Часть третья 4 страница

Он знал только, что настанет день — и Карло окажется в его власти точно так же, как он оказался тогда во власти тех людей в Фловиго. Придет момент, и Карло будет желать смерти, так же как Тонио желал ее в тот момент, когда браво сказал ему на ухо: «Твоя жизнь принадлежит тебе».

А уж потом телохранители Карло могут взять его, Венеция может взять его, сыновья Карло могут взять, все равно. Карло к тому времени уже заплатит.

Теперь вторая задача.

Он будет петь.

Это он сделает для себя, потому что хочет этого, не важно, единственная ли это возможность жизни для евнуха или нет. И не важно, что это тот выбор, который определили для него Карло и его прихвостни. Он будет петь, потому что любит петь и хочет петь и его голос — единственное, оставшееся у него на этом свете из того, что он когда-то любил.

О, какая великолепная ирония заключается в этом! Теперь его голос никогда не покинет его, никогда не изменится.

Да, он сделает это для себя, и он отдаст этому все, что у него есть, и он позволит этому увезти его с собой куда угодно.

И кто знает, как прекрасно все это может быть? Небесное великолепие церковных хоров, даже огромное театральное действо, он не осмеливался по-настоящему думать об этом, но все это могло дать ему единственную возможность оказаться хоть на миг рядом с ангелами Господними.

* * *

Солнце стояло высоко в небе. Ученики консерватории давно уже погрузились в жаркий, беспокойный сон сиесты.

Но Ларго внизу по-прежнему кипела жизнью. С уловом возвращались рыбаки. А у дальней стены высилась маленькая сцена, на которой перед копошащейся толпой изгалялся в непристойных жестах кричаще разодетый Пульчинелла[26].

Поглядев немного на его длинную фигуру и послушав грубый голос, то и дело перекрикивающий толпу, Тонио встал и направился в маленькую комнату собрать свои немногочисленные пожитки.

Но он вынес с собой с Везувия еще кое-что.

И в этом он был уверен более, чем во всем остальном. Это он знал совершенно определенно, хотя и не мог бы выразить словами; он знал это уже тогда, когда очнулся там, на горе, почувствовал на лице солнечные лучи и увидел склонившегося над ним человека.

Он вдруг вспомнил слова Андреа: «Ты должен вбить себе в голову, что уже стал мужчиной. Веди себя так, будто это абсолютная правда, тогда и все остальное встанет на свои места».

Тонио прицепил шпагу, набросил на плечи плащ и глянул еще раз в зеркало на отразившиеся в нем юные тело и лицо.

— Да, — прошептал он, — вбей себе в голову, что ты мужчина, и ты им будешь! И будь проклят тот, кто скажет, что это не так!

Чтобы преодолеть это, был один способ. Единственный. И в этот тихий момент, стоя перед зеркалом, он позволил себе принять все то хорошее, что его «отец», Андреа Трески, когда-то дал ему. Гнев ушел. Ненависть ушла. Слепая ярость испарилась.

Но остался страх, который он не мог проанализировать, несмотря на всю ясность ума. Он знал, что страх есть. Он ощущал его давление так же явственно, как человек ощущает угрозу, исходящую от пылающего неподалеку пламени. И в то же время он не мог повернуться к нему лицом и признать его.

Но он решил оставить это на будущее. И сказал себе: «Я не буду об этом думать, и со временем он оставит меня». Страх этот был как-то связан с сильными, волнующими воспоминаниями о Катрине Лизани, раскинувшейся на подушках своей кровати, и о маленькой Беттине, его девочке из таверны, задирающей юбки в темноте каюты. Но, возможно, самым ужасным было то, что страх был как-то связан с воспоминанием о матери, мечущейся по темной спальне и шепчущей: «Закрой двери, закрой двери, закрой двери!»

Эти мысли так навалились на него, что Тонио даже забыл о том, что собирался покинуть свои комнаты в гостинице. Он стоял, ссутулившись, словно только что получил тяжелый удар в грудь. Но потом сознание его прояснилось. Образы трех женщин исчезли.

А там, наверху, среди неаполитанских холмов, тусклым светом мерцала консерватория, и теперь она притягивала его, как любовница.

Тихое время сиесты еще не подошло к концу, когда он добрался до ворот и, никем не замеченный, поднялся по лестнице в свою маленькую комнатку, где почти ничего не изменилось. Глядя на несколько костюмов, которые кто-то так заботливо вынул из комода и сложил в дорожный сундук, чтобы он унес их с собой, Тонио ощутил почти осязаемое спокойствие этого места.

Черная туника была на месте. Сняв сюртук, он натянул тунику, поднял с пола красный кушак и повязал его. Тихо пройдя мимо погруженной в дремоту спальни, спустился вниз, к дверям студии Гвидо.

Гвидо не отдыхал.

Он оторвался от клавесина с тем же внезапным выражением гнева на лице, с каким встречал всех, кто прерывал его во время работы. Но когда увидел, что перед ним Тонио, он просто лишился дара речи.

— Могу ли я убедить маэстро дать мне еще один шанс? — спросил Тонио.

Он ждал, сцепив руки за спиной.

Гвидо не отвечал. На лице его было написано такое угрожающее выражение, что на какой-то миг Тонио испытал самые противоречивые чувства. Но в его сознании мелькнула мысль: именно этот человек должен быть его учителем здесь. Мысль о том, что он будет учиться у кого-то другого, была непереносима, а когда он подумал о том, как Гвидо входит в море, чтобы утопиться, то почувствовал на мгновение всю тяжесть невысказанного чувства, давившего его двадцать восемь дней. Он постарался понять это сердцем. Он ждал.

Гвидо подозвал его жестом и стал лихорадочно рыться в нотах.

Тонио заметил на маленьком столике у клавесина стакан воды и выпил его до дна.

Взглянув на ноты, увидел, что это кантата Скарлатти. Она была незнакома ему, но Скарлатти он знал.

Гвидо заиграл вступление; его волнение было заметно по тому, как запрыгали по клавишам его коротковатые пальцы. И тут вступил Тонио, вовремя взяв первую ноту.

Но его голос звучал так мощно, неестественно для него и совершенно неуправляемо, что лишь чрезвычайным усилием воли он заставил себя продолжать движение вверх и вниз по пассажам, которые учитель вписал в текст композитора, украсив и орнаментировав его.

Наконец ему стало казаться, что с голосом все в порядке; он чувствовал, что уже вполне справляется с ним, и, когда закончил, испытал странное ощущение: ему показалось, что его унесло куда-то далеко-далеко и прошло очень много времени.

Тут он понял, что Гвидо смотрит куда-то мимо его. Это маэстро Кавалла вошел в открытую дверь, и теперь они с Гвидо смотрели друг на друга.

— Спой это еще раз для меня, — попросил капельмейстер.

Тонио слегка пожал плечами. Он все еще не мог взглянуть прямо в глаза этому человеку. Опустив глаза, он, медленно подняв правую руку, потрогал ткань своей черной туники, будто поправляя ее простой воротник. Ему почудилось, что воротник душит его, словно напоминая, что он стал теперь тем, кем никогда не был; и сразу вспомнились все те резкие обвинения, которые обрушил на него этот человек.

Казалось, это было давным-давно, и все, что было тогда сказано, оказалось теперь неважным.

Он смотрел на большие руки маэстро, его пальцы, поросшие черными волосами. Потом перевел взгляд на широкий черный кожаный ремень, опоясывавший его рясу. И без всякого усилия мог разглядеть под ней никоим образом не искалеченную анатомию мужчины. Медленно подняв глаза, он увидел, что лицо и горло маэстро покрыты синеватой щетиной.

Но наткнувшись наконец на взгляд маэстро Кавалла, Тонио удивился.

Капельмейстер смотрел на него мягко, с благоговейным страхом и ожиданием. И с тем же выражением смотрел на Тонио Гвидо. Оба не отрывали от него глаз и ждали.

Тонио сделал глубокий вздох и запел. На этот раз он отлично слышал свой голос.

Он позволял звукам подниматься вверх, мысленно следуя за ними без малейшей попытки их модулировать. Потом настал черед более простых и чувственных частей кантаты. Его голос обрел полет. И в какой-то не поддающийся определению миг во всей своей чистоте к нему вернулась радость.

Если бы сейчас у него были слезы, он мог бы заплакать и ему было бы все равно, что он не один, что это увидят.

Его голос снова принадлежал ему.

* * *

Он закончил петь и посмотрел в окно на солнечный свет, пробивающийся сквозь листву. И тут же почувствовал, как страшная усталость навалилась на него. День был теплым. Издалека доносилась какофония разных инструментов, на которых играли дети.

Рядом возникла тень. Почти неохотно повернувшись, Тонио глянул в лицо Гвидо.

Но учитель обхватил его обеими руками, и Тонио медленно, нерешительно, откликнулся на это объятие.

Вдруг ему вспомнился какой-то другой момент, когда он так же держал кого-то в объятиях и испытывал то же самое сладкое, жестокое и тайное чувство. Но что бы то ни было — когда бы то ни было, — это ушло.

Маэстро Кавалла шагнул к нему.

— Твой голос восхитителен.

Дата добавления: 2015-10-29