Читайте также:
|
(Старая Русса)
БИБЛЕЙСКИЕ ИСТОКИ РОМАНА «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»
(продолжение темы)
(О братьях Карамазовых, как о носителях образа Христова)
Являясь представителями всей, и прежде всего собственной земли, как наиболее исконной, первозданной[1], а в идеале – окончательной, напротив, совершенной[2], братья Карамазовы, иначе – выразители той самой благодатной почвы, которую не только исходил, благословляя, сам Христос, но воплотился в ней, в ее избранном народе, ставшим «телом Божиим», поэтому должны нести в себе присущие Ему (т.е. Спасителю) черты. Как, например, – Иван и Митя, в том числе во всех своих, даже и не лучших, может быть, из проявлений. Более того, напротив, – в самой скверне, или «карамазовской», иначе, низости, любви не только к голубому небу, детям, первой зелени, всему, что изначально и пока невинно, но и другим из устремлений «живой жизни»: объядению и пьянству, сластолюбию. И вообще – т.н. «плотскому греху» в его приличных, как во время пира в Кане Галилейской, так и неприличных формах, связанных не только с нарушением поста, субботы, но и всех прочих норм, что свойственно прежде всего, конечно, «мытарям и грешникам»[3]. Или – тем самым «темным и простым, нехитрым существам» (а это очевидно предстает, к примеру, в с. Мокром, на такой же свадьбе), которыми себя недаром окружал Христос не только ради их спасения, но также полюбив их радости (Мф. 9: 11 – 11: 19). Как одновременно – и Богоматерь, т.е. Невеста своего Небесного при этом Жениха, или в романе – Грушенька, что произносит следующую фразу: «Завтра в монастырь», а уж сегодня «пусть попляшем», «кабы Богом была, всех бы людей простила» (14; 397) и все в них возлюбила. Ибо «без радости <…> нельзя», а «кто любит людей, тот и радость их любит» (14; 326).
Но вместе с тем и ненавидит, распиная на кресте, как это делает, желая «положить порядок» в своей жизни, Митя (14; 366): вослед Спасителю крестясь во смерть (Рим. 6: 3; Гал. 5: 24), беря к тому же прегрешения всех остальных, чтобы с собою их низринуть в ад. И где они должны сгореть, тем самым – упраздняя старый Божий мир (ибо, «если один умер за всех, то» и «все умерли» – 2 Кор. 5: 14), неся в итоге – «отрицание земли» (24; 112) и полностью ее уничтожение (2 Пет. 3: 10). Что также свойственно – Ивану, который хочет к 30-ти годам (иначе – возрасту Христа), когда уже не остается чистоты начала, никакого благородства (14; 210-211)[4], возненавидев жизнь свою, по заповеди (Лк. 14: 26), «бросить кубок об пол», к тому же разбивая вдребезги, подобно князю Мышкину в известной сцене с вазой, словно сосуд апокалиптической блудницы (о чем мечтает и Кириллов), всю Вселенную, произведя Геологический переворот[5], пусть становясь «вне истины». Или во имя – Правды неземной, поскольку он не Бога, т.е. идеал, но мира Божия не принимает, как верный ученик Христов – апостол Иоанн, провозглашавший: «Не любите мира» (1 Ин. 2: 15-16), – спасая этим остальных, всех увлекая (1 Пет. 2: 21) нравственным, подобным аскетическим примером. Где всепрощение – лишь высшее из отрицаний, ибо проклятие и ненависть в себе таит любовь[6], что, несомненно, следует преодолеть, ее не понимая, отвергая[7], как недостойную привязанность, освобождая в результате от греховной ветхой сути, и всех вокруг в итоге делая «богами» (Ин. 10: 34) (в лице которых явится поэтому «человеко-бог» – 15; 83)[8]. В конечном счете, все изменятся физически, произойдет Преображение всей «твари» – вновь как в «Откровении…» (Отк. 21: 5; 2 Кор. 5: 17. ПСС 10; 428).
Но так как «много званных», «мало избранных» (Мф. 22: 14), поэтому, хотя и будут всем даны (по их желанию, конечно, вере) «белые одежды» новой вечной жизни, однако большинство в итоге сохранит иные, тленные. Вот почему его, или означенное большинство, опять придется бросить в «тьму кромешную» (как в притче из Евангелия от Матфея о брачном пире, совпадающем с увиденным Алешей – Мф. 22: 2-14. ПСС 14; 326-327). И это неизбежно, поскольку сами названные захотят подобной участи, о чем свидетельствует, например, Подпольный человек, когда заходит речь о том, и непременном ретроградном господине, который посреди всеобщего блаженства пожелает прежней неразумной жизни (5; 113), т.е. скорби и страданий, адских мук, собою увлекая и других, отчего и будут вновь отделены[9].
Оставшиеся, или «слабосильные бунтовщики», нуждающиеся в управлении извне и тяготящиеся собственной свободой, охотно подчинятся вследствие того, словно птенцы их собирающей наседке (14; 236. Мф. 23: 37-38)[10], Пастырю, «Царю царей». Или Тому, Кто станет во главе тех самых избранных «ста тысяч», явленных во время первого из воскресений, править ими («тысячемиллионным буйным стадом»). В том числе – «жезлом железным» (Отк. 19: 15-16), нередко разбивая как горшки (Отк. 2: 27; Пс. 21: 9) и отправляя в «огненное озеро»[11], т.е. устраивая «великолепный автодафе» во 100 сожженных, таким образом, еретиков. Отчего – «страшно впасть в руки Бога живаго» (14; 281. Евр. 10: 31), что поражает всех противящихся «духом уст Своих» (2 Фес. 2: 8) (Великого, к примеру, инквизитора: помимо прочего, за раздробление единства, поскольку должен быть единый Пастырь и «едино стадо» – 14; 239. Ин. 10: 16). Иначе выражаясь, свершает сказанное здесь «мечем», как поцелуем, рождая целый ад в груди (словно у Таинственного посетителя), в конечном счете[12]. Но эти муки совести – для избранных, а для всех прочих – «древний огонек» [13], горящий серою, или все то же «огненное озеро»[14].
Такая власть, помимо силы государственной, когда Мессия явится как воин, чтобы царствовать, и одновременно – экономической, всех насыщая хлебом, словно и при жизни на земле, будет основана к тому же на духовном принуждении, авторитете, проистекающем из обладания таинственной, неизреченной истиной, всем предстающей в виде чуда. (Или когда бросаются с небесной высоты, миров иных, а также, фигурально выражаясь, с вознесенного креста, в обоих случаях – с того же храма, алтаря на землю. Далее – в глубины преисподней, в том числе – темницу инквизиции, оттуда восставая невредимо, к тому же – воскрешая, исцеляя остальных). Вследствие чего, подобного «соблазна совести», произойдет (о чем свидетельствует Соня Мармеладова в связи с историей о 4-дневном Лазаре – 6; 251) и обращение неверных, соединение их во едино стадо (как на Лондонской всемирной выставке, или в «стране святых чудес»). Тем самым, установится взаимосвязь, дарующая нравственный покой, блаженство, и на основе – «высшей правды», помимо собственной, индивидуальной. Или иначе – вопреки ей, т.е. – своему личному началу, которое здесь ограничивается (всякое вольное хотение, ответственность за это, воспринимаемая на себя другими). В конечном счете, упраздняется и вовсе (любое я), поскольку Бог, всех подчинив Себе, в дальнейшем станет «все во всем» (1 Кор. 15: 28). И это в соответствии и вопреки – Своей же сути, как Бога Авраама, Исаака и др., конкретных личностей, что могут заявить, словно апостол Павел вослед Христу: «для меня мир распят», как «я для мира» (Гал. 6: 14).
Подобная возможность для самоутверждения своего Я и составляет суть естественного, или установленного на земле закона (в противоположность – идеальному) и вместе с тем проистекающего свыше. Т.е. – из него (или последнего), а значит, и при всей несовместимости – санкционированного им. Поэтому попытка полностью подмены вышеназванного – горним, неземным, собою отрицающим «живую жизнь», историю, как воплощенное учение Христово «о мече», должно закончиться, когда нарушены все «времена и сроки»[15], напротив, только его полным торжеством. В том числе – в самих носителях подобных запредельных устремлений, поскольку те, кто искренне и ревностно их осуществляет, вместо утверждения «небесного закона» вдруг начинают следовать за дьяволом, т.е. творцом бессмысленного, «беспорядочного хаоса» (14; 209). Весь их столь благородно некогда «заявленный протест» против былого произвола лишь оборачивается бунтом ради бунта, и как пролог тому (в видении Раскольникова, например, на каторге) – во имя власти над Олимпом и всем «дрожащим муравейником», или над Богом и людьми. О чем свидетельствует явно – поэма «Геологический переворот», собою разъясняющая образ Великого инквизитора и самого Ивана, в которых идеальное начало становится на службу вполне земным, реальным интересам. Последние не только черпают в нем силу, его себе присваивая незаконно, но также получают в нем благословение. Т.е. – со стороны Христа: в Его поцелуе, или в поэме о Великом инквизиторе, тем самым – раскрывая двуединую природу Богочеловека, как соединение земного и небесного. (Из коих высшее не только распинает на кресте, но и себя приносит в жертву низшему, а для того и поражает Пастыря, Храм веры в Собственном лице, рассеивая стадо по путям неведомым (Мф. 26: 31. ПСС 14; 236)[16] и открывая вследствие того простор естественным законам[17]). Иначе говоря, в лице Спасителя мы видим то же самое соединение, согласно Достоевскому, «двух бездн», что отражается и в образах Ивана или Мити. (А вместе с ними – в гораздо большей несравненно мере – в любом из преподобных, о чем свидетельствует черт[18], кому открыты высшие из тайн).
Тем более все это можно отнести и к образу Алеши, который предстает, подобно князю Мышкину, как «положительно прекрасный человек», т.е. наиболее близкий образу Христа даже во многих обстоятельствах своей судьбы. И среди них, к примеру, следует начать – от скорбного рождения, как Он, в загоне для скота – в Скотопригоньевске, и в самом его злачном месте – в доме своего отца (или в пещере Вифлеемской, т.е. царстве подлинно животной страсти). Откуда был в дальнейшем вынужден бежать (как от царя Ирода, поскольку нет воистину – наследника, пророка, что предназначен царствовать, как и Мессия, в собственном отечестве, оно его лишь просто пожирает, как Федор Павлович своих детей). Вернее, в данном случае Алешу увезли (опять-таки подобно князю Мышкину) в иную, более благополучную и просвещенную страну. Условно говоря – в «Египет», а до того сначала посвятив, духовно этим и «обрезав» (отчего всю жизнь был «тихий мальчик», девственник, лишенный внешней жизни), – в сретение Богу. Т.е. – новому Отцу, явленному в отблеске «косых лучей» благословляющего солнца (и к тому же сделав – во исполнение молитвы – сыном Богоматери, что пребывает постоянно под Ее Покровом, чтит Ее всем сердцем, поэтому не может слышать ничего «про это»).
Вернувшись вновь к себе на родину, в свой Назарет[19], он здесь спасается в «пустыне» (собственно, в монастыре), как и Христос при этом подвергаясь тем же искушениям (прежде всего – в лице Ивана)[20]. А также далее приемлет, как старец Зосима в детстве (слушая историю Иова и представляя себе образ крестного пути), т.е. сознательно уже – крещение со стороны своего духовного отца, провозглашающего, словно Бог: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный», – и одновременно усматривающего в нем, что говорилось также о Христе (Мф. 16: 14), новоявленного Иоанна Предтечу – Илию в виде воскресшего пророка: своего брата перед смертью.
Кроме того, как и Спаситель, Алексей испытывает, словно на горе Фавор, Преображение, с той целью поднимаясь мысленно горé – в небесную светлицу-горницу во время пира – в Кане Галилейской. Беседует здесь с тем же Моисеем, Илией (старцем Зосимой), встретившись «лицем к лицу» и с самим Богом, осиянный и очищенный Его лучами, пав от них на землю. И это для того, чтобы – соединиться с ней, восприняв одновременно и свод небесный, т.е. Вечную Истину в своей душе, благодаря чему, став – «твердым на всю жизнь бойцом». Или иначе – «князем» (Ис. 9: 6. ПСС 14; 316), «львом» (Отк. 5: 5) опять-таки – вослед Христу, творя почти что чудеса: способный, например, ходить по морю, в данном случае – «житейской жизни», словно по суху[21], и укрощая бури одновременно любых невзгод. Или то самое «страшилище судьбы», с которым безуспешно борется брат Дмитрий. Ибо «вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет» (14; 20), побеждая всех своих противников. Т.е., по сути – каждого среди людей, будь то отдельно или в целом, вместе – в окружающем враждебном мире: почти (подобно Гедеону и Давиду) без всякого оружия. Иначе – «хитрости, пронырства, искусства заискать», «понравиться» (14; 19), и даже заставляя их в любви (14; 259) служить себе или, как мальчиков – друг другу. Благодаря тому вдобавок смог накормить голодных, ничем не обладая, не имея денег: словно Великий инквизитор обращая камни (в руках у тех же мальчиков или у брата Мити) – в хлебы (подобно вместе с тем и самому Христу). А также исцелить сумел и одержимых, бесноватых: Лизу Хохлакову (почти что успокаивая, как кликушу, навевая сон), неистовую Грушеньку (или ту самую блудницу – 14; 324: Марию Магдалину). И, надо полагать, способен оказался воскрешать к тому же мертвых (Илюшу – в Царствии Небесном, поскольку воскресение всех умерших, в том числе «от нас» «зависит» – 15; 204) и т.д.
Начав свою при этом проповедь в миру и вследствие того преображая все вокруг, порой чудесным образом, как и Христос (к примеру, обращая Савла, неистовых учеников с камнями, т.е. гимназистов – в Павла, Симона – в Петра[22], или все темные, нехитрые, тем самым, существа – в апостолов), Алеша создает в дальнейшем свою Церковь на Сионе, или том же камне. Т.е. – в Иерусалиме (с которым сравнивался перед этим только что Илюша). Куда (в это святое место, к каменным скрижалям, образу ковчега), преодолевая грех, распространившийся вокруг и некогда внушенный Смердяковым – «Валаамовой ослицей», иначе – как бы оседлав ее, въезжает мысленно, условно (или опять-таки – Алеша, как мальчики буквально – друг на друге). К тому же появляется – при общих криках и восторженных приветствиях детей, их окормляя так же своим Словом (или Нагорной речью) здесь, как благодатью нисходящего Святого Духа. И одновременно, как будто бы «воробушек» на свежевырытой могилке умершего, – хлебом, плотью (блинами, предстающими как символ Солнца Правды, что подадут во время трапезы, вернее – тризны). Вместе с тем это начало горнего пути, Крестовоздвижения (с предсказанием в дальнейшем всех падений для учеников, которые вдруг станут злы, но, впрочем, пусть нас минет эта чаша), обозначает для него в грядущем восхождение, тем самым, на Голгофу. Вот почему он покидает (как некогда князь Мышкин, например, в горах Швейцарии, иначе – райском месте) своих только что приобретенных маленьких друзей, чтобы спуститься вниз, в самую бездну, петербургское болото – социальный ад, и добровольно подчинившись всем законам этой жизни, сделав их своими (а значит, и приняв все над собою язвы), оттого и умереть. И далее, после окончательной погибели воскреснув, – вернуться вновь к таким же детям, будущим ученикам: с тем, чтобы от них, в конечном счете, удалиться в пустынь, словно Христос на Масличной горе во время Вознесения, навстречу Богу.
Однако, несмотря на все указанные параллели земной судьбе и образу Спасителя, как идеала, в подобном смысле все же наивысшим среди братьев является в романе Смердяков. И это – в соответствии уже хотя бы с собственной фамилией, благодаря которой он, по сути – тот же Карамазов: в его последовательном, завершенном виде, или гораздо более, чем названный как выразитель почвы[23], происходящий от нее. Причем, не только – фигурально, но и в действительности так, поскольку Смердяков «завелся» как растение – из плесени, в дальнейшем представая перед всеми как бессловесное и грубое животное, покорное и вместе с тем жестокое, рабочая скотина: «вол подъяремный» или бык, «смердящий пес» или осел, вернее – «Валаамова ослица». В чем проявляется опять-таки – его близость ко Христу, рожденному, как хорошо известно, также в загоне для скота, положенному, как и его детеныш[24] – в ясли.
Подобный путь в соприкосновении с землей, иначе – всей природой (как в элевсинских таинствах), особенно, что полагал и Достоевский[25], приближает человека к Богу, поскольку тот растет без «насаждающего и поливающего» (1 Кор. 3: 8) в этом случае, под покровительством Всевышнего, т.е. «как дикий зверь» (15; 168). И отчего Христос – с ними «еще раньше нашего» (14; 268), ибо «эти души, эти на вид жестокосердые, буйные и безудержные люди» (те же «звери», словно Митя – 14; 398) «бывают, и это чаще всего, чрезвычайно нежны сердцем, только этого» почти что «не выказывают» (15; 169) никогда. Как, впрочем, – и свой ум, который превосходит т.н. образованный и просвещенный: уже хотя бы потому, что, например, «в природе» нет ничего «смешного, как бы там ни казалось человеку с его предрассудками». «Если бы собаки могли рассуждать и критиковать, то наверно бы нашли столько же для себя смешного в социальных отношениях между собою» у «людей, их повелителей, – если не гораздо больше» (14; 473). И это так – не говоря уже о высших откровениях, почти отсутствующих здесь, среди последних, и, наоборот, гораздо более присущих низшим тварям, свидетельством чему является все та же (как в Библии, так и романе) Валаамова ослица. А вместе с ней – Христос, который «сам народ», и отчего с недоумением повсюду заставляет о себе нередко спрашивать: «Не плотник ли Он, сын Марии», «откуда же у Него все это?» (Мк. 6: 3; Мф. 13: 56). Поэтому и Смердяков, тот же крестьянин, смерд, в его лице – опять-таки народ, в конечном счете должен будет превзойти, как полагал, не сомневаясь, Достоевский, не только своих старших братьев, составляющих т.н. «культурный слой», но и духовных вместе с тем руководителей, наставников, поскольку те и сами это чувствуют. Как, например, – о. Зосима, во всеуслышание всем заявляя: «От народа спасение России», отчего «русский <…> монастырь искони был с народом» (14; 285), т.е. богоносцем, хранителем и верным отражением Христа.
Последнее собою подтверждает вышеназванный герой, или иначе – снова Смердяков, чья мать, как следует отсюда, не случайно воплощает в себе черты, присущие столь Богородице, играя таковую роль. Подобно Ей (или Пречистой Деве), являясь также лишь единственным ребенком у своих родителей, она (т.е. Лизавета Смердящая), как надо полагать, поскольку оказалась и предстала перед всеми «Божией юродивой», была (словно Алеша Карамазов, по молитве матери; вдобавок – «идиот», блаженный), пусть бессознательно, и из любви к ней все-таки посвящена Всевышнему. В том числе – ее отцом, хоть и безжалостно (как тот же «пьяненький» Миколка, только лошадь) бьющим собственную дочь. Помимо прочего, – еще к тому же вследствие иных и высших вместе с тем соображений, как это делает и весь народ, который, даже получив свободу, сам себя нещадно вместо прежних бар, что отмечает Федор Павлович, к примеру, с особым удовольствием сечет. Самобичеванию или, вернее, несравненно себя большему чему-то подвергает, полной, до конца уже аскезе и сама блаженная в романе – вплоть до отречения от собственного разума и умаления, тем самым, более, чем всякое дитя (иначе – становясь «как зверь», поэтому ночуя где-либо в коровнике[26], т.е. себя намеренно на то и обрекая, а также как слуга – в прихожей). За что ее, хранящую молчание, как Смердяков в дальнейшем ради созерцания тайн Божьих, Он, т.е. Господь, при этом наделяет высшей мудростью, подобно Богородице. Особенно в делах, конечно, – милосердия, где та и выступает, Ей подобно, «всех скорбящих радостью». И более всего – по отношению к самым несчастным, например – какой-нибудь из «наших самых» знатных и «богатых барынь» (14; 90-91), которой прежде всего милостыню подает.
Окруженная со всех сторон невидимой защитой: любовью и почтением даже со стороны безжалостных по неразумию и озорных детей (жестоких, беспощадных часто по отношению к другим – Илюше, например, штабс-капитану Снегиреву и т.д.), пользуясь каким-то удивительным доверием, возможностью войти в любое место (пусть и не в Церкви, куда столь редко заходила[27], но в основном – среди народа Божия), Лизавета Смердящая к тому же отличалась поразительной и необъяснимой силой. Последняя давала ей способность при малом росте преодолевать, по сути, все препятствия в житейском мире (как той же Деве, Пресвятой Марии при Введении во храм) и в целом «выносить такую жизнь» (14; 91).
Позволив беспрепятственно (в чем также проявилось по-евангельски ее смирение, подобно Богоматери) себе зачать ребенка[28], она, чудесным образом «перенесенная» еще через одну и неприступную в ее положении ограду[29], оказалась (вследствие необходимости, как в соответствующей в Библии истории, торжественно установить генеалогию, происхождение своего дитя) в том месте, где ей и следовало, таким образом, родить. Иначе говоря, – все в том же Вифлееме, или имении в романе Карамазова-отца, который предстает здесь в качестве царя Давида (а через него – Израиля: родоначальника и символа «народа избранного», или «богоносца»). Подобно Богородице, она должна была произвести на свет своего младенца в том же темном и нечистом, в прямом и переносном смысле, как и в Евангелии, вертепе (или заменившей его бане). О чем и возвестил всем также ангел, но только на земле – слуга Григорий (что поклонился новорожденному, словно пастырь; как прежде – в двойственности чувства – сыну). А в качестве приемного отца Иосифа или царя-волхва к тому же, приносящего дары, а также Симеона-богоприимца здесь выступил вновь Федор Павлович, однажды произнесший уже: «Ныне отпущаеши», – возможно, это ощутив в себе опять. А потому, как Ирод, получивший некогда известие о новоявленном царе, возненавидел еще более своих детей, стремясь их устранить. И заведя неслыханный разврат, тем самым – полностью разрушить все свое семейство, дом, как тот же мещанин, упоминаемый в романе. Однако, несмотря на все попытки избежать погибели таким путем, он внутренне, уподобляясь Симеону вновь, желал, в чем признается и Алеше, этого. Т.е. – неизбежного возмездия и разрешения от пут греха, всех нравственных страданий, вытекающих отсюда, более тяжких, чем любые, или же физические муки в преисподней (на что надеется, т.е. подобный их характер, поэтому мечтая все же здесь увидеть реальный потолок, железные крючья и т.д.).
После кончины матери («успения», иначе говоря – освобождения от непреодолимой скорби той, что неизбежно, согласно предсказанию, «Самой орудие пройдет сквозь душу» (Лк. 2: 35), ибо она, как весь народ, измучена, и «главное всегдашнею несправедливостью», «грехом», как собственным, «так и мировым» – 14; 29) рожденный ею сын был также должен унаследовать наружные черты присущего ей «облика звериного». Того, что вызывает вместо умиления, как и «печать его» (т.е. Нечистого), лишь неприязнь, поскольку их носитель закоснел и «засмердел в своих грехах». (Откуда и нарицательное имя – Смердяков, к тому же сын Смердящей, т.е. «последний» (Отк. 2: 8; Ис. 41: 4, 23) из «последних», самый подлый). Прежде всего здесь нужно выделить, конечно, то, что составляет страшную гордыню, которая сквозит через несомненное смирение «курицы в эпилептическом припадке». Т.е. – в слабоумии и сумасшествии: угрюмое и нелюдимое высокомерие, как у его матери, которую подозревали также явно в этом, о чем свидетельствовал и ее к тому же «неприятный», «неподвижный» взгляд (14; 91).
Отсюда же проистекает, или из тех же внутренних истоков ненависть и злоба, как в апокрифическом «Евангелии детства» у мальчика Христа, пусть даже и с оттенком благородства: протеста против несправедливости и зла. (Что проявилось, например, у Смердякова в убиении и воскрешении им, т.е. отпевании затем, или с подобной целью кошек. Отчего, как прежде названный, иначе – малолетний Иисус, казнивший, но уже людей, и далее – прощавший их и оживлявший, он также больно был наказан своим приемным воспитателем-«отцом»).
Сказалось это вместе с тем и в ревности к их обучению, когда тот и другой, по сути, сразу же заметили своим учителям, что те не понимают самой первой буквы из того, что им пытались преподать (в обоих случаях при этом получив увесистую оплеуху). И далее – в стремлении всех превзойти в своем искусстве: в земледелии, столярном ремесле, как маленький Христос, или кулинарном мастерстве, как Смердяков. Последний так же, как и первый, оба вместе отличались, кроме того, тем, что «каждое» их «слово», которое они перед другими произносят, «доброе» и «злое», «становится деянием» и «чудом»[30]. В том числе – осуществленный план убийства Смердяковым своего отца.
В ответ на все при этом обвинения в свершенном преступлении, однако, он, т.е. Павел Федорович, мог бы, как и Тот, кому он уподоблен («ибо каждый, кто вызывает Его гнев», всегда и неизменно «умирает»[31]), наверно, заявить, даже страдая и раскаиваясь сам в содеянном: «Тебе достаточно искать и не найти». А потому необходимо проявлять смирение перед недоступным смыслом мирового зла. В противном случае – «ты поступаешь неразумно»[32], уже хотя бы потому, что ложно обвиняемый тобой предстанет в будущем (отождествляемый с Христом) в своем лице как Избавитель.
А вместе с ним – и весь народ, олицетворением которого он, сын Смердящей, выступает, или тем же Власом, кому пока что можно лишь сказать: «Врачу», отринь свои недуги, «исцелися Сам» (Лк. 4: 23), покайся и очистись, для того – пройди свою Голгофу. Ее поэтому, как неизбежность, принимает Смердяков, взойдя на «древо крестное» не только как Иуда, из страха лишь за самого себя, иначе – вследствие возможного разоблачения и усиления мук совести, но одновременно и как Христос, взяв на себя всю «скверну мира». И доведя последнюю до самого конца, в итоге – распинает на кресте, освобождая от ответственности и спасая этим (столь устрашающим своим примером) подлинных ее творцов и зачинателей. Прежде всего, конечно, в данном случае – Ивана (вновь поступая так, как будто Влас и весь народ по отношению к их Мефистофелям: всем образованным сословиям, а также «умникам» в своей среде). И отчего в дальнейшем Смердяков, все возлагая на себя и не желая «никого <…> винить» (15; 85), предстанет перед всеми, видимо, не только лишь как Зверь, что «был, и нет его, и явится» (Отк. 17: 8) (подобно «шестипалому дракону» в действии романа, иначе – умершему ранее младенцу). Но вместе с тем – как нисходящий в бездну преисподней и вновь оттуда восстающий, т.е. воскресающий Спаситель. Причем, гораздо более (и несравненно), чем кто-либо – из братьев. В том числе – Алеша[33], поскольку главным все же, без сомнения, героем, но только скрытым, потаенным, – по сути, всех произведений Достоевского является народ, как истинный носитель образа Христова, Его прямое воплощение, а по-другому – «почва».
[1] Где нет покуда разделений (тем самым отражая в наибольшей чистоте лик Целого) или они особенно сильны, собою вызывая хаос, таким образом, противоречий (а следовательно – творческий процесс, иначе, «живой жизни»).
[2] На что указывает даже их фамилия, собой обозначающая черный перегной, или конец, и «земляную силу»: в данном случае – начало. Т.е. соответственно – «две бездны»: нижнюю, когда земля была «безвидна и пуста», и верхнюю – соединяясь с небом (в видении Алеши, словно в «Откровении…»). Чему предшествовать, однако, будет согласно Библии, падение и гибель, следовательно – вновь возврат к исходу, темному началу, в себе рождая, вызывающему идеальный – «красный цвет» (нашедший также отражение в фамилии, что неслучайно, Карамазов).
[3] Чье имя носят по созвучию (и это не случайно) Митя, Грушенька, здесь выступая их олицетворением.
[4] Хотя все люди – неизменно хороши, не только дети, и по его же собственным словам (14; 210), о чем свидетельствует также и Алеша, когда он говорит о чистоте сердечной их отца в отличие от внешнего и наносного в нем.
[5] Начав с отмены – прежних нравственных законов, и с помощью все тех же мытарей и грешников, им неподвластных (как и Богу, поскольку служат не Ему, установителю последних, а Маммоне, в конечном счете отрицая все совместно с «духом саморазрушения и небытия»).
[6] О чем свидетельствует Катерина Ивановна, к примеру – по поводу столь оскорбительного, яростного с ней разрыва Мити (14; 135). Последний случай лишь указывает только на прочность их взаимосвязи, преодолеть которую и вообще «разделаться, – как утверждает Верховенский-старший, – с миром», «стать свободными вполне» можно единственно прощая (10; 411) (и лишь тогда осуществляя заповедь возненавидеть до конца – Лк. 14: 26).
[7] По отношению, конечно, прежде всего – к ближним и даже – к матери и братьям, как это делает Христос (Мф. 12: 46-50), напротив – возлюбив лишь человечество иное. Где каждый смог подняться над собой и приобщиться (в итоге став «по образу, подобию», тем самым) к общему, абстрактному началу, заново переродиться, умерев для мира с его господством частного, конкретного, или индивидуального повсюду.
[8] И, таким образом, – лишь исполняя свое апостольское назначение, провозгласив, собою приближая Царствие Небесное (Мф. 10: 7), уподобляясь Самому Христу (Мф. 4: 17).
[9] А сверх того – осуждены Всевышним, как говорит Алеша Лизе Хохлаковой, предающейся тому же (15; 22).
[10] Как этого желает и «орел» (Втор. 32: 11-12), т.е. Господь – Великий инквизитор.
[11]Подобно, например, – Иерусалиму (Лк. 19: 43-44), в целом всему миру (Отк. 6: 12-17; 2 Пет. 3: 10).
[12] Как у него, – не сразу, постепенно, пока что оставляя в «прежних мыслях», лишь зароняя только искру, поскольку «гомеопатические дозы» самые сильнейшие, однако.
[13] Как, впрочем, и наоборот (Отк. 19: 20-21), поскольку рано или поздно все созреют до того – духовных мук, когда физические станут лишь отдохновением, ниспосылаемым для тех, кто выдержать, иначе, не сумел бы вышеназванных.
[14] Что предстает в видении, к примеру, «Хождение Богородицы по мукам».
[15] Что противоречит и соответствует, однако, самому Христу, который явится не только как весна или распускающаяся смоква (Мф. 24: 32) на смену увяданию, естественной кончине мира, но также посреди всеобщего веселья, а по-другому – пира Валтасара, или в разгар текущей жизни, не вовремя: как тать (1 Фес. 5: 2).
[16] В итоге – разрушая Целое, предоставляя каждой его части независимость от окружающей среды, в конечном счете – полную свободу, когда становится вдруг «все позволено».
[17] Даруя «мир», т.е. опять-таки всю полноту земной, реальной жизни, о чем свидетельствует Сам Христос апостолам (Ин. 16: 32-33).
[18] Или, к примеру, Тихон о самом себе в романе «Бесы».
[19] С которым прямо может быть отождествлен Скотопригоньевск (на чем настаивает, например, Н.В. Живолупова).
[20] И далее – колеблясь под влиянием того же дьявола, как некогда Спаситель в Гефсимании или уже взойдя на крест (Ему подобно вопрошая, отчего Господь Свой спрятал перст, оставил праведника всем на поругание, или его принудил выпить эту чашу скорби: несправедливо быть причтенным ко злодеям, согласно существующим порядкам в этом мире, и значит соответственно – по воле Провидения).
[21] Одолевая хаос, зло, стихию, «воды яже бе над твердию».
[22] Будь то – Илюша Снегирев, который «уловлял» собак и далее привлек к себе всех мальчиков, став еще при жизни краеугольным камнем новой Церкви. А вместе с ним, и также по созвучию фамилии (указанным здесь именам), как следует отсюда, – Смуров, бросавшийся в него и в птиц камнями, возглавлявший остальных. Вернее, надо полагать, он выступает в качестве Андрея Первозванного, приведшего к Алеше истинного предводителя и старшего среди них – Колю.
[23] И потому в себе несущий, ибо «Черномазов», «земляную карамазовскую силу».
[24] Т.е. любой скотины.
[25] А также – старец Зосима у него в романе, как известно.
[26] Аллегорически – в животном царстве Карамазовых, уподобляясь им вплоть до соития – слияния в единой скверне, породив дракона, или Зверя.
[27] Где воцарились «фарисеи», «саддукеи», подобные о. Павлу Ильинскому и проч., хотя бы и при всей их несомненной честности и доброте.
[28] Недаром все это случилось в сентябре, иначе – в месяц Девы, согласно знакам зодиака и по церковному календарю (когда стояла полная луна, как сказано в романе, а значит – символ Божьей Матери). Рожденный в мае Лизаветой сын, тем самым, предстает как агнец (и соответственно – телец, согласно тем же знакам).
[29] До этого уйдя к тому же, пользуясь своей «звериной хитростью», из-под неусыпного надзора.
[30] Апокрифы древних христиан. М., 1989. С. 143, 145, 147.
[31] Там же. С. 146.
[32]Там же. С. 143.
[33] А вместе с ними также – Идиот, князь Мышкин, превосходящий будто бы, хотя, на самом деле, нет – Рогожина. Его – как всякое простое, заурядное явление, вместилище, однако, по словам Версилова, Святого Духа (в форме – «живой жизни», проистекающей из Логоса – «великой мысли» – 13; 178).
Дата добавления: 2015-12-08; просмотров: 219 | Нарушение авторских прав