К определению гуманитарной интервенции

Большинство политологов и специалистов по международному праву понимают гуманитарную интервенцию как «применение силы или угрозу силой, осуществляемые государством или группой государств за пределами своих границ без согласия страны, на территории которой применяется сила, и направленные на предотвращение или пресечение масштабных и грубых нарушений основных прав людей, не являющихся гражданами этих государств» [Holzgrefe 2003: 18]. Разумеется, «указание на то, что внешние силы имеют право, и даже обязаны, вмешиваться с целью помочь людям, сталкивающимся с грубой силой правительства или группы сограждан,... отражает формирование нового отношения к нерушимости государственного суверенитета» [Haass 1999: 12]. Важнейшей проблемой, с этой точки зрения, оказывается практическая невозможность примирить современное международное право с практикой гуманитарных интервенций, найти оптимальный баланс между правомочностью и обоснованностью подобного вмешательства.

По сей день не разрешено противоречие между юридическими принципами суверенитета государств и нравственным императивом защиты прав человека. Если не вдаваться в детали развернувшихся вокруг этого вопроса дискуссий, можно сказать, что сторонники гуманитарного вмешательства используют для его обоснования два основных приема: они пытаются, во-первых, как можно более полно определить перечень тех нарушений фундаментальных прав личности, ответом на которые и становится интервенция; во-вторых, конкретизировать, какой именно институт уполномочен инициировать международное вмешательство. К настоящему времени «сухой остаток» этих дискуссий сводится к тому, что, как правило, интервенция признается легитимной только в том случае, если она предпринимается ради прекращения геноцида, религиозных или этнических чисток, а также для предотвращения ситуаций, развитие которых чревато преступлениями против человечности [см.: Mathews 2001: 51]. При этом вмешательство должно быть санкционировано либо соответствующими структурами ООН, либо региональными международными организациями. Однако, на наш взгляд, этого недостаточно для выработки комплексного и непротиворечивого подхода к определению гуманитарной интервенции и конструирования механизмов ее осуществления.

Вернемся еще раз к вопросу о том, что порождает потребность в гуманитарном вмешательстве. Ответ, как бы он ни формулировался, сводится к указанию на невозможность допустить массовые нарушения прав человека на определенной территории. Какие причины должны побуждать ведущие державы инициировать подобные операции? Максимально жесткий и предельно четкий ответ на этот вопрос дает Уолцер, полагающий, что беззаконие, где бы оно ни проявлялось, порождает все новое насилие, и этот порочный круг обречен расширяться бесконечно. «Все государства, — пишет он, — заинтересованы в глобальной стабильности и даже в глобальной человеческой общности,.. стоит лишь сэкономить на нравственной цене молчания и безразличия [к жителям отдаленных стран], и вам придется заплатить политическую цену потрясений и беззакония у вас дома, ибо разве благопристойность может долгое время поддерживаться здесь, если ее уже давно нет там?» [Walzer 2004: 74, 75]. С ним соглаcен и Дж. Най, считающий, что в нынешней ситуации концепция «национального интереса» не может быть признана полной без «гуманитарной» составляющей [см.: Nye 1999: 24–26]. Эта практически общепринятая позиция служит основой для широкомасштабных гуманитарных акций, предпринимаемых многими международными организациями и отдельными государствами. Однако, если борьба с нарушителями прав человека требует вооруженного вмешательства, возникают серьезные затруднения, обусловленные ныне принятой концепцией суверенитета.

Концепция суверенитета провозглашает принцип невмешательства во внутренние дела суверенного государства и квалифицирует вмешательство как акт агрессии*. Известно, однако, что суверенитет имеет как внешнюю, так и внутреннюю составляющую, и что «ценность суверенитета выглядит неочевидной, если только он не воспринимается как инструментальное благо, то есть как средство достижения более фундаментальных целей, [а потому] масштабное нарушение прав человека является не только очевидным попранием человеческого достоинства, но и попранием самого принципа суверенитета» [Teson 2003: 110]. Кроме того, «помощь в решении гуманитарных проблем становится необходимой только тогда, когда правительства не хотят или не способны исполнять свои прямые обязанности» [Terry 2002: 17]. Интересны также соображения, согласно которым действия государств на международной арене рассматриваются в контексте процессов демократизации. Так, С. Хоффман пишет, что «свобода действий суверенного государства на мировой арене должна быть в ряде важных аспектов ограничена и подвергнута контролю со стороны международного сообщества подобно тому, как абсолютная власть суверена — будь то монарх или народ — в пределах государства должна ограничиваться, обусловливаться теми или иными обстоятельствами и всегда быть подотчетной» [Hoffman 1996: 18].

Следовательно, если подходить к проблеме с таких позиций, оказывается, что масштабные нарушения прав человека означают не больше и не меньше, как делигитимизацию государственного суверенитета — как внутреннего, так и внешнего. К сожалению, это положение, центральное для понимания природы гуманитарных интервенций, никогда четко не формулировалось в современной политологии.

Как известно, современная теория государственного суверенитета появилась в Европе в эпоху опустошивших континент религиозных войн XVII в. Согласно этой теории, суверен имел право устанавливать законы в своем государстве и требовать от подданных их исполнения; при этом он не мог вмешиваться в дела других государей и указывать их подданным. Обращаясь к данной теме, нередко пренебрегают тем фактом, что представления о суверенитете возникли в условиях, когда непрекращающиеся переделы Европы превратились в угрозу выживанию народов Старого Света. По этим представлениям, существовала жесткая грань между самопровозглашенными суверенными государствами и «теми территориями, которые не могли “cчитаться” государствами согласно критериям, принятым европейской государственной системой» [Chandler 2002: 123]; именно это послужило одной из основных предпосылок строительства европейских колониальных империй. В дальнейшем неевропейские государства обретали все больший вес и влияние в мире — по мере того, как Соединенные Штаты стали доминирующей державой в Западном полушарии, Япония утвердилась на Тихом океане, а большинство бывших европейских колоний в Латинской Америке добились независимости от метрополий. Две мировые войны XX столетия, разделенные непродолжительной мирной передышкой, — зримое свидетельство того, что дальнейшие переделы мира угрожают существованию всего человечества; естественным, хотя и не оптимальным, ответом на это стало придание принципу суверенитета универсального характера.

Но как принятие Вестфальской системы не привело к установлению в Европе вечного мира, а лишь подвело черту под столкновениями на религиозной почве, так и распространение принципа суверенитета на бывшие европейские колонии не устранило насилие, а только прекратило войны в традиционном смысле этого понятия. В наши дни за пределами западного мира сторонами конфликтов чаще всего выступают «не армии, офицеры которых связаны кодексом чести, а бойцы, которые даже не являются солдатами в общепринятом смысле этого слова; целью таких конфликтов оказываются обычно этнические чистки, а не победа одной армии над другой» [Gutman, Rief 1999: 9]. Сегодня, не в последнюю очередь вследствие того, что «разделенные в пространстве и времени ограниченные вооруженные конфликты между суверенными государствами стали более редкими, война берет реванш, проникая во все поры общественного организма; то, что прежде было исключением, становится постоянным и всеобщим явлением» [Hardt, Negri 2004: 7]. Соответственно, и выход из ситуации должен предполагать отказ от ряда устоявшихся догм и представлений.

В чем же состоят наши предложения по более четкому определению гуманитарных интервенций и их задач?

Во-первых, гуманитарную интервенцию предлагается рассматривать как универсальную форму отношений развитых стран с теми территориями, которые занимают неуправляемые хаотические общности («ungovernable chaotic entities» [Rivero 2001: 147]) или постгосударственные образования («post-state societies» [Reno 2003: 71]), утратившие способность обеспечивать общественные блага для своих сограждан. Это согласуется с положением, сформулированным О. де Риверо, который убедительно показал, что «Вестфальская доктрина сдерживания не способна функционировать в условиях, когда государства не могут эффективно контролировать свою собственную территорию» [см.: Ignatieff 2004: 152]. Следовательно, при таком подходе сам вопрос о том, противоречит ли гуманитарное вмешательство принципу национального суверенитета, теряет смысл. Объектом гуманитарной интервенции выступает не «падающее» или слабое государство, а населенная территория, где на момент начала вмешательства нет государственных институтов и где вследствие этого нет носителей ни внутреннего, ни внешнего суверенитета. С этой же точки зрения, гуманитарная интервенция не является агрессией в собственном смысле слова.

Во-вторых, целью гуманитарных интервенций следует считать обеспечение основных прав и свобод человека, прежде всего права на жизнь, на равный доступ к общественным благам, свободу передвижения и вероисповедания, исключение дискриминации по признакам пола, расы, национальности, языка и религии. По сути, это означает, что главная задача гуманитарной интервенции — создание на населенной территории, где нет государственных структур, начальных, базовых элементов правового порядка. Речь идет также об отказе признавать целями гуманитарных интервенций смену правящего режима и переход к демократии [см. обзор соответствующих точек зрения: Evans 1998: 2–23]. В условиях, сложившихся в результате беззакония и продолжительной межплеменной и религиозной вражды, ни одна из противоборствующих сил не может стать основой стабильной власти, а в этнически и религиозно разнородных обществах демократия является силой исключительно деструктивной [Киссинджер 2002: 224–226].

В-третьих, полагаем правильным изначально считать период присутствия гуманитарной миссии весьма продолжительным, поскольку важнейшее условие стабильной реализации прав человека — постепенное формирование государственных или иных властных институтов. Гуманитарная интервенция не может сводиться лишь к прекращению насилия и миротворческим операциям; гуманитарные усилия должны включать в себя тотальную демилитаризацию региона, восстановление экономической жизнеспособности территории, создание судебной системы, институтов местного самоуправления и т.д. Поэтому, говоря о гуманитарной интервенции, следует вести речь не о временном присутствии иностранных вооруженных сил (порой оно оказывается до смешного кратким [cм., например, описание американской миссии в Сомали: Eversmann, Schilling 2004]), а скорее о долговременной оккупации территории и ее превращении в протекторат, управляемый специальной администрацией.

Таким образом, гуманитарной интервенцией следовало бы, на наш взгляд, считать установление внешнего контроля над неуправляемой населенной территорией, где в течение продолжительного времени имеют место факты нарушения фундаментальных прав человека и где хозяйственные, политические, этнические или религиозные противоречия порождают и затем воспроизводят насилие в отношении значительных групп населения; гуманитарные интервенции осуществляются с целью прекращения насилия, лишения местного населения доступа к рычагам управления и постепенного формирования основ правового порядка, а в дальнейшем и гражданского общества.

Дата добавления: 2015-12-08