Познание и понимание.

Как уже было сказано, вопрос о том что такое истина разлагается на два вопроса – методологический, частный вопрос о познании конкретного факта с одной стороны и универсальный вопрос о том, что такое истина как таковая, иначе – как возможно познание любого предмета вообще.

Вопрос о смысле, как ни странно, тоже разлагается таким же образом: на вопрос о смысле конкретной вещи и смысле всего сущего. Если отношение познания и истины самоочевидно, то отношение смысла и понимания – менее очевидны. Что такое понимание? Здравый смысл дает следующие подсказки: 1) все что нам дано в опыте уже некоторым образом понятно нам, если же непонятно – то потому что еще не известно 2) процесс понимания напрямую связан с процессом познания, хотя в некоторых случаях эти два процесса не гарантируют друг друга 3) Можно не иметь достоверного знания о предмете, но обладать неким не формализованным уже -пониманием его сущности, позволяющим некоторым образом достаточно адекватно действовать относительно него в условиях непосредственного dasein.

История же герменевтической мысли требует от нас признать, что понимание невозможно без отношения к смыслу. Что это означает? Есть некоторая путаница в самом языке: слова суть, смысл и значение кажутся нам если синонимами, то очень близкими по характеру понятиями. Далее, знак «понятие» является субстантивацией процессуального знака, относящегося к процессу понимания, но при этом последний понимается как тождественный познанию. Мы понимаем постольку, поскольку познаем и познаем, поскольку понимаем. Откуда корень этого смешения? Из Нового Времени и еще более из эпохи Просвещения, которое грешило этим самым отождествлением, вынося иррациональное и бессознательное, в частности интуицию, за скобки и чуть ли не запрещая его как противоположное всякому пониманию. Наш язык очень сильно детерминирован этой установкой, поэтому все языковые знаки, которыми мы пользуемся в данном случае требуют разъяснения. Мы можем дать определение уже имеющимся знакам, пойдя догматическим путем. Чем мы будем лучше идолов прошлого?

Другой путь заключается в том, чтобы понять саму ситуацию запутанности, понять что такое понимание, буквально останавливаясь на каждом слове, каждом языковом знаке. И тут обнаруживается бездна. Каждый языковой знак обнаруживается неоднозначность. его можно принудительно определить с помощью других знаков, и выстроить систему отношений их друг к другу. Возникнет вопрос: на основе чего мы это сделали? На основе логики и фактов – скажем мы не подумав. И возникнет естественное подозрение: а что если установленное отношение знаков не имеет за собой ничего кроме ничем не обоснованной произвольной нормативной аксиоматики, которую можно поменять произвольно? Отсюда один шаг до постструктурализма, постмодернизма и прочего плюрализма. Ведь получается, что за знаками нет ничего, кроме других знаков, то есть этой самой системы отношений между ними, и устанавливающего их произвола. Ошибка здесь в том, что произвол полагается лично человеческий – как будто кто-то по злому умыслу заставил всех говорить друг с другом определенным образом, относить знаки друг к другу.

На этот счет есть различные теории: что этот произвол полагается профессиональным сообществом, что он предполагается еще до спецификации обществом вообще в ходе его развития, и даже что язык сам себя развивает принудительным образом. Можно вспомнить и Канта, рассуждения которого сводятся к тому, что существуют необходимые априорные структуры, единственно возможные, а откуда они взялись – кто знает? При этом все эти теории отрываются от реальности, превращая сознание в что-то отдельное от нее, из-за чего затушевывает вопрос – как возможна адекватность поведения человека в ней? И адекватность человека собственной логике и структуре пологаемых из себя понятий вопроса не решает – как остроумно показывает Кант своим примером со 100 таллерами.

Что такое знак? Знак есть факт означающий – нечто в восприятии, что заставляет меня припомнить нечто другое. Причем припомнить не в полном объеме своего явления, а нечто в нем, достаточное, чтобы иметь это явление в виду, как отличное от других, т.е. вид, или индивид. Что мы вспоминаем, глядя на знак? Образ, т.е. внешность? Нет. Отношение к другим вещам? Уже ближе. Но что связывает эти вещи друг с другом? Прежде всего наш опыт, и прежде всего личный. Но знак тем хорош, что полагая некоторое доверие к чужим сообщениям, то есть знаковым конструкциям, мы узнаем что-то новое, что нам самим в опыте не дано. Таковое доверие не вбивается в нас с дества, напротив, оно естественно, так же как и любопытство. Мы впитываем и принимаем на веру любую информацию, которая не находит своего опровержения из более авторитетного источника или из опыта. Что в нашем опыте стоит за знаком? Наличный факт связи двух явлений, например в форме причинения. Ужас теоретической философии, говорящей об априорности категории причинности в том, что она не пытается проверить себя вспомнив о том, когда эта категория впервые встречается на опыте, и откуда она прежде всего берется. Для ребенка вовсе не очевидно что молния и гром являются причиной и следствием. Гораздо очевиднее для него то, что если он уронит некий хрупкий предмет, то он терпит известный ущерб: шок от практического факта связи собственного действия и последующего результата уж скорее дает толчок к формированию принципа причинности, причем в том только случае, если его сознание имеет принципиальную природную способность к таковому усвоению, которая может различаться по своей степени у разных людей от рождения. Некоторые усваивают ее так плохо, что не способны как следует прогнозировать последствия своих действий и во зрелых годах.

Отсюда происходит как раз материализм: логика природных фактов, познаваемых на опыте определяет логику сознания. Но к такому материальному базису невозможно редуцировать духовную составляющую сознания и знаковых систем. Во-первых принципиальные основы противоположных догматических установок (например солипсизм Беркли и Юма, пан-логизм гегельянского типа или вообще мистицизм) все равно остаются внутри себя неуязвимы для критики, а просто объявление их ложными на основании редукции собственных надуманных и поверхностных реконструкций – не серьезно.

А уж подлинно религиозное сознание, которое занимается практической проблемой спасения души на основе интуитивного общения с трансцендентно-имманентной сверхличной инстанцией, или создает апофатическое богословие – вообще не может быть тематизировано в рамках материальной редукции. Грубый материалист-эмпирик, не рефлексирующий свою установку просто не способен увидеть и осознать реальность столь отличную от его бытия.

И наконец, материализм не дает ответа на вопрос всеобщего принципа связи значений, и тем более вопрос личного и всеобщего смысла. В рамках социалистических учений он предполагает естественный эвдемонизм, который однако замыкает личность на себя и не дает нормы поведения, которая бы усваивалась бы как естественная и субъективно адекватная, то есть полноценно адекватная личности человека, его восприятию себя как относящегося к миру определенным образом. Эвдемонизм не дает ответа на вопрос, почему в ситуации большего и меньшего удовольствия мне следует выбирать то что полезно всем, а не мне лично, если лично я решу, что мне на коллективное будущее социума наплевать – кроме страха перед социальными последствиями. Двухтысячелетняя история формирования стыда и совести как духовного субстрата личности оказывается выброшена за борт.

Мы увидели что знаки «понятие», «значение», «смысл» имеют корреляцию, и решили выяснить, прояснить – что за ними скрывается. Скрывается от чего? От взгляда, от умозрения. Чтобы поставить себе эту задачу мы используем знак «ясность» в различных его процессуальных и квалитативных модификациях. Что такое ясность? В физическом контексте ясность – это когда вещь видна вся, целиком, ее облик ничем не искажен, и свет высвечивает, выявляет ее достаточным образом. Световая метафора также предполагает, что света может быть слишком много: слишком яркий свет сначала обесцветить фигуру вещи, затем, оставит от нее только контур, а потом и вовсе заставит ее слиться с фоном. Напротив, недостаточность света не даст увидеть фигуру вещи целиком. Кроме того, фигура вещи – не вся вещь. Мы смотрим на нее с определенной стороны, с определенной точки, позиции. Это значит, что наш взгляд, наше видение вещи определяется наши положением по отношению к ней. Если мы хотим обладать полнотой знания о вещи, мы должны знать это наше положение, более того – мы должны знать природу своей способности смотреть на вещи и отношение к тому свету, который выявляет для нас вещи в физическому мире и сущности вещей в мире смыслов.

Таким образом, возникают вопросы – может ли отношение вещей друг к другу быть инвариантным, безотносительно к нашему отношению к ним? Является ли сущность вещей чем-то самостоятельным, независимым от нас? Являются ли эти сущности некими цельными вещами, или они есть только образы вещей физических? Является ли смысл вещей лишь коррелятом отношений между физическими вещами, или он как-то зависит от нашего взгляда, нашей позиции?

Человек – вещь среди вещей. Смысл оказался сложной вещью, который не наблюдается физически, но всегда ощущается подспудно, прежде всего как связь вещей друг с другом, но не исчерпывается этой связью. Более того, та самая сущность вещи, которая может быть является лишь конструкцией сознания, в самой глубине, по ту сторону формальной, абстрогированной из опыта связи ощущается именно как ее смысл, причем смысл не только и не столько для меня. Что значит в глубине? Это значит, что я сам, как вещь среди вещей могу иметь сущность, и более того, некий смысл, который имеет большее значение, чем формальное проявление этой сущности в конкретных событиях. Что означает эта глубина? И что такое значение чего-либо?

Значение – есть знак ценности. Что такое ценность? Это знак предпочтительности некой вещи, события, а главное – нашего действия по сравнению с другими. Как устанавливается это предочтение одного другому? Система значений и ценностей привносится извне, но никогда не принимается на веру целиком сразу (это и не возможно): принимается в произвольном акте как раз общий смысл того фрагмента системы, который был привнесен и представлен сознанию как предлагаемый к принятию осуществлению. На основе чего? Можно предположить либо детерменированность, либо произвольность, либо определенное сочетание того и друого в этом процессе.

Это вопросу к духу человека. К его спонтанности, к его воле. Можно полагать что моральный субъект конституируется волевым субъектом. То есть, нам преподносятся различные установки, различные системы ценности, как предзаданные, как уже такие, которым нужно следовать, потому что они этого требуют, сами из себя. Они могут полагать те или иные метафизические обоснования (в конечном счете всегда метафизические, потому что именно метафизика говорит о первых причиных и конечных целях, а именно они – основы целеполагания и соответственно обоснования критериев оценки частных предметов). Даже когда субъект дает обоснование и указывает некую принуждающую, детерминирующую его изнутри или извне необходимую причину – это означает лишь что его произвол избрал эту причину как достаточную, но сама по себе она таковой не является и по отношению к самому факту ее избрания играет роль подчиненную, хотя сам субъект настолько отождествлен с этим фактом, что не способен самостоятельно его осознать как таковой.

Естественно такой идеал нравственной воли может быть осуществлен только действительно свободно и добровольно, т.е. такой случай является еще более уникальным и единичным, чем идеал нравственности по Соловьеву и другим религиозным идеалистам.

Означает ли это, что волевой субъект способен сам создать свою систему ценностей? С нуля – нет. Более того, обозримой истории (настоящей, не вымышленной в романах) не известно случаев, чтобы человек формировался как личность и не знал никих привнесенных в его сознание извне систем. Миф не исключение – и вопрос о первом, создавшим первый миф человеке есть вопрос о курице и яйце.

Но, если есть принудительная детерминированность выбора на основе сродства, то ее совершенно нельзя формально рационализировать когда речь идет о принятии такой системы ценностей, когда основным сущностным смыслом и смыслопорождающей категорией в ней является любовь. Почему? Во-первых потому что само это понятие не поддается рационализации – оно не редуцируемо к бихевиоризму. И выбор в его пользу к последнему тоже не редуцируем. Его вообще не возможно определить конечным образом – его определением в неком бесконечном приближении является его постоянная, неукоснительная актуализация как принципа самими его носителями. И эта же актуализация (речь идет о подлинных святых, прославивших свое имя в истории делами исполненными человеколюбия и силы духа, того что в христианстве называется святым).

Как в таком случе соотносится значение со смыслом? Что такое система ценностей? Что за ней стоит? Прежде всего мне предлагают некий (как правило не имеющийся у меня самого в опыте) факт, как обладающий абсолютным значением, то есть определяющий все остальные вещи, и весь мир и меня самого, придающий им смысл и значние по отношению к нему, а значит и друг к другу и ко мне лично. Его могут не предлагать прямо, а демонстрировать косвенно, через его проявления в частных примерах. Я могу почувствовать в таком примере некий более общий принцип и свое сродство с ним – это будет началом моей работы на своей системой ценностей. Даже если я был принужден к принятию именно этой системы полностью извне – я всегда впервые узнаю только небольшой фрагмент, и на основе сделанного мной выбора (возможно на основе того, как этот фрагмент был мне преподнесен), и затем всегда делаю следующий шаг – либо полагаюсь на формальную сторону дела, «отпускаю вожжи» и плыву по-течению, либо проявляю внимание к процессу – и не только слежу за тем, как вокруг первого снежка растет снежный ком, но и направляю его тут сторону, которая соответствует изначальному импульсу, изначальному смыслу.

Я начинаю извлекать частный смысл вещей, соответствующий всеобщему смыслу, то есть отношение этой вещи ко всеобщему смыслу, который я теперь сам, произвольно, осознано или бессознательно полагаю. Именно это твсеобщий смысл становится для меня светом, в котором сущность вещей становится ясной для меня. Что же такое тогда глубина? Оказывается, что в засимости от того, что именно является высшим смыслом (а этическом плане – внеморальной ценностью), значение и смысл вещей друг по отношению к другу, их логическая взаимосвязь может меняться. Это не меняет физической логики явлений, но меняет толкование этой физической логики в том, какое значение и смысл имеют физические факты для меня, и прежде всего для той области, которая целиком определяется моим духом – моего нравственного выбора и моей деятельности (т.е. этика, поэтика и политика – в аристотелевском значении этих дициплин).

Разговор о вещах, об их сущности начинался с того, что знак заставляет вспомнить не саму вещь, не ее образ и тем более не весь комплекс данных в опыте и возможных модусов восприятия этой вещи, нет – некую отличительную деталь. И тут оказывается, что эта отличительная деталь имеет две составляющие – чисто-формальную, которая абстрогирована от физической логики, если данная вещь вообще является физической (а любое духовное понятие в конце концов должно иметь прикладной смысл, хотя бы и отрицательный – как, например, понятие вещи в себе Канта), и другую, смысловую, которая окрашивает и смещает акцент, выявляя помимо чисто физического коррелята логической связи, еще и ценностно-смысловой, который может поставить данную вещь на совершенно иное место в том самом мире смыслов.

При этом числой вещей и их связей не имеет пределов. А любая произвольно взятая ситуация, включающая любой объем вещей и связей между ними может быть сведена к одной общей смысловой формуле. Глубина понимания в таком случае есть широта охвата мысленным взором всевозможных смысловых связей, которые расходятся вокруг любой вещи многослойной веерной, ризомно-сетевой композицией.

Еще один момент заключается в том что даже твердо уверенный в правоте своих, принятых за свои, взглядов, обычно в курсе существования альтернативных систем. А уж звание культурного и образованного человека требует если не плюрализма и толерантности, то по крайней мере умения разбираться в фактуре и логике своих оппонентов, не говоря уже о том, что его постулаты, по крайней не имеющие абсолютной моральной ценности, могут быть ошибочными, не соответствующими действительности.

Какова здесь роль философии, науки о духе и гуманитарного знания? Только философия способна связать воедино этику, логику, психологию и прочие частные гуманитарные дициплины в единый антропологический проект, причем не только методологически. Речь не идет о новых системах догматически оправдывающих моральное долженствование, речь идет о разработке возможной аксиологии вообще. Различие науки о природе и науки о духе сохраняет свою актуальность, поскольку даже если все люди на планете согласятся определять свой этос на основе естественнонаучных данных, им все равно придется выбирать, из какой научной школы выбирать источник смысла, а затем конструировать этот самый этос в чисто духовную «надстройку над базисом».

21 век обнаруживает духовную нищету человеческого мирового сообщества, возглавляемого материально переразвитой и духовно больной европейской цивилизацией, уже четвертый век тщетно претендующей на универсальную роль, узурпируя ее пафос у раннехристианского универсализма (несть ни эллина ни иудея), не имевшего изначально политического контекста. Эту нищету придется преодолевать, что невозможно без нового возрождения гуманитарных наук. Каков путь этого возрождения в деталях, применительно к конкретным историческим реалиям – уже другой вопрос.

Дата добавления: 2015-07-11