Сложный характер

А порядки в отряде действительно казались сумбур­ными. Привыкнуть к ним было трудно, а пренебречь ими, пожалуй, невозможно.

По форме и по существу мы представляли собой слу­чайную группу, члены которой являлись равными между собой во всех отношениях. В соответствии с этим суще­ствовала и форма обращения одного к другому: Ваня, Вася, Гриша и так далее, а старших по возрасту и по по­ложению звали по имени-отчеству. Фамилии некоторых, в особенности новичков, долго оставались никому неиз­вестными, и если такой человек погибал в бою, то в па­мяти товарищей сохранялось только его имя или кличка. В нашем отряде не существовало никаких служб — ни штаба, ни отделов. Единственным начальником в группе был командир, в его лице сосредоточивалась вся полнота власти. Он и судьбами вершил.

Первое время мне казалось, что порядки в группе сло­жились по каким-то инструкциям, полученным Рысако­вым до моего прихода, и я решил приглядеться, прежде чем действовать решительно. Во всяком случае ободряло меня, даже, можно сказать, вдохновляло то, что люди на­шего отряда верили в свои силы, что были они готовы итти на лишения и невзгоды во имя Родины, на самопо­жертвование ради победы.

Никакой материальной базы наша группа не имела, не было даже продовольственных запасов. Члены отряда питались кто как мог и кто где мог. Обычный паек состоял из куска черствого и мерзлого хлеба, куска сала или ва­реной говядины, десятка соленых огурцов.

Торбочки с едой хранились в избушке под нарами. Продукты свои владельцы расходовали экономно. От близ­кого соприкосновения друг с другом продукты порой ме­няли свои вкусовые качества, но товарищи уверяли, что измятый соленый огурец, вымазанный салом и медом (не­которые счастливцы приносили с собой мед в сотах), становится только вкуснее и безусловно питательнее.

Труднее было пришельцам, людям не местным. Они питались по дворам во время разведок, по аттестату «дай пообедать, тетенька».

Однако в ту пору, когда я с товарищами присоеди­нился к группе Рысакова, продовольственное положение постепенно стало улучшаться. Мы организовали «обще­ственное питание», то есть общий котел. У крестьян при­обрели большие чугуны, ведра, раздобыли кое-какую по­суду, оборудовали общую кухню. В повара попал, избран­ный большинством голосов, бывший колхозный тракторист из села Уты, Андрей Баздеров. Это был молодой человек лет двадцати пяти — двадцати семи, среднего роста, с бы­строй, в перевалочку, походкой, обладающий неугомон­ным и ворчливым характером. Деятельность повара Баздерова никак не удовлетворяла, тем более, что слишком часто приходилось ему выслушивать нарекания со сто­роны товарищей: кто говорил, суп пересолен, кто—не­досолен, один жаловался, что порция мяса мала, другой, что ему картошки не досталось.

— Не работа, а каторга сплошная, — ворчал Андрей, убирая со стола опорожненный чугун из-под борща. — Брошу все к чертям собачьим, пусть каждый сам себе варит. Что я, инвалид? Я тоже могу воевать не хуже дру­гого!

И Баздеров с силой швырял чугун в сторону кухни.

Продолжая работать поваром, Баздеров изучил руч­ной пулемет, взрывчатку, гранаты и вскоре передал свои кухонные обязанности почтенному и всеми партизанами уважаемому старику Абраму Яковлевичу Кучерявенко, бывшему председателю колхоза.

Конечно, вопросы снабжения и довольствия решались нами попутно. Никто не жаловался на голод и не просил еды. Никто даже не требовал одежды или оружия. Ка­ждый одевался во что мог и самостоятельно добывал ору­жие.

Пришел к нам однажды Иван Маринский из поселка Гавань. Название свое поселок получил потому, что в том месте, где он находился, Десна во время разливов образо­вывала большое озеро, где сбивались плоты и откуда начинался сплав леса. Правильнее было бы сказать, что Маринский не пришел, а прибежал, запыхавшись, и со­общил, что в Утах бесчинствуют пять немцев-гестаповцев; ведут они себя беспечно, всех пятерых можно схватить живьем.

Маринского хорошо знали Рысаков и большинство старых членов группы. Ванюша, как называли его това­рищи, проживал в поселке Гавань с весны 1940 года. Он тогда приехал из госпиталя, где находился после тяжелого ранения, полученного под Выборгом, и, состоя на пенсии, как инвалид второй группы, работал в лесхозе. Он хо­рошо знал военное дело, организовал в лесхозе осоавиахимовский кружок. Все понимали, что он собирается вступить в группу Рысакова, но не хочет приходить безоружным.

Маринский оказался прав: немцы в Утах вели себя беспечно, но живьем взять нам их не удалось; они оказали сопротивление и были убиты.

Маринский участвовал в операции без оружия, в бою добыл себе винтовку и пистолет, с ними и пришел он в избушку Демина.

— Вот теперь я прошу принять меня в отряд, — за­явил он.

В той же операции еще три товарища вооружились и приоделись за счет немцев.

В самую лютую пору декабрьских морозов на двух­-трех бойцов в группе приходилась одна пара валенок. Хо­рошо помню, как в связи с этим недостатком разыгрался однажды эпизод, чуть было не принявший весьма драма­тический характер.

Дело в том, что валенки, являвшиеся собственностью отдельных членов группы, передавались на время вылазок тем, кто должен был принимать участие в операции; не мог же человек постоянно ходить на операцию только потому, что у него ноги были в тепле, а другой постоянно находиться в «гарнизонном» карауле потому, что был ра­зут, тем более, что караульная служба тоже не грела ноги часового? Кроме того, остающийся в лагере лишался воз­можности сытно поесть в деревне. Поэтому на операции ходили по очереди, и валенки отбирались у тех, кто этот день проводил на нашей примитивной базе.

И вот как-то в наш лагерь пришел связной из Павловки и сообщил, что в деревню прибыли немцы, десять человек. Расположились они в двух избах, посредине деревни, за­бирают скот и попутно допрашивают жителей, нет ли в деревне коммунистов. Крестьяне, верившие в наши силы, просили прогнать немцев и спасти их добро.

В те дни мы не были расположены вступать в откры­тую драку, тем более засветло. Мы усиленно занимались тогда сбором оружия: мы обыскивали места лесных боев и часто доставали из-под снега винтовки. Во время этих поисков колхозники Уручья нам сообщили, что несколько месяцев назад, при отходе наших частей, они подобрали два пулемета, ручной и станковый, и спрятали у берега Десны, в воде. Мы извлекли пулеметы из-подо льда. Они были без замков, станковый без лент, ручной без дисков. И замки, и ленты, и диски мы рассчитывали в конце концов отыскать. Таким образом, в те дни мы, что называется, занимались экипировкой. Но, коль скоро мужики просят о помощи, мы отказать им не могли. Рысаков первый свято соблюдал этот неписанный закон.

И на этот раз Рысаков скомандовал: «В ружье», и мы выстроились перед избушкой Демина.

Те товарищи, чья очередь была оставаться в карауле, передавали теплую обувь уходившим на операцию. Сборы проходили быстро. Люди переобувались в сенях. И вдруг из комнаты послышалась возня, треск, звон разбитой по­суды. Я распахнул дверь и увидел странную картину. Иван Акулов и Баздеров кружились по комнате, опроки­дывая скамьи и табуретки, смахивая посуду со стола, и каждый тянул в свою сторону валенок. Другой валенок красовался на ноге Баздерова. Вцепившись в снятый ва­ленок и стараясь вырвать его из рук Акулова, Баздеров брыкал товарища босой ногой.

С первого взгляда я понял: владелец валенок Базде­ров, а на операцию должен итти Акулов. Баздеров не хо­чет оставаться дома, Акулов не желает уступать своей очереди и требует валенки.

Партизаны, увидевшие из сеней эту сцену, расхохота­лись. Одни начали подзадоривать драчунов, другие уве­щевать и стыдить. Рысаков, вошедший в эту минуту с улицы, неожиданно рассвирепел. Он вбежал в комнату, схватил спорщиков за шивороты и приказал прекратить распрю. Но его угрожающий голос воздействия не возы­мел. Разошедшиеся бойцы попрежнему вырывали друг у друга злополучный валенок.

Тогда Рысаков с перекошенным от гнева лицом от­скочил в сторону и крикнул:

— Нефедкин! Расстрелять мерзавцев!

Вначале все приняли это за шутку. Но Рысаков и не думал шутить. Нефедкин, выполнявший должность ка­раульного, в смущении и в нерешительности поглаживал ствол своей винтовки и переминался с ноги на ногу, ис­пуганно поглядывая на командира. В руке Рысакова по­явился пистолет.

Зная Рысакова в гневе, я подал знак драчунам, чтобы они опомнились. Первым пришел в себя Баздеров.

— Да что мы с тобой, сказились? Ведь он сейчас от­пустит девять грамм, — прошипел Баздеров, но валенка все-таки не отдал, а, с силой дернув к себе, вырвал из рук Акулова.

— Ну и подавись своим обческом, — сказал Иван, выпуская валенок. — Человек дороже.

Баздеров взглянул на Акулова и швырнул валенок к порогу. Затем быстро стянул второй и, уже не глядя на товарища, бросил вслед за первым.

Остекленевшими глазами Рысаков взглянул на Баздерова, на Акулова, перевел взгляд на Нефедкина и дрожа­щей рукой сунул пистолет в кобуру.

После этой тягостной сцены операция по изгнанию немцев из Павловки проходила невесело.

Нас было шесть против десяти, но соотношение сил не имело существенного значения. Главное заключалось в том, что, во-первых, мы шли пешком по глубокому и рыхлому снегу, и маневренность наша вследствие этого оказалась сильно ограниченной, во-вторых, элемент внезапности был полностью исключен: Павловка находилась на возвышенности, на правом берегу Десны, она господ­ствовала над равниной в радиусе пяти — семи кило­метров; и немцы, конечно, нас заметили, как только мы вышли из леса и вступили на лед. Они обстреляли нас, заставили зарыться в снег.

Покамест мы подползали к высокому берегу, а затем взбирались на него, немцы успели подготовиться к бег­ству. И грош цена была бы всей операции, если бы не вмешались колхозники Павловки.

В деревню гитлеровцы прибыли на двух розвальнях. Когда завязалась перестрелка, они приказали старосте запрячь еще трое саней, чтобы укатить налегке. Подводы были поданы, когда мы уже ворвались в деревню и, укры­ваясь за домами, приближались к ее центру.

Отстреливаясь, немцы на четырех санях стали ухо­дить в поле. На пятых санях колхозник Кирилишин, взя­тый немцами в качестве ездового, сделал вид, что очень испугался перестрелки и не может справиться с лошадьми. Один из немцев несколько раз ударил Кирилишина при­кладом. Тогда ездовой погнал лошадей, но тут же упу­стил вожжи под полозья, и лошади влетели в сугроб.

Кирилишин вывалился из саней, перекатился к избе и скрылся за углом, а два немца, оставшись без ездового, ринулись что есть духу в поле, но быстро выбились из сил в глубоком снегу и через несколько минут были убиты.

Операция была не блестящей, но все же она являлась нашей победой. Так по крайней мере расценили ее павловские колхозники.

— Шестеро партизан выгнали из деревни десяток до зубов вооруженных гитлеровцев! Вот молодцы хлопцы, спасибо вам, — говорили колхозники.

В одном из дворов мы нашли целое стадо — сто голов. Весь скот мы вернули хозяевам. Колхозники отблагодарили нас двумя яловыми тёлками.

Дурное настроение Акулова, которое не покидало его после дурацкой истории с валенками, рассеялось после этой операции. Одна вдова, получившая из его рук свою корову, подарила бойцу валенки покойного мужа.

Так мы латали свои прорехи в обуви, одежде, оружии и питании. Следует все же еще раз подчеркнуть, что, не получи Иван Акулов валенки в Павловке, он не потребо­вал бы их от командира, а нес бы службу в той обуви, ка­кая была на нем.

Если люди чего и требовали, так только одного — права на борьбу с общим врагом. А это право предоста­влялось каждому, кто действительно хотел бить фа­шистов.

После долгого сидения в лесу я жадно тянулся к лю­дям. Победа, хоть и небольшая, окрыляла, вызывала же­лание поделиться радостью, ощутить вместе с людьми нашу нарастающую силу. Такие же чувства волновали, видимо, жителей деревни. Самая большая из уцелев­ших, изба не могла вместить пришедших послушать пар­тизанские речи. Дверь была открыта в битком набитые сени.

С тех пор как я читал «Правду» с докладом товарища Сталина колхозникам Новополья, прошло много времени. Газеты со мной не было, но я наизусть помнил доклад и пересказал его собравшимся.

Когда я ответил на все вопросы, колхозники загово­рили:

— Слыхали мы о докладе-то товарища Сталина, слу­хом земля полнится. Да оно и по немцу видно, что не­ладно у них. Прежде он важный такой был, немец-то, а ныне беспокойный стал.

Ко мне подсел колхозник, на вид лет пятидесяти, ши­рокая светлая борода его закрывала всю грудь. Акулов потрогал деда за бороду и сказал:

— Что-то рано, кажись, ты спрятался в нее.

— Она только и спасает, у всех бороды, посмотрите вон, — показал он на крестьян, из которых почти каждый, улыбаясь, поглаживал свою бороду. — Если бы не бо­рода, то уже всех бы, пожалуй, спровадили. «А где, гово­рят, у вас молодежь? — «Всех, говорим, молодых-то на войне поубивали». Так за стариков пока и сходим.

Колхозник помолчал, снова разгладил свою бороду и сказал, тяжело вздохнув:

— А он все учит, немец-то, учит, как нам на свете жить. Непорядки, говорит, у вас, сплошные непорядки. Офицеры тут у Степана Игнатова стояли, с месяц, что ли, это было...

Присутствующие подсказали:

— Три недели тому назад.

— Да, кажись так. С офицерами переводчик был. За ужином офицерам показалось, что водки мало. Они с ножом к горлу к Степану — давай им шнапс и только. Степан раздобыл где-то литр самогонки. Офицер понюхал и говорит: «Дрек», — дрянь, что ли, это по-ихнему. Дрек-то, дрек, а выпить хочется. Налил немец чайнушку и подал Степану: «Пей», — боится, как бы отравы не под­сунули. Степан выпил. Немцы тогда чайнушки по две осушили и стали обучать Степана уму-разуму. Дом, де­скать, построен не так, в избе грязно, и кругом непорядки, и народ, говорят, весь ваш непорядочный. «Зачем советы, зачем колхозы? Все это непорядки». Степан слушает себе и усы крутит. А немцы говорят: «Страна завоевана, хозяева мы, а почему Россия воюет? Нет России, а она воюет. Здесь, говорят, и то не проехать, не пройти — в лесу стреляют, в деревнях стреляют. Зачем стреляют? Это бандитство, непорядки». А Степан возьми да и скажи: «Знамо дело, господин офицер, может, непорядки. Кто его знает? Ведь если бы все шло по порядку, зачем бы нам тут стрелять, у себя в лесах и деревнях. Мы давно бы в Берлине стреляли... Но оно опять же и так посудить, господин офицер, кажется, все это идет не по порядку, а глядишь, из этого самого порядок-то и выра­стает. Это если о войнах говорить. Домашняя утварь — это другое дело... Он еще будет, порядок-то, я так по­лагаю...» Ну, офицеры пьяны-пьяны, а поняли, о чем толкует им Степан — переводчик, идол, объяснил, — его за шиворот и в гестапо...

Так ли действительно разговаривал Степан с немец­кими офицерами, сказать трудно, но по всей Брянщине разошелся слух о смелом разговоре Степана с нем­цами. Из уст сотен людей я слышал пересказ этого раз­говора.

Люди интересовались всеми сторонами нашей парти­занской жизни — много ли нас, где мы находимся, свя­заны ли с армией. Многое хотелось знать людям, многое мы им рассказывали. Все, что не относилось к партизан­ской тайне, не скрывалось от колхозников.

— И райком партии, сказывают, с вами? — говорил тот же колхозник.

— С нами, — сказал я и взглянул на Рысакова.

Он отвел глаза.

— Вон ведь как. А немцы давно уже болтают, что всех коммунистов переловили. Нет, ее не изведешь, партию-то, руки коротки. Передайте райкому, что дух у народа силен и еще сильней будет.

Когда я выходил из избы, меня остановил один из колхозников и сказал шопотом:

— У меня винтовка есть и патронов немного, может быть, она нужна вам?

— А тебе? — спросил я.

Колхозник смутился.

— Она немецкая. А у меня своя есть, русская…

— Может быть, в отряд пойдешь?

— Дети, понимаете? Куда их сейчас денешь. К весне — другое дело.

Мой собеседник добыл свой трофей еще осенью, убив в лесу немца. Стрелял он в него из своей русской вин­товки, оставленной раненым красноармейцем, выбирав­шимся из окружения. «Что ж, этот павловский мужик по-своему тоже партизанит», — подумал я. И пусть он до поры до времени действует в одиночку.

Мы остались с Рысаковым одни. Приближался час расставания с павловцами, и мы читали в их глазах сме­шанное чувство страха и надежды.

— Жалко оставлять людей, — сказал я Рысакову. — Мы уйдем, а немцы нагрянут и будут карать их. И пред­лог теперь есть.

— Их и без предлога карают, — ответил Рысаков. — Да вот только не поумнеют никак!

Я удивленно посмотрел на командира.

— Не удивляйся! — зло проговорил он. — Знаешь, сколько сволочи еще среди этих мучеников?

— С чего ты это взял! — возмутился я.

— Говорю, значит знаю! Меня, брат, митинговщи­ной и елейными речами не проведешь...

Трудно было с этим человеком. На первый взгляд кажется непонятным, как можно было мириться с его не знающей меры подозрительностью, нежеланием при­знавать целесообразность воинских порядков, с его вспыльчивостью, иногда явным невежеством, своеволием и неорганизованностью.

Но он был командиром, центром нашего пока малень­кого мирка, и у меня не было власти сместить его. Да и нужно ли это было? Существовала более благодарная, хотя и неизмеримо трудная задача: выковать из этого беспорядочного сплава хороших и дурных черт характер настоящего борца, вожака. А хороших качеств у Рыса­кова было немало. Это был человек, преданный советской власти. Это был беззаветно смелый человек и при всех своих недостатках благородный человек. Он любил свой народ, болел его болью, страдал вместе с ним, но не умел сладить со своей буйной натурой и считал свои тайные чувства признаком слабости. Иногда любовь к людям проявлялась у него по-детски чисто.

Пока наши хлопцы собирали и подсчитывали трофеи, захваченные в Павловке, Рысаков пригласил меня пройти по деревне; он хорошо знал ее до войны и хотел посмо­треть, что сталось с ней за это время.

— Самая лучшая часть деревни была, — говорил он, показывая вдоль улицы. — Какие дома! А смотри, что сделали, сволочи... У каждого дворик был, садик, улья...

Обе стороны улицы напоминали теперь старый гре­бень с обломанными зубьями. Покосившиеся домики без крыш, а некоторые — вовсе развалены. Возле них ни пристроек, ни тем более оград. Между домиками вы­сятся заснеженные холмики, из них струится не то пар, не то дым.

— Выжгли, все выжгли! — говорил Рысаков.

Появилась женщина. Точно из земли выросла. Мы

подошли к ней. И только теперь я догадался, что засне­женные холмики — это попросту землянки.

— Семья тут партизанская скрывалась, ну, немцы и взбеленились, — пояснила женщина.

В землянке заплакал ребенок. Женщина вытерла кон­цом поношенной шали навернувшиеся на глазах слезы.

— Ничего, всех он не перебьет... Отольются кошке мышкины слезки...

— Ну, ну, — перебил ее Рысаков, — мы не мышки, и врага не слезы заставим лить, а кровь из него выпустим. Веди в гости, показывай, как живешь...

— Милости прошу, милости прошу, — заговорила крестьянка и быстро спустилась по ступенькам.

Мы последовали за ней. Дверь жалобно заскрипела. Согнувшись, чтобы не задеть головой за косяк, я вошел в землянку последним. Было темно, пахло сыростью и гнилью. Я попытался выпрямиться, но ударился головой о потолок.

Рысаков чиркнул спичкой, хозяйка поднесла каганец. Мы прошли к столу, сбитому из двух обломков неотесан­ных досок, и присели на чурбак. Жилище! Это была простая яма. Посредине небольшая печка, у стены нары, забросанные разной ветошью. Из-под тряпья торчали четыре детские головы. Детям нечего было надеть, они даже днем не покидали постели.

— Ничего не дали спасти, — сказала крестьянка. — Все побросали в огонь. Так мы и остались, в чем были. Четверо вот, голые, босые, голодные. Старшему девять лет, а самому малому второй год. Тяжело, ума не при­ложу, как быть.

Ребята, заметив, что люди пришли к ним не злые, быстро освоились.

— Ну, кто из вас самый смелый? — спросил Рыса­ков.

— Я, — ответил мальчик и встал на ноги.

Вид его был ужасен: вздутый животик, тонкие ножки, белая мохнатая головенка, смертельно бледное, измож­денное лицо. Изорвавшаяся в ленты рубашка едва при­крывала плечи и спину. В одной руке мальчик держал самодельную игрушку, а в другой — грязную маленькую лепешку.

— Как тебя звать? — спросил Рысаков.

— Васька.

— Тезка, значит. Иди ко мне, меня тоже Васькой зовут. — Рысаков посадил мальчика на колени. Загля­дывая ему в глаза, он прижал его голову к груди и пригладил волосы. — Самый боевой? Молодец. А где батька?

— На войне, — ответил мальчик.

— По первой мобилизации еще, — проговорила мать. — Как ранили под Ковелем, с той поры и слуху нет.

— Что это ты жуешь? Меня не угостишь?

— Тошнотики, — ответил мальчик и с готовностью поднес лепешку к его рту.

— Что? — переспросил Рысаков отвернувшись.

— Тошнотики, — повторил мальчик. — Мама испекла.

Мать подтвердила: лепешки эти действительно назы­ваются тошнотиками, — они приготовляются из гнилой картошки.

— Хлеба ни крошки, — сказала крестьянка, как бы оправдываясь, — как же быть-то? А они есть просят.

— А это что? — спросил Рысаков, показывая на игрушку.

— Цацка, — ответил малыш.

— Цацка, — повторил Рысаков и вздохнул, — плохая, брат, у тебя цацка... А ну-ка вот эта — не лучше ли?

Он достал из кармана портсигар и показал мальчику. Это был хороший никелевый портсигар, блестевший даже при тусклом свете каганца. Мальчик выпустил свою цацку и потянулся к портсигару.

— Нравится? — Рысаков, освободив портсигар от табака вложил в него несколько монет и потряс над ухом мальчика. — На, играй. А добуду настоящих игру­шек, тогда разменяемся.

Я подумал сперва, что Рысаков наобещал мальчику игрушек и тотчас забыл об этом. Однако не прошло и недели, как он выполнил свое обещание: не знаю где, но раздобыл детские игрушки, попросил Демина сделать деревянную лошадку и все это богатство доставил через связного мальчику.

Когда наши бойцы распределяли среди населения Павловки захваченные у немцев хлеб и скот, он лично проследил за тем, чтобы крестьянке, у которой мы были, выдали мешок муки, картошки и мяса.

А вскоре я имел случай убедиться и в бескорыстии Рысакова.

Как-то наши разведчики поймали на большаке не­мецкую легковую машину «оппель-капитан». В ней ехал немецкий чиновник. В его чемоданах оказалось много ценных вещей: шелковые отрезы, золотой портсигар, часы, дамские браслеты, даже именная шашка с серебря­ной и золотой отделкой. Все эти вещи разведчики при­несли командиру. Рысаков не только не взял себе ничего, но ввел новый порядок: все ценные вещи, захваченные у противника, хранились у нашего отрядного казначея. Ими премировались отличившиеся бойцы.

После уничтожения гестаповцев в Утах и нападения на немцев в Павловке нас, что называется, потянуло на полицейские участки. Участки эти были незначительны по составу воинских чинов, но неприятель в них вел оседлый образ жизни. Во дворах полицейских участков скапливались большие гурты скота, отобранного у насе­ления и предназначенного для угона в Германию; в деревнях и селах, в которых располагались полицей­ские участки, как правило, имелись продовольственные склады. Именно то, в чем мы испытывали крайнюю нужду.

Свои продовольственные запасы мы пополняли, ко­нечно, не только путем разгрома полицейских участков.

К тому времени мы завели свое стадо, которое пополня­лось за счет овец и коров, перехваченных у немецких заготовителей на дорогах.

С населением у нас складывались отношения, основы­вающиеся, так сказать, на принципе взаимопомощи. Ха­рактерно в этом отношении, как у нас обстояло дело с хлебом. Вначале партизанская группа Рысакова снаб­жалась хлебом путем «побора» — буханка со двора. «Побор» этот установили сами колхозники тайком от немцев и их прихвостней. В дальнейшем мы целиком перешли на довольствие за счет немецкой армии н теперь уже из своих запасов помогали нуждающимся крестьянам.

БОЙ В ЛОПУШИ

В те дни пришел в отряд лейтенант Владимир Власов, смуглый, коренастый якут. В окружение он попал в районе Брянского леса и скрывался, как говорилось в той местности, в «приймах» у одной молодой вдовы в селе Уты. В Утах он стал хозяином дома, крестьянствовал, но, как только появились партизаны, покинул тепленькое крылышко гостеприимной вдовы, пошел в отряд и принес с собой оружие. Впоследствии он стал заместителем командира отряда.

С первых же шагов Власов обратил на себя внимание тем, что превосходно знал все виды пехотного оружия и был отличным стрелком: без промаха из пистолета или винтовки сбивал на лету воробья. Особенно удивляло товарищей, что так же метко бил Власов в сумерках и почти в темноте, когда, казалось бы, и цели не видно. Многих партизан Власов обучил снайперскому искус­ству.

Вскоре встретил я в группе и своих первых знакомых парней в Уручье, тех, которые варили самогон. Один из них оказался бывшим председателем сельского совета, Николаем Жевлаковым. Другой, Павел Воробьев, был младшим лейтенантом, сапером по специальности. Чело­век, знающий взрывчатку и технику подрывного дела, он в дальнейшем принес нашей группе большую пользу.

В Гавани когда-то был склад взрывчатых веществ. Немцы его разбомбили. Взрывной волной вокруг склада на большое расстояние разбросало куски тола. Когда войска ушли, крестьяне собрали тол, приняв его за мыло. Живя в Уручье, Воробьев узнал об этом, женщины жа­ловались ему: с вида, мол, мыло хорошее, а на самом деле никудышное, совсем не мылится. «У меня оно будет мылиться», — говорил он. За короткий срок Воробьев накопил запас тола центнера в два, — весь этот тол был доставлен нам колхозниками.

— Почему вы не пришли в отряд Рысакова рань­ше? — как-то спросил я Воробьева и Жевлакова.

— Потому что отряда не было, а была только за­травка, — за двоих ответил Воробьев.

Николай и Павел, сидя дома, помогали членам рысаковской группы чем могли, но переходить на партизан­ское положение не хотели. Как только группа приобрела оружие, провела несколько боевых операций, короче го­воря, оформилась как отряд, явились и Воробьев, и Ки­риченко, и многие другие.

Когда мы находились в деревне Сосновое Болото, к нам пришли четыре брата Черненковы, один другого могучее, и старший брат Николай сказал:

— Давно хотели итти к партизанам, да куда пой­дешь? Раньше только слухи мы слышали о партизанах, а за слухом далеко не угонишься. Теперь сами парти­заны явились, и мы пойдем с вами.

Хорошо запомнилось мне, как появился в отряде Матвеенко. В дальнейшем за его богатырскую силу и привычку пересказывать повесть Гоголя его прозвали Тарасом Бульбой. В те дни, однако, когда он к нам при­шел, его внешний вид совершенно не соответствовал приобретенной впоследствии кличке. Был он так истощен и худ, что походил на живого покойника.

— Краше в гроб кладут, — сказал о Матвеенко лес­ник Демин.

В конце декабря 1941 и в январе 1942 года люди в отряд Рысакова вливались непрерывно. «Иногородние» отличались от местных скудностью платья, обуви, удиви­тельным смешением форм одежды — воинской и граж­данской, подчас даже женской и мужской, и полным от­сутствием запасов продовольствия.

К середине зимы в отряде Рысакова было больше тридцати активных штыков. Лесная избушка Демина уже не вмещала такого количества людей, да и неудобно была расположена — всего лишь в километре от села.

Для того чтобы обезопасить себя от риска быть за­стигнутым врасплох, мы решили оборудовать лагерь в глубине леса. Наиболее подходящим местом для этого оказался Лихой Ельник, находящийся в шести километ­рах от Уручья и в четырех километрах от поселка Га­вань. Почему это место называлось Лихой Ельник ска­зать трудно; видимо, название соответствовало понятию «недоступный». Дремучая пуща с вековыми елями и сос­нами, расположенная на сухой возвышенности и охвачен­ная со всех сторон болотами, была непролазна.

Здесь, в этом Лихом Ельнике, при помощи тола, при­несенного Воробьевым, мы приготовили обширный кот­лован, а затем в течение нескольких дней оборудовали землянку на тридцать человек, с нарами в два яруса, с окнами в потолке, с отделением для сушки одежды и другими службами. Строительство лагеря в Лихом Ель­нике мы затеяли как раз во-время. Нам пришлось пере­селиться в землянку, не дожидаясь, пока она как сле­дует просохнет.

Случилось это по следующим причинам.

Нас, участников партизанской борьбы, до глубины души возмущало то, что среди русских людей находи­лись отщепенцы, которые шли на немецкую службу. Они вербовались из числа забулдыг, преступников или ку­лацких отпрысков. Отыщут, бывало, гитлеровцы такого проходимца, назовут его полицейским, вручат ему бумагу с фашистским орлом и свастикой, дадут винтовку с одним-двумя патронами, и заново испеченный служака начинает властвовать. Он пьянствует, обижает молодых вдов и солдаток, прохода не дает бывшим колхозникам-активистам, издевается над стариками, хватает так на­зываемых подозрительных, подводя под эту категорию всех, кого захочет, грабит крестьян, расхищает колхоз­ное добро, которое честные люди стремились сохранить в неприкосновенности.

В Субботове однажды наши разведчики поймали та­кого служаку и страшно перепуганного притащили в из­бушку Демина.

Рысаков учинил ему допрос. Едва живой от страха, полицейский уверял, что немцы силой заставили его слу­жить. Он клялся, что говорит правду, умолял сохранить ему жизнь, клялся, что докажет свою преданность.

Кое-кто из товарищей стали уговаривать Рысакова отпустить полицая.

— Бить надо эту мразь, бить беспощадно. Другого обращения они не понимают, — твердил Рысаков.

Полицейского все же отпустили, а на следующий день выяснилось, что Рысаков был прав, не пожелав щадить предателя. Полицейский обманул нас и привел по горя­чему следу к избушке Демина довольно сильный отряд гестаповцев. В составе карательной экспедиции, как вы­яснилось позднее, было до трехсот штыков пехоты, не­сколько легких пушек и минометов. Каратели прошли по большаку в сторону Красного Рога, беспощадно рас­правляясь с мирным населением, затем повернули на Со­сновое Болото и спустились в Уручье, то есть в нашу партизанскую резиденцию. Здесь нам пришлось принять оборонительный бой — бой тридцати партизан против трехсот карателей. Несмотря на то, что оборона была заранее подготовлена, несмотря на наше страстное же­лание защитить свое пристанище, нас хватило лишь на два часа, до тех пор пока не иссяк запас патронов.

Вот тогда нам и пришлось на некоторое время поки­нуть старое жилье и переселиться в еще не обжитую сырую землянку в Лихом Ельнике.

В первых числах февраля, когда мы были в Уручье, полицейские из Лопуши передали Рысакову наглую за­писку:

«Что, товарищи бандиты, трусите? Зима не тетка, за­хотелось, небось, в тепло? А вы попробуйте, суньтесь, а то в лесу в теплые времена вы храбрые. Ручаемся, пощады давать не будем, каждый получит полную норму — ровно девять грамм».

— Это тот полицай писал, которого мы отпустили, — заговорил Рысаков, взмахивая полученной бумажкой, — Впрочем, и я-то хорош, поверил... Кто принес бу­магу? — спохватился он вдруг.

Оказалось, записку принес мальчишка лет десяти-­одиннадцати. Он шел сюда из самой Лопуши пешком по морозу, а до Лопуши двадцать километров. Маль­чишка отогревался у нас, отдыхал после долгой дороги. Его немедленно притащили к командиру.

— Ты, сопляк, принес бумажонку? — спросил Рысаков и схватил мальчишку за рукав, разделанный, как немец­кая плащ-накидка, разноцветными латками.

— Я, — шмыгая носом, ответил мальчуган.

— Где взял?

— Начальник полиции дал. Отнеси, говорит, в Уручье партизанам, а не отнесешь, матку убьем и тебе башку оторвем...

— А я тебе, щенку, башку не оторву за то, что ты мне такие дрянные бумажонки приносишь?

И Рысаков, побагровев от гнева, замахнулся на мальчишку.

— Не виноват я, не виноват, заставили, каждого можно заставить, коли ты к нему с винтовкой! — закри­чал мальчишка, плача в три ручья.

— Да ты что, Василий Андреевич, мальчишке еще двенадцати лет нет! — сказал я и встал между Рысако­вым и мальчиком.

— А если он шпион! — горячась, сказал Рысаков. — Зачем принес такую дрянную бумажонку?

Рысакова особенно обидел тон послания, развязный и грубый.

— Какую же бумагу ты думал получить от преда­телей, если уж довелось получать от них бумаги? Хочешь, чтобы они тебя другом назвали да в гости пригласили чай пить? — сказал я.

Рысаков посмотрел на меня, как он обычно делал, когда его удивляла какая-нибудь мысль, и рассмеялся, что бывало с ним не часто.

— А ведь правда, фу ты, дьявольщина! — сказал он. — А я-то распетушился! Тогда знаешь что? Проучим их, сволочей, как следует!

— Как это проучим?

— Конечно, не бумажки станем писать. Немедленно разгромим все гнездо.

Я подозвал к столу паренька из Лопуши, чтобы рас­спросить его о силах противника.

— Это зачем тебе? — всполошился Рысаков и само­уверенно добавил: — Сам знаю все, к чорту расспросы! Только время зря расходовать. Поехали, быстро.

Я пожал плечами: опять знакомая рысаковская удаль. Но спорить было бесполезно, да и запуганный мальчик вряд ли что путное мог рассказать.

И мы, действительно, быстро собрались, взяли у кол­хозников Уручья двенадцать саней и выехали на до­рогу.

От Уручья до Мякишева четырнадцать километров, от Мякишева до Лопуши еще шесть, а в десяти километ­рах за Лопушью находились Выгоничи, районный центр, — там районная управа с бургомистром, с военной комендатурой, гестапо, отряды полиции СД и батальон железнодорожной охраны. Что имеется у противника в Лопуши, какие силы, как они расположены и воору­жены, я не знал. Мальчишка до вмешательства Рыса­кова сообщил лишь то, что полиции в Лопуши много и есть пулеметы с «кругами на дулах и другие, на коле­сиках, как у плуга», — значит, ручные и станковые. У нас же был всего лишь один единственный ручной пу­лемет с двумя дисками. Вместе с командиром нас было двадцать четыре человека. Но и скудное наше вооруже­ние, и крайне незначительное число людей сами по себе не так меня беспокоили, как то, что по существу мы почти ничего не знали о Лопуши. С такими данными о противнике, какими мы располагали, я наступал впер­вые в своей военной жизни.

Ехали мы по глубокому, рыхлому снегу. День был серый, облачный, тихий. Падали редкие снежинки. Ло­шади двигались медленно. В большинстве они были за­моренные: хозяева, боясь, что немцы заберут скотину, держали ее в черном теле. Колонна наша растянулась. Я ехал в одних санях с Рысаковым, впереди других.

— Почему ты поехал впереди колонны? — спросил я Рысакова.

— А где же мне ехать? В хвосте?

— Впереди должна итти головная походная застава. В данном случае она же выполняла бы функции раз­ведки.

— Сколько человек?

— Выслать одни сани по нашим силам хватит.

— Где же такое правило существует, в армии? — спросил Рысаков насмешливо.

— В армии.

— Оно и видно. Войну-то проездили с такими прави­лами?

И Рысаков опять стал бранить армейских командиров, придумавших дурные порядки, при которых командир ходит позади своих солдат. Он был наивно уверен, что если бы офицеры, командующие частями и соедине­ниями Красной Армии, всегда были впереди бойцов, то Советский Союз уже праздновал бы победу.

— Это что значит, когда командир ходит позади? Это значит, что он трус, вот что это значит! — горячился Рысаков.

— Ну, хорошо, а если полицаи устроят в Мякишеве засаду?

— Откуда они могут знать, что мы едем? В том-то вся штука, что они не знают. Внезапность! — Рысаков любил это слово и повторял его всякий раз, когда вы­давался подходящий случай, со вкусом, чуть ли не при­щелкивая языком. Никакой разведки впереди себя мы не высылаем. Шпионы тоже о нас сведений не подготавли­вали, вот мы и нагрянем нежданно-негаданно. А раз­ведка только может помешать. Представь себе, попа­дутся такие разведчики, что разболтают. А тут внезап­ность...

К Мякишеву мы подъезжали в темноте. Хотя Рыса­ков и полагался полностью на внезапность, все же, на всякий случай, чтобы не напороться на противника, он решил объехать деревню.

— Дорога везде одинаковая; — сказал он.

Убеждать Рысакова соблюдать правила, выработан­ные обширным армейским опытом, было ни к чему. Я спросил его, как он представляет себе бой в Лопуши. Что будут делать полицейские? Как будем действо­вать мы?

— Зачем я буду фантазировать? Дело покажет... В основном будем уничтожать врага, — ответил Рысаков раздраженным тоном.

— Деревня большая? — продолжал я свои во­просы.

— Длинная. Одна улица — да тянется километра на три.

— А где, как ты думаешь, находятся полицейские?

— Конечно, в бывших кулацких домах, где же им еще быть?

— А как ты будешь нападать? Откуда?

— А вот сейчас увидишь.

Впереди показались очертания домов. Рысаков впол­голоса подал ездовому команду «стой» и вышел из са­ней. Я последовал за ним. Несколько секунд мы стояли на обочине дороги и молча вглядывались в темноту.

Было тихо. Из Лопуши доносился редкий лай собак. В какой-то избе, в глубине села, мерцало освещенное оконце. Рысаков приподнял руку и повел пальцем в на­правлении этого далекого освещенного окна.

— Там они все и сидят. Это самый большой кулац­кий дом, — заключил он. — Главное—не ждут. Это самое главное...

Одна за другой подтягивались наши упряжки. Скри­пели полозья в темноте, тяжело дышали лошади, но людей слышно не было, люди говорили шопотом, оружие не звенело, бойцы отряда умели сосредоточиться без­звучно.

Когда все, кроме ездовых, собрались вокруг Рысакова, он вполголоса разъяснил план нападения.

— Мы с Василием Андреевичем (то есть со мной) следуем впереди, остальные за нами. Да смотрите, что­бы ни один не отставал! Дальше, что есть духу вры­ваемся в Лопушь... На задней подводе кто?

— Я, — отозвался Саша Котомин.

— Вот хорошо. Как только сравняешься с третьей хатой, открывай винтовочный огонь. Это и будет сигна­лом для нападения. Понятно? Как только у третьей хаты услышите выстрел, так все открывай пальбу, кто из чего может. Ясно?

— А куда стрелять, Василий Андреевич? — спросил Иван Акулов.

Рысакова не смутил этот уничтожающий по существу вопрос.

— Куда попало, — ответил он не задумываясь. Затем уточнил: — Туда бей, где огонь горит или кто-нибудь шляется. В такой час некому больше шляться, кроме врагов. Уразумели?

Все ответили утвердительно.

Вмешиваться в распоряжения Рысакова, выступать с советами, тем паче с требованиями, в эту минуту было не только бесполезно, но, пожалуй, вредно для дела: Рысаков не только не отменил бы своего замысла, но, напротив, усложнил бы его из духа противоречия и в доказательство командирского авторитета.

Нервы его были натянуты до предела. Это чувствова­лось в голосе, каким он отдавал распоряжения, в стреми­тельности жестов, в его прерывистом и шумном дыхании.

Я молчал, обдумывая, как помочь Рысакову во время боя, если надежды командира на внезапность окажутся преувеличенными и бой завяжется нешуточный.

А Лопушь молчала, точно там не было ни одной живой души. Даже собаки умолкли.

— Итак, повторяю еще раз, — снова заговорил Рыса­ков, — стрелять всем, не жалея патронов, переполох наделать такой, чтобы жарко было. Симонов, знаешь, где был раньше сельсовет? Забросаешь дом гранатами... Гранаты у всех есть? Баздеров, ты из пулемета тоже стреляй, только смотри, один диск оставь на всякий случай...

Я воспользовался бережливостью Рысакова и попро­бовал высвободить ручной пулемет для безусловно необ­ходимого прикрытия.

Нарочито неуверенным голосом я предложил Рыса­кову, чтобы Баздеров с пулеметом и Власов сели к нему в сани.

— Это еще зачем? — удивился Рысаков.

— Разгорячатся и израсходуют диски, а ты во-время сумеешь их охладить.

— Баздеров и Власов со мной! — не вдаваясь в рас­суждения, приказал Рысаков. — Остальным следить, что я буду делать. Когда я остановлюсь, сходить с саней и нападать на дома, из которых будут стрелять. Из Лопуши мы не уйдем, пока не перебьем всю сволочь.

Он упал в сани, за ним на ходу вскочили Вла­сов, Баздеров и я. Мы понеслись по деревенской улице с той быстротой, на какую только были способны наши кони.

Все началось «по расписанию» Рысакова. Мы проска­кали из одного конца деревни до другого, стреляя и производя изрядный шум. Однако в ответ, к великому удивлению командира, не раздалось ни одного выстрела, ни одного крика.

Настроение у Рысакова заметно понизилось.

— Что за чертовщина, почему они молчат? — с недо­умением проговорил он. — Где они сидят? Неужели тот щенок нас обманул?

Мы повернули обратно и вышли из саней. Где же, в самом деле, полицейские? Не ушли же они из Лопуши!

Котомин попытался вызвать из какой-то избы кре­стьян, но сколько ни стучал в дверь и в окна, никто не появлялся. Бойцы снова собрались вокруг командира, и это оказалось кстати.

Метрах в тридцати от нас перебегал улицу какой-то человек. Я окликнул его. Он побежал быстрее. Власов приложился к винтовке, и снайперское искусство его не подвело — почти в полной темноте с первого выстрела он подбил бежавшего. Человек оказался полицейским, вооруженным винтовкой. Пуля Власова пронзила ему обе ноги выше колен. Рысаков замахнулся, чтобы добить полицейского, но я остановил командира.

— Где размещены полицейские? Сколько их? Где начальник? — спросил я.

Раненый ответил на все вопросы. Полицейских в Ло­пуши было пятьдесят человек. Размещены они были в четырех домах, раненый указал эти дома. Охранные посты не выставлялись. По деревне патрулировали лишь два полицая, он — один из них.

Рысаков скомандовал: «Вперед!» — и быстро пошел к центру деревни. Сани двигались за нами. Каждую минуту можно было ожидать внезапного нападения. Роли переменились — «по расписанию» мы должны были вла­деть фактором внезапности, в действительности им вла­дел теперь противник. Это почувствовал даже Рысаков. Он заметно волновался, то и дело приостанавливался, прислушивался, оглядывался по сторонам.

— Такой ватагой нельзя итти, Василий Андреевич, — сказал я.

— А как лучше? — на этот раз он ждал совета и был готов его выполнить.

— Нужно разбиться на три группы, итти раздельно и, если полицаи откроют огонь, сближаться, прикрываясь домами.

Группы составились молниеносно. Котомин с шестью бойцами прижался к левой стороне домов и быстро пошел вдоль улицы. При себе Рысаков оставил Баздерова с пулеметом и еще несколько человек. Иван Федотович Симонов с десятью партизанами двигался позади и при­крывал передовые группы.

Так прошли мы несколько шагов, нас окликнули:

— Стой! Кто идет?

Людей, однако, не было видно. Поведение противника показалось мне загадочным. Или это хитрость какая-то, или... Или я ничего не могу понять!

— Свои, — громко ответил Рысаков. — Выходи!..

Из-за дома показался часовой. Это, видимо, был

второй патрульный. Власов в упор выстрелил в него. Одновременно открылась стрельба из винтовок в той стороне, где продвигался Котомин.

— Я говорил, это партизаны, — раздался истошный крик в дверях ближайшего дома. — В ружье! За мной!

— Оцепить дом и подпалить! — быстро скомандовал Рысаков.

Но оцепить дом нам не удалось.

Большое пятистенное строение было обнесено глухим забором, и, пока часть людей перелезала через него, а другая подошла к воротам, полицаи выбежали во двор и встретили нас залпом из винтовок и из ручного пуле­мета. Судя по выстрелам, винтовок было не менее два­дцати. Мы залегли. Снег и поленница дров помогли нам укрыться от огня противника. Кто-то из наших бросил одну за другой две гранаты, и пулемет противника перестал работать.

Рассыпавшись по всему пространству вокруг дома, мы били из винтовок. Баздеров со своим пулеметом взобрался на дрова и открыл огонь с возвышения. После первой очереди он замолчал.

— Давай огонь! — закричал ему Рысаков.

С минуту не было слышно ответа, потом Баздеров сообщил, что пулемет отказал и он ничего не может с ним сделать.

Рысаков подполз к Баздерову, раздраженно оттолкнул его от пулемета и, спеша устранить задержку, выронил из рук диск. Диск застучал, скатываясь по дровам, подпрыгнул, упал на снег ребром и заскользил с боль­шой скоростью в сторону полицейских. Рванувшись за диском, Рысаков оказался между нами и противни­ком.

Все произошло в какое-то мгновенье. Не успели мы пошевельнуться, как на Рысакова набежали трое или четверо полицаев. Одного Рысаков успел мгновенно уло­жить из пистолета. В вспышке выстрела я увидел, как второй схватил командира за руку и свалил его с ног.

Я бросился на помощь Рысакову, за мной ринулись товарищи. Полицая, свалившего Рысакова, я ударил при­кладом по голове, второго и третьего пристрелил Власов. Рысаков вскочил на ноги, в страшной ярости бросился вперед. С криком: «Гады, предатели!..» он с такой быстротой подбежал к группе полицейских, засевших за сугробом у стены сарая, что они даже не успели открыть огня. Власов, Баздеров, я и остальные партизаны из нашей группы не отстали от Рысакова, и у стен сарая началась рукопашная схватка. Мы били полицейских прикладами, кулаками, и, видно, так велика была сила нашего натиска, что в несколько минут исход был решен. Последний удар рукояткой пистолета, как в комическом фильме, разъяренный Рысаков нанес в темноте Ивану Федотовичу Симонову, подоспевшему к нам на помощь со своими бойцами.

Если говорить о потерях, которые понесли две наши группы, то ранением Симонова — Рысаков сильно рас­сек ему губу — они и ограничились. Кроме того, шальной пулей оцарапало левую руку Власову. В третьей группе, которой командовал Котомин, оказалось трое легко раненных.

Бой его группы был еще более скоротечен. Полицаи встретили группу не окриком «стой», а залпом из окон дома. Котомин пустил в ход гранаты, и полицаи, остав­шиеся в живых, очистили поле боя. В развороченных комнатах осталось пять убитых наповал, один раненый. Остальные, бросив восемь винтовок, станковый пулемет без замка и без лент, бежали. Пулемет потом нам очень пригодился.

Во дворе пятистенного дома, где начал свалку Рыса­ков, враг оставил одиннадцать убитых и четырех раненых. Кроме их личного оружия, мы захватили ручной пулемет противника. Диск, который выскользнул из рук Рысакова и чуть не послужил причиной беды (надо прямо сказать, исход боя мог быть совсем не в нашу пользу), вернулся к Баздерову в полной сохранности.

Раненые полицаи открыли мне секрет, почему пре­дельно беспечная наша операция окончилась для нас так удачно.

За два дня до нашего внезапного, с точки зрения Ры­сакова, нападения так же внезапно, ночью, налетел на Лопушь военный комендант Выгоничей. С оравой эсэсов­цев человек в сорок на конях и повозках пронесся он из одного конца деревни в другой, обстрелял из винтовок и пулеметов все дома и, подступив к управе, потребовал на­чальника полиции. Военный комендант был сильно пьян, а начальник полиции смертельно перепуган. Комендант, однако, не заметил состояния начальника и с пьяным ве­ликодушием объявил ему благодарность за образцовое несение службы.

— Хорошо, — говорил комендант на ломаном русском языке. — Никакого паника не допускаль. Все остались на место. Молодьец. Спокойствие. Так всегда делай.

Теперь, когда мы налетели на Лопушь, полицаи ду­мали, что это снова пожаловал господин военный комен­дант. Сомнение у некоторых вызвало лишь то обстоятель­ство, что въехал комендант нынче с другого конца деревни. Но другие, в том числе начальник полиции, дока­зывали, что немецкий комендант волен действовать, как ему заблагорассудится — влететь в село с одного конца, вылететь с другого или наоборот.

Рысаков хохотал во все горло. Первый раз я видел его таким веселым. Я не удержался, чтобы не сказать ему, что наш успех объясняется, как это теперь совершенно ясно, глупостью противника. Я думал, что Рысаков задумается над смыслом происшедшего. Однако Рыса­ков остался при своем мнении.

— Это еще лучше, когда враг дурак, воевать легче, — сказал он самодовольно. — Внезапность, внезапность и еще раз внезапность, пойми ты, Василий Андреевич, се­дая борода!..

А я стоял перед ним и обдумывал, как лучше убедить этого человека, что умение воевать — наука; овладевать этой наукой нужно с долгим упорством; она необходима отряду, как воздух. И потом — связь с райкомом партии,— пора, давно пора ее установить. Эти две задачи не давали мне покоя.

Дата добавления: 2015-11-28