Любящий сын

Религиозный мыслитель, один из основоположников русского космизма Николай Фёдорович Фёдоров глубоко понимал Лермонтова и вспоминал о нём в своих думах о воскрешении отцов – общем деле человечества.

Он написал небольшую, но удивительно мудрую работу по поводу статьи Вл.Соловьёва о Лермонтове. Озаглавив её – «Бессмертие, как привилегия сверхчеловеков», тут же добавил на полях рукописи об этой привилегии: «…которую, будь она даже достижима, они прокляли бы, если бы почувствовали свою неправоту перед отцами».

Но чувствуют ли сверхчеловеки свою неправоту? Соловьёв, например, явно причислявший себя к таковым, этой неправоты не почувствовал…

Всю жизнь проработавший скромным библиотекарем, аскет и мудрец, Фёдоров знавал Соловьёва; Льва Толстого влекло к Фёдорову на высокую беседу; бывало, они втроём собирались и вели долгий разговор, обсуждая заветную идею и мечту Николая Фёдорова о воскрешении всех живших на земле людей.

«Учение о бессмертии как привилегия немногих избранных, а не как приобретении всех, всех без исключения, всех до единого высказано Соловьёвым по поводу Лермонтова. В Лермонтове Соловьёв видит зародыш того настроения мысли, чувства, а отчасти и действия, которое нашло своё законченное выражение в столь модном теперь ницшеанстве…» - так начинает свою статью Фёдоров – и продолжает: «…то, что у поэта выражено зачаточно, то у философа высказано во всей полноте; в нём и может быть это направление изучаемо до своих крайних следствий».

Причём окончание фразы мыслитель сопровождает восклицанием, опять-таки на полях рукописи: «Удивительно, что Соловьёв видит, или будто бы видит, в Лермонтове даже зародыш ницшеанства, а в себе самом не замечает полного ницшеанства!»

Последнее как раз и не удивительно, обычно так оно и бывает: тот, кто корит другого соломинкой в глазу, в своём не замечает и бревна.

Соловьёв, по Фёдорову, не чувствует приближения Царствия Божия («Царствие же Божие для сынов заключается в возвращении жизни отцам»), к которому «заповедь покаяния поставляет необходимое введение, научение».

Фёдоров подчёркивает вновь и вновь:

«Сверхчеловечество бессмертное, в соловьёвском смысле, как превозношение над своими предками и отцами и современниками или братьями, гораздо более безнравственно, как превозношение богатством или властью, какое мы видим в нашей немифической, секулярной жизни...

<…> Бессмертие, как привилегия только сверхчеловеков, не есть ли величайший эгоизм, несравненно больший, чем бессмертие, понимаемое как привилегия даже всех живущих, хотя и такое бессмертие также в сущности страшный эгоизм, ограничивающий высшее благо (бессмертие) одними живущими, одним поколением и отказывающий в нём всем умершим?..»

И Фёдоров приводит показательный пример такой слепоты, присущей не только Соловьёву:
«Гёте, в котором также привыкли видеть сверхчеловека, Гёте так и не понял значения того момента, когда его Фауст действительно мог бы сказать времени: “остановись” (= не умерщвляй!). А между тем, не говоря уже о неизуродованных просвещением людях, у нас это понял даже западник Карамзин, когда эту великую истину он выразил в слишком мало оценённых словах: “И я бы сказал времени: ‘остановись!’, если бы мог тогда же воскликнуть: ‘воскресните, мёртвые!’ “».

Изложив в мельчайших подробностях своё толкование заблудившегося в «сверхчеловеческих» умопостроениях Соловьёва, Николай Фёдоров переходит, наконец, к Лермонтову:
«Учение о бессмертии как привилегии высказано Соловьёвым по поводу Лермонтова, очевидно, им не понятого. “Нет, я не Ницше, я иной”, - сказал бы Лермонтов, если бы слышал Соловьёва; а может быть, и скажет это ему, когда бессмертная жизнь станет не привилегиею даже всех живущих, а достоянием всех умерших, возвращённых любовью и знанием всех потомков.

Разве мог быть подобен Ницше тот, кто сказал:

“Я сын страданья; мой отец

Не знал покоя по конец;

Угасла мать моя в слезах…”

Лермонтов был любящий сын и не мог бы признать бессмертия как привилегии даже всех живущих. Он не понял бы бессмертия сынов без воскрешения отцов; не понял бы ни сердцем, ни умом. Но если даже нам скажут люди, конечно, никогда и не думавшие о воскрешении, как о предмете наиболее антипатичном, или, по выражению Толстого, “не симпатичном нашему веку”, что воскрешение невозможно, то телесное бессмертие без воскрешения есть уже полная логическая нелепость, ибо это означало бы иметь жизнь в себе, сохранять её, не обладая условиями, от которых зависит сохранение её. Если бы долг воскрешения был известен Лермонтову, как он был известен Соловьёву, поэт не был бы Печориным.

И не отец только и мать, но и прах дальних предков был ему мил, как свидетельствует стихотворение “Зачем я не птица…” Не доказывает ли это, что за ложным началом, которое видит Соловьёв в Лермонтове, кроется что-то иное».

Другая работа Н.Фёдорова о Лермонтове не была завершена и осталась только в тезисах. Но и они бесценны по глубине понимания поэта:

«(Заметки)

Как возможно внутреннее счастие для кого-либо, когда несчастие кругом?

Человек, который так глубоко сознавал одиночество, не мог верить в еврейского одинокого Бога.

Он ищет не смысла жизни… он ждёт вестника избавления, который откроет жизни назначенье, цель упований и страстей.

Скучно (потому что дела нет) и грустно от одиночества, следовательно, нужно дело, но дело не одиночное, а совокупное.

Скука, грусть и тоска. Скука от бездействия, грусть от одиночества (от розни), тоска – чувство смертности.

Не найдя сочувствия у существ чувствующих, он обращается к бесчувственной природе и путём одушевления, мифологизации он обращает природу в храм (показывая тем всю глубину своей религиозности), в котором наверху на небе “торжественно и чудно”; там и “звезда с звездою говорит” и даже “пустыня внемлет Богу”, хотя он “от жизни не ждёт ничего”, но желает в этом храме сохранить дыхание жизни, желает вместо отпевания слышать песнь о любви.

------------------------------------

Возьмём “сынов человеческих” и поставим их между умирающими отцами и расцветающими “дщерями человеческими”, а потом можно поставить “дщерей человеческих” также между умирающими отцами и расцветающими сынами. Откуда берёт начало идеализм: от увлечения ли расцветающими и забвения умирающих или же от служения умирающим не увлекающихся минутным цветением, так как любить на время не стоит, хотя бы платонически. Что идеальнее: платоническая ли любовь или же любовь, которая, несмотря на смрад гниения, несмотря на разрушение, по-видимому, полное, употребляет все силы на то, чтобы день, в который отцы перестали говорить “я”, не был вечным? Служить ли отцам и потому оставаться братьями или служить жёнам и забыть о братстве?»

* * *

Фёдорову незачем отвечать на этот, поставленный им вопрос, как и незачем отвечать за Лермонтова. Что касается поэта как человека, а также сути его творчества – ответ для мыслителя очевиден.

Дата добавления: 2015-07-11