал, но меня это возмутило.

- А я?!.

Жора скупо улыбнулся, обнял меня, прижимая к груди, а затем, выпустив из объятий, сказал:

- Тебе же я нужен весь, целиком. Как наживка тунцу.

Он продолжал улыбаться, но глаза его были грустными. Это была не добрая, но и не злая улыбка, мне приходилось видеть ее, когда ему нездоровилось, или не все шло по намеченному плану, или просто рушилось… Втайне я полагал, что интуиция его не подведет, и мы достигнем-таки своей цели.

- Понимаешь,- сказал Жора,- пока что Иисус, увы – Единственно Совершенный Человек. Определенно: Единственный!.. Ecce Homo! (Вот Человек! лат.).

- Не могут же все стать богами!

- Но каждый может встать и идти по Его Пути. Разве сегодня не ясно, что среда, то, что нас окружает, убивает каждый геном, каждый ген. Начиная от какой-то там бледной спирохеты и заканчивая нами с тобой. Нас жгут, травят, топят в таком дерьме повседневности, что удивительно, как мы до сих пор еще живы. Люди сегодня живут так недолго, потому что мир, в котором они живут, агрессивен. Это враг всякой жизни. Жить просто вредно! Вот, где работает обратная связь! Чем агрессивнее окружающая среда, тем меньше у жизни шансов реализовать свой геном. Она, эта безжалостная среда, как корова языком, просто слизывает, точнее сжирает всю добродетельную феноменологию, оставляя в геноме только пороки, способные ей противиться, выживать – алчность, гнев, корысть…

Жора на секунду задумался, затем:

- И вот что еще важно понять: Земля – живая!.. Она как может, всеми своими силами противится деяниям этого ненасытного чудища - Человека производящего – Homo faber… И потребляющего… Жрущего-жрущего…

Ему совсем не нравился ни портрет этого человечества, ни его проект.

- И ведь нет выбора: ее единственные рычаги самооздоровления – молнии, пожары, землетрясения, вулканы, цунами, смерчи… Это нам только кажется, что все эти смертоносные вздохи бесчисленными жертвами устилают землю… Нет! Это так живая Земля сбрасывает со своих плеч непосильную ношу человеческих нагромождений, созданных для услады своей сытой и стареющей плоти, да! Жить надо проще, проще: «Naturae convenienter vive» (Живи согласно с природой, лат.). И даже еще проще… А мы, жадные, все силы свои тратим на загребание… Поэтому и живем по короткому циклу: 60 – 70 лет. А могли бы…

- По сто…

- Если создать условия для абсолютной реализации геномов…

- Это будет…

- Рай!

- Интересно, сколько жил бы Иисус, став пророком в своем отечестве и не будучи распят соплеменниками?

- Его геном в наших руках и мы можем…

Жора не стал развивать эту тему. Ему надоело нас убеждать, и он просто плюнул на нас. Он позволил это себе из любви к совершенству! Потому-то он в эти дни был так безучастен! Пирамида без Иисуса его больше не интересовала. Определенно. А ведь и в самом деле жизнь в Пирамиде зашла в тупик. Мы просто повторили историю человечества, историю цивилизаций. Спрессовали, стиснули, сжали, как пружину. И Лемурию, и Атлантиду, и Египет, и Грецию, и Израиль, и Рим и даже глобализацию спружинили. А потом – Содом и Гоморру! Все, что было создано человеком, им же и разрушено. Пружина бабахнула!.. Оглянись – видишь: разруха кругом… Всё горит, рушится, трещит по швам, сыплется… Кричит, плачет, киснет, воняет… Ад… Суд пришёл… И мы сами его притащили.

Путь к совершенству посредством уговоров и даже угроз оказался не по зубам человеку. Оказалось, что единственное его спасение – гены Бога.

- Слова, - сказал тогда Жора, - вода… Просто чушь собачья! Без этого жизнь умрет на Земле. Нам позарез нужна хромосома Христа… Да, поголовное преображение…

Своим «позарез» он просто резал меня без ножа.

Он так и сказал: «Хромосома Христа»! Он так и сказал: «Поголовное преображение».

- Твое человечество с его хромыми и горбатыми хромосомами нужно…

- С какими, с какими хромосомами?

- С хромыми и горбатыми, - спокойно повторил Жора, - нужно выжигать каленым железом. Шаг за шагом, человечика за человечиком. Каждого…

Это был вызов, бомба!.. Это был шок!.. Затем он снова перешёл на Христа.

- Вот Он придет к нам,- тихо проговорил Жора,- сядет на завалинке, улыбнется и…

Ни в одной книжке я не читал, чтобы Иисус когда-нибудь улыбался, хотя улыбку Его я легко могу себе представить.

- Вот Он придет и только улыбнется,- повторил Жора,- я не шучу. И коль скоро нашим с тобой геномам все-таки удалось просочиться сквозь миллионолетия и преодолеть беспримерные барьеры и тернии, то нам с тобой и вершить это преображение! Тебе, мне, Юрке, Крейгу, Тамаре, Юльке, твоей Анюте, Стасу и Виту, и… Всем нам!

Мне так хотелось подбросить Тину в Жорин огонь, но я промолчал.

- И он о ней так и не вспомнил? – спрашивает Лена.

Ага… Как же!

- И если мы этого не сделаем…

Жора умолк, глядя вдаль. И тут случилось нечто такое!...

- О, Господи, - вдруг выкрикнул он, вскинув обе руки к небу, - смерти прошу!..

Я остолбенел.

- Не откажи, Господи!..

- Ты-ы-ы-ы-ы-ы-…

Я не знал, что предпринять, просто закаменел, тупо уставился на него, не в состоянии выдавить слово. Жора опустил руки, улыбнулся, сделал шаг ко мне:

- Не откажи, - повторил он, помолчал секунду и добавил, - не для себя прошу…

Я готов был броситься на него с кулаками!

- И как ты думаешь, - спросил я, - когда же, наконец, на земле воцарится то, чему ты отдал лучшие свои годы?

Жора посмотрел на меня с искренним удивлением.

- Когда?

- Ну, примерно, - настаивал я.

Жора улыбнулся, почесал за ухом, затем:

- Могу точно сказать, - произнес он, - в ближайшие полтора миллиона лет.

Суетливые папарацци окружили Жору плотным кольцом, от фотовспышек слепли глаза, протиснуться не было никаких сил, в небе появились вертолёты с тросами, на которых висели корреспонденты с камерами наперевес…

Даже Юля, ага, даже наша Юлия тоже… Представляешь… Виснем вися… Как перезрелая… Как заря запоздалая… Озаряя весь этот…

Несколько раз эти вертолёты сталкивались и валились с неба как спелые груши: бац!... Прямо в толпу… Крики, ор, глаза в ужасе выпадали из орбит… Люди гибли сотнями, тысячами…

Рок!..

- Но что же Иисус?

- Рёк свои проповеди под тальянку, танцуя вокруг костра.

- Какого костра?

- Жориного… Все бросили ему по горящей спичке… Представляя его то Жанной д’Арк, то Джордано Бруно, то какой-то ведьмой…

Это был истинный молот ведьм…

- Ладно, едем! – говорит Лена.

- Понимаешь, - говорю я, - Жорино распятие стало спусковым крючком для развития событий такого масштаба, каких свет ещё не видел. Сработал эффект домино. Как только качнулась и завалилась первая клавиша…

- Какая клавиша?

- Ну, эта самая доминина… В её роли выступил какой-то африканец, молодой парень, ну ты помнишь эту историю…

- С африканцем?

- Да. Всё началось с Иисуса. Как только он оперился, тот же час заявил: «… я буду судить!..». «Да кто ты такой, чтобы судить?!» - возмущался Жора. Вот и допрыгался.

- Иисус, что ли?

- Жора! Твой Жора… Вместе с тем африканцем. Как только африканец прознал… Ну, ты помнишь эту первую волну возмущений… Полетели головы… Эти американцы, конечно, вбросили спичку…

- Ну, ты и нагородил! – возмущается Лена.

- Иисус сам рассказал, рассказывала Юля, - продолжаю я, - что полилось через край… Люди вышли на улицы и пошло-поехало, сперва в Африке, затем в Европе и в той же Америке… забурлила Россия, даже Индия и Китай… Волна за волной… Турки… Кровь лилась ручьями… Реки крови… Да что кровь – лились головы… Стелились по земле… Катились кубарем… Как большие кокосовые орехи, а лысые – как арбузы…

Хуже всего было то, что…

Это были настоящие псы Вавилона…

- Стоп! – говорит Лена, - остановись!..

У меня потемнело в глазах, качнулась под ногами земля…

- Сядь, - приказала Лена, взяв меня за руки, - помолчи…

- Да-да… Спасибо…

Я укладываюсь на топчан и тотчас засыпаю.

Затем вечером:

- Никто не знает, - говорю я, выспавшись, - что будет зимой, в том самом декабре, о котором только и знают, что галдят все газеты, все телепрограммы, все парикмахерши и продавцы селёдки…

Дата добавления: 2015-07-12