Русские в Финляндии

Гельсингфорс постепенно становится главным пунктом сосредоточения осевшего в Финляндии русского беженства. Преодолевая порой значительные паспортные затруднения, эмигранты медленно, но верно покидают так называемую «прифронтовую полосу» – район от Выборга и южнее до советско‑финской границы – и переселяются в столицу Финляндии.

«Прифронтовая полоса», давно уже не имеющая в своих границах никакого фронта и называемая так скорее по привычке, событиями последних лет обречена на тяжелое умирание.

До революции вся южная сторона Выборгской губернии жила исключительно, так сказать, отраженным петербургским светом, Келломяки, Териоки, Перкьярви, Райвола – все это летом было забито дачниками из Петербурга и, частично, севера России. Коренное население дачного района опять так или иначе, путем ли сдачи жилищ или продажи продуктов, но жило и работало для русских дачников, число коих в иные годы доходило до нескольких тысяч.

Теперь Россия отделена от Финляндии высокой стеной коммунизма, а Петербурга и совсем не стало – старого Петербурга, имевшего возможность позволить себе «роскошь» пожить месяц‑другой на даче. Нет никаких оснований думать, чтобы раскрылись ворота этой китайской стеньг, во всяком случае в ближайшем будущем. Да и до дач ли теперь нищему «ленинградцу»? Мы не говорим, конечно, об «ответственных товарищах». Но те, избалованные Крымом, Кавказом и заграничными Ниццами, вряд ли поедут в «чухонские курорты»…

С каждым годом пустеет «прифронтовая полоса». Больно видеть, как разрушаются сотни затейливых домиков, зарастают бурьяном клумбы и сады, валятся от времени или растаскиваются заборы. На каждом шагу встречаешь заколоченные магазины, киоски, булочные: нет покупателей, разбежались торговцы.

Те десятки русских, что каким‑то чудом застряли в этих Келломяках и Териоках, спешат продать свои усадьбы, но кому они нужны? Если кому и подвернется редкий случай продать свою дачу, ценное имущество идет буквально за гроши. Чаще дачи продаются на снос: покупатель перевозит их в окрестности Выборга или Гельсингфорса, та же дача ставится на новом месте, более удобном для жизни, но и в таком случае владельцу приходится довольствоваться платой низкой до смешного. А многие русские и просто бросают свое имущество на произвол судьбы, уезжая в столицу или в заграницу.

Очень велико в «прифронтовой полосе» количество и бесхозных имуществ: владельцы их или остались в России, или вымерли. Конечно, за такие дачи никто не платит налогов, и государство продает их с аукциона или передает в собственность казны.

Все прогрессирующее безлюдье дачной местности влечет за собой и закрытие тех промышленных предприятий, свертывание тех крупных имений, в которых раньше можно было найти кой‑какую работу. Теперь получить в «прифронтовой полосе» труд, даже самый тяжелый, почти равносильно выигрышу 200 тысяч на трамвайный билет.

Хроническая безработица, конечно, прежде всего отражается на русских. Без преувеличения можно сказать, что материальное положение русских беженцев этого района оставляет за собой далеко позади всю общеэмигрантскую неуверенность в завтрашнем куске хлеба. За очень редким исключением беженцы в Келломяках, Териоках и т. д. периодически голодают в точном значении этого слова, живут в нетопленых, несколько лет не ремонтированных дачах, одеты в тряпье. В особенности катастрофично положение стариков и детей, часто сирот.

Необходимо отметить, что финское правительство посильно идет на помощь этой категории эмигрантов, посильно одевает и кормит их. Русские общественные организации в Финляндии со своей стороны энергично собирают одежду и продукты для Выборгского района. Но может ли небольшая страна, обязанная, к тому же, помогать тысячам бежавших от советских преследований карелам и ингерманландцам,[51]включать в свой бюджет значительную сумму на помощь русским? Что могут дать своим нуждающимся соотечественникам русские, тоже часто приближающиеся к нищим?

Преодолевая паспортные затруднения, беженцы целыми семьями покидают «прифронтовую полосу» и поселяются в Выборге и, чаще, в Гельсингфорсе. Каковы же условия жизни – рассмотрим пока материальную ее сторону – русских в столице Финляндии?

Конечно, завод, фабрика, завод. Интеллигентный труд можно найти при условии знания в совершенстве двух местных языков: финского и шведского. Большинство русских быстро осваивается со шведским языком, но финский настолько непреодолимо труден, что мы знаем людей, живущих по 30–40 лет и знающих лишь т. н. «кухонные слова». Интеллигентный труд для русского беженца возможен лишь в области музыки (игра в кафе, ресторанах и кинематографах) и преподавания иностранных языков. Последняя возможность суживается тем обстоятельством, что значительное число русских, как известно, знают обычно только французский язык, а на него здесь спроса практически нет.

На любом гельсингфорсском заводе вы найдете русских рабочих. Крупнейшая конфетная фабрика Фацера до последнего времени почти исключительно состояла из русских; к сожалению, это возбудило протест со стороны финских рабочих, и многим русским пришлось уйти. Много эмигрантов работает на машиностроительном заводе, по чистке трамвайных путей, на пристанях, в мелких промышленных предприятиях. Как и всюду, русские рабочие на хорошем счету, ими дорожат, хотя порой эксплуатируют. Часть русских обслуживает такси в качестве шоферов, но за перегруженностью города автомобилями этот труд оплачивается все хуже и хуже.

В общем, работу в Гельсингфорсе, при известной настойчивости, найти можно, в особенности летом и весной, и часовая оплата дает возможность скромно жить. Многие русские, уехав из Финляндии заграницу (обычно все в тот же Париж), нашли, что все же в Финляндии найти работу легче, чем где бы то ни было.

^{(Руль. 1926. 28 апреля. № 1642)}

Параллели

Вопрос о принятии советского enfant terrible[52]в международную семью поставлен на повестку мирового дня.

Признание коммунистического правительства de facto особых возражений вызвать не может. Даже первый маклер кремлевских оккупантов, наш многоуважаемый Ллойд Джордж, не может не ответить утвердительно на вопрос: «Признаете ли вы, что советское правительство, а не кто‑нибудь либо иной, и не только в теории, но и de facto превратило Россию в развалины, погубило несколько миллионов ее жителей, отбросило страну лет на пятьсот назад, в эпоху самой черной инквизиции?»

Признание de jure стоит в иной плоскости. Оно немыслимо без сопоставлений, без исторических аналогий. С нескрываемым удивлением наблюдая погоню капиталистических держав за советской Сандрильоной, хочется проследить линию поведения этих алчных женихов в аналогичных случаях прошлого.

Я, например, совершенно не понимаю, почему Муссолини и Ллойд Джорджи XVIII века не признали de facto и de jure Емельку Пугачева.

«Полномочный представитель Его Всебританского Величества лорд такой‑то при Емелькином дворе!» Согласитесь, что это звучит гордо. Не менее гордо, чем: «Посол наихристианнейшего короля Италии маркиз имярек при орде Пугачева. Прием в превращенной в конюшню церкви села Степановки Оренбургской губернии от десяти до двух».

Также приходится удивляться, что в дипломатическом корпусе Тушинского вора не было делегата папы римского, а на аудиенциях у Стеньки Разина не блистал расшитым золотом мундиром чрезвычайный посол королевского дома Бурбонов.

Эта оплошность есть несомненная дипломатическая ошибка, которую следовало бы исправить признанием Емелькиного правительства, хотя бы post factum.[53]Ведь и Емелька, и Стенька, и самозваный сын самозваного Димитрия ничуть не хуже нынешнего советского триумвирата. Лилии королевской Франции также были бы к лицу пугачевскому режиму, как может быть к лицу советовластию петух республиканской Франции. Британского льва с одинаковым эффектом можно склонить и перед лозунгом самозванцев XX века «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и перед лозунгом самозванцев века XVIII:

– Сарынь на кичку!

Я даже склонен утверждать, что признание Емельки более целесообразно и выгодно, чем признание советского правительства. Пугачев разорил несколько губерний. Пугачевцы совнаркомовские разрушили всю Россию.

Взбунтовавшаяся казачья вольница, ценою помещичьей крови, несла крестьянским массам свободу от крепостного рабства. Советское правительство, ценою крови всего народа, принесло своему народу коммунистическое рабство.

Емелька был равнодушен к вопросам религии, не вмешивался в церковную жизнь и наказывал кнутом лишь провинившихся перед населением священников. Коминтерновские Емельки воинственно антирелигиозны, духовную жизнь народа сжали тисками репрессий, сыска и грандиозным грабежом церковных ценностей, десятки тысяч священнослужителей и верующих предали гонениям и казни, не останавливаясь перед утонченными пытками: привязывали к хвосту бешеной лошади, сажали на кол, выкалывали глаза, вырезали языки (так погиб епископ Уфимский, епископ Оренбургский и тысячи других).

Пугачевская банда была разбойно‑национальной, по составу своему народно‑русской и только в виде исключения насчитывала в своей среде несколько человек инородцев. Совнаркомовская банда разбойно‑антинациональна, с безусловно антирусским характером и, как исключение, насчитывает в своей среде несколько человек русских.

Жертвами Емельки пали несколько тысяч помещиков, чиновников и офицеров. Жертвами советского помешательства пали десятки миллионов помещиков, чиновников, офицеров, солдат, рабочих и крестьян – расстрелянных, умерших от голода и эпидемий.

Самозваный Петр III встречался с радостью беднейшим слоем крестьянства. Если бы Муссолини XVIII века исповедовал лозунг Муссолини нынешнего – «беру и даю», признал de jure Емельку и предоставил ему заем на дальнейший грабеж, – быть может, пугачевский сброд был бы в конце концов признан всей русской голытьбой, всеми безземельными батраками. Советские самозванцы всеми встречаются с проклятием и охотно признаны только теми, кто имеет честь быть их единомышленниками, то есть громилами с большой дороги, казнокрадами, растлителями и фальшивомонетчиками.

Эти параллели между веком нынешним и веком минувшим, думаю, должны убедить господ дипломатов в некоторой последовательности их высокой политики. Раз в полном смысле этого слова воровское правительство может быть признано de jure, то как не почтить правительство полуворовское, то есть Емелькино, посмертным признанием?

Лучше поздно, чем никогда. Надо только выпустить очередную дипломатическую книгу, – скажем, кроваво‑черную, – выгравировав на переплете золотыми буквами заповедь Муссолини: «Do ut des».[54]А на первой странице написать на пяти языках:

«Признавшие советское правительство de jure державы выражают глубокое сожаление бывшим русским правительствам Jemelka Pougatchooff, Stiegnka Rasine и Touchinsky Vor, вовремя не признанным означенными державами».

^{(Новые русские вести. 1924. 6 февраля. № 41)}

Дата добавления: 2015-12-07