Часть первая 4 страница

— Ну да. Но мне любопытно узнать, — продолжал мужчина, — давно ли ты получал известия от своего брата Карло?

Какое-то мгновение Тонио в изумлении смотрел на этого человека. Ровный шум площади вдруг превратился в нестерпимую разноголосицу, и в ушах что-то громко застучало, искажая все звуки. Он хотел сказать поспешно: «Вы, верно, ошиблись», но услышал свое затрудненное дыхание и почувствовал физическую слабость, столь для него необычную, что даже закружилась голова.

— Брата, синьор? — переспросил он. — Синьор, у меня нет брата.

Карло... Имя это эхом отдавалось у него в голове, и если бы сознание имело форму, то в этот момент оно походило бы на огромный коридор. «Карло, Карло, Карло», шепотом разносилось по бесконечному коридору. «Вылитый Карло», — сказал кто-то несколько минут назад, но, казалось, с того момента минуло уже много лет.

Ему показалось, что прошла вечность, прежде чем этот человек распрямился и его водянистые голубые глаза зло сузились. Всем своим видом он изображал, что страшно оскорблен. Но на самом деле он ничуть не удивился, хотя и желал показаться удивленным. Нет, он был совершенно доволен ответом.

Но еще более странным было поведение Алессандро, сказавшего Тонио, что им надо идти как можно скорее.

— Извините нас, ваше превосходительство, — сказал он, едва ли не до боли сжав руку Тонио.

— Так ты ничего не знаешь о своем брате? — сказал мужчина, презрительно улыбнувшись и понизив голос, что вновь создало видимость угрозы.

— Вы ошиблись, — отозвался Тонио, а может, ему казалось, что он произнес это вслух. Он испытывал не просто головную боль, а мучительную мигрень. В нем вдруг заговорила инстинктивная преданность родителям. Этот человек нарочно хотел сделать ему больно. Он знал это. — Я сын Андреа Трески, синьор, и у меня нет брата. И если бы вы удосужились узнать...

— Ах, но ты-то ведь знаешь меня, Тонио! Вспомни. Что же касается твоего братца, то я совсем недавно был с ним в Стамбуле. Он жаждет узнать новости о тебе. Интересуется, как ты поживаешь, насколько вырос. Твое сходство с ним просто поразительно.

— Ваше превосходительство, вы должны нас извинить, — почти грубо прервал его Алессандро.

Казалось, он, если понадобится, готов был встать между этим человеком и Тонио.

— Я твой двоюродный брат, Тонио, — сказал мужчина с тем же напускным видом мрачного негодования. — Марчелло Лизани. И мне очень грустно будет сообщить Карло о том, что ты ничего о нем не знаешь и знать не желаешь.

Он повернулся в сторону книжной лавки, глянув через плечо на Алессандро. А потом сказал еле слышно:

— Как я вас ненавижу, евнухи проклятые.

Тонио вздрогнул. Это было сказано с таким презрением, словно он произнес «потаскухи» или «шлюхи».

Алессандро же просто потупил взор. Он на мгновение замер, а потом его губы растянулись в легкой смиренной улыбке. Он коснулся плеча Тонио, жестом приглашая его в кафе под аркадой.

Несколько минут спустя они сидели на грубых скамейках на самом краю площади, греясь на солнце, заглядывавшем в высокую арку, и Тонио лишь смутно осознавал, что все это не сон и он действительно сидит и пьет в кафе, где высокородные синьоры и простолюдины соприкасаются локтями.

К ним подошла хорошенькая девушка. В любой другой момент ее приближение сладко потрясло бы его. У нее были каштановые, с золотым отливом, волосы, которые показались ему невыразимо прекрасными, и в глазах так же чудесно смешивались зовущая глубина и искрящийся свет.

Но сейчас он ее едва заметил. Анджело говорил о том, что подошедший к ним человек — безумец. А Алессандро уже завел вежливый разговор о том, какая хорошая нынче погода.

— Знаете старый анекдот? — сказал он Тонио легко и доверительно, так, словно незнакомец вовсе не оскорбил его. — Если погода будет плохой и «Буцентавр» пойдет ко дну, дож сможет наконец оказаться в постели со своей женой и подтвердить их брачный союз.

— Но что это был за тип и что он нес! — пробормотал Анджело и добавил что-то о патрициях, которые не умеют подобающим образом одеваться.

Тонио смотрел прямо перед собой. Красивая девушка оказалась в поле его зрения. Она шла навстречу ему с вином на подносе и жевала конфету в едином ритме с покачивающимися бедрами, при этом улыбаясь мягкой от природы улыбкой. Когда она расставляла чашки, то наклонилась так низко, что в глубоком вырезе ее блузки он увидел розовые соски! Слабое волнение страсти шевельнулось в нем. В любой другой момент, в любое другое время... но сейчас этого словно бы не было, не было ее бедер, изящной обнаженности рук и этих красивых, таких пленительных глаз. Она была не старше его, как он понимал, а облик ее выдавал детскую смешливость.

— Но почему же он нес всю эту чушь?! — не унимался Анджело.

— Ох, хватит об этом, а? — мягко отозвался Алессандро.

Он раскрыл английские газеты и спросил Анджело, привлекала ли его хоть когда-нибудь опера.

— Греховное занятие, — пробормотал Анджело. — Тонио, — сказал он, забыв о более приличествующем обращении, как часто делал, когда они оставались одни, — ты ведь не знал этого человека? Не знал?

Тонио не отрываясь смотрел на вино. Он хотел сделать глоток, но не в силах был шевельнуться.

И тогда он впервые посмотрел на Алессандро. А когда заговорил, голос его оказался тихим и холодным: — Так у меня есть брат в Стамбуле?

Уже перевалило за полночь. Тонио стоял в гнетущей сырой пустоте большой гостиной. Закрыв за собой дверь, он ничего не мог различить в темноте. Колокола вдали возвестили час ночи. В руке у него была большая серная спичка и свеча.

Он чего-то ждал. Чего? Пока не отзвонят колокола? Он и сам не знал.

Весь вечер, вплоть до нынешнего момента, был для него сплошным мучением.

Он едва помнил, что случилось. Две веши впечатались в его сознание, и они не имели никакой связи друг с другом.

Во-первых, эта девушка в кафе. Когда он уже поднялся, чтобы уходить, она легонько прижалась к нему и прошептала, привстав на цыпочки: «Запомните меня, ваше превосходительство, меня зовут Беттина». Звонкий смех, заразительный смех. Детский, смущенный и абсолютно искренний. Тонио хотелось ущипнуть ее, а потом поцеловать.

Во-вторых, Алессандро не ответил на его вопрос. И не сказал, что это неправда! Он только смотрел куда-то в сторону.

А что касается того человека, которого Анджело десять раз назвал опасным безумцем, то он действительно был двоюродным братом Тонио. Тонио вспомнил его. А уж такому человеку врать было совершенно ни к чему!

Но что тревожило его больше всего остального? Может быть, таящееся в глубине сознания смутное ощущение того, что ему это было известно? Карло. Он слышал это имя прежде. Карло! Кто-то уже говорил эти самые слова: «Вылитый Карло». Но чей голос произнес их и где? И как он умудрился дожить до четырнадцати лет, даже не подозревая о том, что у него есть брат! Почему никто не сказал ему об этом? Почему даже его наставники не знали об этом?

Но Алессандро знал.

Алессандро знал. И остальные знали. Те люди в книжной лавке знали!

И может быть, даже Лина знала. Вот почему она была так раздражена, когда он спросил ее о брате.

Он не хотел хитрить. Он сказал, что просто пришел повидать мать, но та лежала как мертвая. Под глазами у нее залегли глубокие синяки, кожа была ужасно бледной. А потом Лина велела ему уходить, пообещав, что попробует разбудить хозяйку чуть позже. И что он тогда сказал? Как он это выложил? На него нахлынуло такое унижение, такое обжигающее ощущение несчастья.

— Один из нас... Ты когда-нибудь слышала... имя Карло?

— Да здесь была сотня разных Трески! Но все это до меня! А ну давай, ступай отсюда! — Все было бы довольно просто, если бы она не продолжила: — И не вздумай беспокоить свою матушку из-за тех... других. — Очевидно, она имела в виду мертвецов. Его мать никогда не смотрела на их портреты. — И ни о ком не задавай глупых вопросов!

Это была ее большая ошибка. Он понял, что она знала. Конечно же знала.

* * *

Теперь все уже улеглись. Дом принадлежал ему одному, как всегда в этот час. В темноте он ощущал себя невидимым и невесомым. И не хотел зажигать свечу. Он едва мог вынести отзвук своих тишайших шагов.

Он долго стоял неподвижно, все еще пытаясь представить себе, каково это будет испытать на себе отцовский гнев. Никогда еще отец не гневался на него. Никогда.

Но тянуть время дальше он был не в силах. Поморщившись от звука чиркнувшей спички, он смотрел затаив дыхание, как разгорается пламя свечи и слабый свет растекается по всему огромному залу. По краям легли неясные тени, но картины были видны хорошо.

И тогда он принялся изучать их.

Так, это брат Леонардо. А это, в военной форме, Джамбаттиста. Да. А это Филиппо со своей юной женой Терезой. Всех их он знал. Но вот он увидел то лицо, которое искал. И сходство снова ужаснуло его.

«Вылитый Карло». Эти слова назойливо звучали у него в ушах, и он поднес свечу ближе к холсту и начал двигать ее взад и вперед, пока не добился исчезновения раздражающего отсвета. У молодого человека были его черные волосы, его высокий и широкий, нисколько не скошенный лоб, тот же чуть великоватый рот, те же высокие скулы. Но что делало обоих особенно похожими, так это глаза — большие, широко расставленные. Любой, кто смотрел в черные глаза Тонио, чувствовал, что куда-то уплывает. И это же чувство изведал он сейчас, глядя на это маленькое подобие себя самого, затерявшееся среди десятка похожих, одетых в черное мужчин, ласково глядевших на него с холстов.

— Но кто ты? — прошептал он.

Он переходил от лица к лицу. Здесь были и двоюродные братья, некоторых из них он не знал. Но это ничего не доказывало. И все же он не мог не заметить, что этот странный двойник его самого изображен на портрете рядом с Андреа. Точнее говоря, он стоит между Леонардо и Андреа, и рука Андреа лежит на плече этого двойника!

— Нет, это невозможно, — прошептал Тонио, хотя именно этого доказательства он искал.

Он продолжал разглядывать портреты. На одном была изображена Кьяра, первая жена Андреа, и снова он, тот маленький «Тонио», сидел у ее ног вместе с остальными братьями.

Но были и более несомненные доказательства.

Он понял это, пока стоял у портретов как прикованный. Ведь есть и другие картины, где изображены только его братья и их родители, не в окружении дальних родственников и разных чужих людей.

И он быстро и в то же время по возможности бесшумно подошел к дверям столовой и открыл их.

Там висела большая картина, изображавшая сбор всей семьи за столом, та самая картина, что всегда мучила его. И даже с того места, где он стоял теперь, было видно, что на ней нет Карло. Он почувствовал слабость, то ли от облегчения, то ли от разочарования. Он сам не знал отчего. И в то же время у него не было пока оснований ни для того, ни для другого.

И все же что-то тревожило его в этом полотне. Леонардо и Джамбаттиста располагались по одну руку стоящего Андреа и его покойной жены, Кьяры, которая была изображена сидящей. Филиппо стоял отдельно от всех с другой стороны.

— Но ведь это естественно, — прошептал Тонио. — В конце концов, ведь было только три брата, так что же художнику оставалось делать, как не поместить двоих с одной стороны, а...

Но там был довольно странный зазор. Филиппо стоял не непосредственно рядом с отцом. И темный фон в этом месте образовывал провал, в который не очень изящно вписывалась красная мантия Андреа, почему-то гораздо более широкая с левой стороны, чем с правой.

— Но ведь это невозможно. Не может этого быть, — прошептал Тонио. Однако по мере того, как он приближался к картине, впечатление диспропорции становилось сильней и сильней.

Одеяние Андреа слева было даже другого цвета! И темнота между его рукой и рукой его сына, Филиппо, не казалась плотной.

Ради эксперимента, почти нехотя, Тонио поднял свечу и привстал на цыпочки, чтобы рассмотреть поверхность холста вблизи.

И вот сквозь черноту, проступая сквозь нее, словно сквозь вуаль, обозначилась фигура того, кто был точной копией его самого. Ошибки быть не могло.

Он чуть не вскрикнул. Ноги так задрожали, что он был вынужден опуститься на пятки и даже опереться о стену пальцами левой руки. А потом прищурился и опять увидел эту фигуру, проглядывающую сквозь наслоения новой краски, как это часто бывает с картинами, написанными маслом. Долгие годы ничего не видно. А потом старое изображение вдруг начинает всплывать на поверхность, словно привидение.

Как раз такое теперь и происходило. Это был тот самый молодой человек с приятным лицом. И в том «нижнем» мире, в котором он существовал, призрачная рука отца обнимала его.

Когда на следующий день, ближе к вечеру, он пришел домой, мать уже спрашивала о нем.

— Она проснулась, когда тебя не было, — прошептала ему Лина у самых дверей. — И пришла в ярость. Кидалась в меня разными вещами. Хотела, чтобы ты был у нее, с ней, а ты в это время шатался по площади.

Он слушал это, вряд ли понимая, что она говорит, и едва ли об этом заботясь.

Только что на площади он видел Алессандро, и тот, торопливо и горячо извинившись, кинулся прочь, так что Тонио ничего не успел спросить.

Но Тонио и сам не знал, осмелился бы он задать еще один вопрос или нет, если бы ему представилась такая возможность.

Лишь одна мысль полностью владела им: брат его жив. Он в Стамбуле, сейчас, живой. И то, что он сделал, и за что его выгнали из дома, было столь непростительным, что и образ его, и имя были преданы забвению. «И я не последний в нашем роду. Он жив, и он разделяет со мной эту ношу. Но почему он не женился? Что такое ужасное он натворил, что род Трески вынужден был обратить все свои надежды на младенца в колыбели?»

— Пойди поговори с ней. Сегодня ей лучше, — сказала Лина. — Попробуй уговорить ее встать, принять ванну, одеться.

— Да, да, — бормотал он. — Хорошо, сейчас, минутку...

— Нет, Тонио, иди к ней прямо теперь.

— Дай мне побыть одному, Лина, — пробормотал он еле слышно. Но тут же осознал, что глядит на открытую дверь, в комнату, окутанную тенями.

— Хорошо... Но постой-ка, — вдруг прошептала Лина.

— Ну, что теперь?

— Не спрашивай ее о том, другом... О том, кого ты упоминал вчера, слышишь?

Ему показалось, что нянька читает его мысли. Он пристально посмотрел на нее, изучая тяжелые черты ее простоватого лица, к старости почти утратившего краски, потом заглянул в ее маленькие, лишенные всякого выражения глаза.

Жуткое ощущение охватило его. Правда, оно мучило его уже два дня, но только теперь проявило себя со всей мощью. Это было как-то связано со страхом, с тайнами, с его детскими мрачными подозрениями о том, что не обо всем в доме можно говорить, и с растущим пониманием того, насколько мать молода и насколько отец стар, а еще того, насколько мать несчастна. Он не знал, что все это значит. Но боялся, определенно боялся, что все это связано между собой. А может быть, ужас заключался как раз в том, что все это не было связано. Что просто-напросто такова была жизнь в этом доме, где каждый испытывал одиночество и время от времени боялся вещей, не имеющих названия, и лишь наблюдал из окна за жизнью других людей, пребывающих в иллюзии вечной занятости и безумной страсти.

«Но для каждого из нас это мрачное место было самой жизнью».

Нет, так четко он это для себя не сформулировал. Просто почувствовал, а потом уловил в себе нетерпение и гнев по отношению к матери. «Она не может справиться с собой. Она швыряет вещи, так? Она мечется по своей разукрашенной спальне. Что ж, ему самому придется помочь себе. Он должен найти ответ. Простой ответ на вопрос: почему он всю жизнь считал себя единственным, почему жил среди привидений, в то время как этот отступник жив и здоров и находится в Стамбуле?»

— Что с тобой? — прошептала Лина. — Почему ты так смотришь на меня?

— Ты иди. Я хочу побыть с матушкой.

— Ну ладно. Усади ее в постели, попробуй поднять, — попросила она. — Тонио, если ты этого не сделаешь, то я не знаю, сколько еще я смогу удерживать твоего отца. Сегодня утром он опять подходил к двери. Он уже устал от моих отговорок. Не дай Бог, он увидит ее в таком состоянии!

— А почему бы нет! — воскликнул Тонио, неожиданно рассердившись.

— Ты не ведаешь, что говоришь, безжалостный мальчишка, — сказала она. И, как только он вступил в комнату, плотно закрыла за ним дверь.

* * *

Марианна сидела у клавесина. Опершись на локоть, поставив рядом стакан и бутылку вина, она играла быструю, звонкую мелодию. Она отгородилась от дневного света тяжелыми шторами, и комната была освещена всего тремя свечами.

Пламя трех свечей отбрасывало на пол и на клавиши три тени, и эти три полупрозрачных слоя тьмы двигались вместе с матерью.

— Ты любишь меня? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Тогда почему ты уходишь? Почему оставляешь меня одну?

— Я возьму тебя с собой. И отныне буду брать тебя с собой каждый день.

— Куда, на прогулку? — пробормотала она. И снова заиграла. — Ты должен был сказать мне, что уходишь из дома.

— Ты бы меня не услышала...

— Не груби мне! — вскричала Марианна.

Тонио присел на мягкую скамеечку рядом с матерью. От нее веяло холодом. А несвежий запах резко контрастировал с ее бледной, восковой красотой. Но волосы были причесаны. Он подумал, что трется об нее, как большая черная кошка.

— Знаешь ту арию, — пробормотала она, — ту, из «Гризельды»?[15] Споешь ее для меня?

— Но ты можешь спеть ее со мной...

— Нет, не сейчас, — сказала она.

Он знал, что она права. Из-за вина ей не удавалось управлять своим голосом.

Тонио знал эту арию наизусть и начал петь, но вполголоса, как бы только для нее одной, и чувствовал, как она прижимается к нему всем своим телом. Он услышал ее слабый стон: точно так же она стонала во сне.

— Мама, — сказал он внезапно, перестав играть. Повернувшись к ней, ровно усадил ее и взглянул на ее смутный профиль. На миг его отвлекло переплетение трех теней на полу за ее спиной. — Мама, я должен попросить тебя выслушать одну маленькую историю и спросить, что ты знаешь об этом.

— Только если в ней есть феи, привидения и ведьмы, — отвечала она. — Тогда мне понравится.

— Возможно, они там есть, мама, — сказал он.

Она отвернулась и смотрела в сторону, а он описал ей Марчелло Лизани и передал все, что тот сказал, а потом поведал о своих поисках картины.

Он описал ей портрет в трапезной и то, что он там обнаружил.

И пока он говорил, она очень медленно поворачивала к нему лицо. Поначалу он не заметил ничего странного — только то, что мать действительно слушает его.

Но постепенно черты лица начали меняться непередаваемым образом, исказились, обострились от напряжения. Казалось, что с нее сняли тяжелую пелену апатии и долгого запоя.

И тут ему стало страшно.

Тонио умолк. И глядел на нее, словно не веря собственным глазам. Он чувствовал, что она превращается в другого человека.

Изменение было трудноуловимым, медленным, но безусловным. И долгое время он не мог вымолвить ни слова.

Теперь он видел ее целиком: кружевной пеньюар, босые ноги, худое лицо с раскосыми византийскими глазами, маленький рот, бесцветные губы. Губы тряслись, и все тело колотила дрожь.

— Мама? — прошептал он.

Ее рука обожгла его запястье своим прикосновением.

— Так в доме есть его изображения? Где они? — равнодушно спросила она — удивительно молодая, очень серьезная и невинная.

Она резко встала, и Тонио тоже вскочил. Она надела желтый шелковый халат, подождала, пока он вытащит из подсвечника свечу, и последовала за ним.

В ее облике и поведении было что-то ненормальное. Уже на полпути в столовую он понял, что она идет босиком и даже не замечает этого.

— Где? — повторила она вопрос.

Он открыл двери и показал на большой семейный портрет. Марианна смотрела на него, а потом глянула на сына в замешательстве.

— Я покажу тебе, — быстро сказал он, успокаивая ее. — Лучше всего его видно, если смотреть вблизи. Пойдем. — И он подвел ее к картине.

Свеча не понадобилась. Лучи предвечернего солнца пробивались сквозь зарешеченные окна, и спинки стульев были теплыми на ощупь, когда он провел по ним рукой.

Он подвел ее ближе.

— Вот. Смотри. Под черным слоем.

И приподнял ее, удивившись тому, какая она легкая, и тому, как дрожит ее тело. Подвешенная в воздухе, она приложила левую ладонь к картине, и ее пальцы приблизились к силуэту, что был там спрятан. И внезапно она его увидела. Тонио почувствовал ее потрясение и то, как она стала медленно впитывать каждую подробность, словно фигура, много лет пребывавшая в небытии, действительно выплывала на свет.

У нее вырвался стон. Тихий вначале, он все нарастал, нарастал, а потом неожиданно прервался. Мать зажала рот и так резко рванулась, что Тонио не удержал ее. Оказавшись на полу, мать отшатнулась и, широко распахнув глаза, снова застонала.

— Мама? — Он вдруг испугался. И постепенно понял, что ее лицо превращается в ту совершенную маску ярости, которую он часто видел в далеком детстве.

Почти неосознанно он поднял руки, и все же ее первый удар пришелся ему по скуле, и от резкой боли он тут же сам испытал ярость.

— Прекрати! — закричал он.

Она снова ударила его, на этот раз левой рукой, а сквозь ее стиснутые зубы вырывались короткие стоны.

— Прекрати, мама, прекрати! — кричал он, скрестив перед лицом руки и гневаясь все больше и больше. — Теперь я этого не вынесу, прекрати!

Но ее удары сыпались на него снова и снова, и она теперь кричала в голос, и он никогда в жизни не испытывал к ней такой ненависти, как сейчас.

Он поймал ее запястье и оттолкнул ее, но левой рукой она успела вцепиться ему в волосы и потащила за собой.

— Не делай этого! — орал Тонио. — Не смей!

Он обнял ее, пытаясь прижать к своей груди и утихомирить. Она рыдала, из-под ее ногтей сочилась кровь. И тут, как он со стыдом осознал, двери столовой отворились.

Тонио раньше матери увидел отца, а с ним его секретаря, синьора Леммо. Тот отступил назад и в один миг словно испарился.

А она все била сына по щекам, все кричала на него, и в это время Андреа приблизился к ней.

Должно быть, прежде всего она увидела его мантию, полыхнувшую багряным цветом, и тогда вмиг ослабла, стала падать навзничь. Андреа подхватил ее, открыл ей свои объятия и медленно прижал жену к себе.

С горящим лицом Тонио беспомощно наблюдал это. Никогда прежде не видел он, чтобы отец касался матери. А она, истерически плача, извивалась, отталкивалась от него, словно не желала позорить его мантию, словно пыталась спрятаться, заслонившись собственными руками.

— Дети мои, — прошептал Андреа.

Он перевел взгляд своих мягких карих глаз на ее свободное домашнее платье, а потом на босые ноги. Затем медленно, печально посмотрел на сына.

— Я хочу умереть! — билась она в истерике. — Я хочу умереть!

Голос вырывался из глубины ее горла. Андреа ласково коснулся ее волос. Потом его пальцы разжались, ладонь легла на ее голову, и он притянул ее к себе.

Тонио вытер слезы тыльной стороной руки. Поднял голову и тихо сказал:

— Это моя вина, отец.

— Ваше превосходительство, позвольте мне умереть, — прошептала она.

— Выйди, сын мой, — сказал Андреа ласково. Но тут же поманил Тонио и твердо пожал его руку. Прикосновение было холодным и сухим и в то же время непередаваемо страстным. — Иди, оставь меня наедине с твоей матушкой.

Тонио не шевельнулся. Он смотрел на нее. Ее узкая спина сотрясалась от рыданий, а волосы неряшливо падали на отцовскую руку. Он молча взывал к отцовскому милосердию.

— Иди, иди, сынок, — сказал Андреа с безграничным терпением в голосе. И словно для того, чтобы успокоить Тонио, он снова взял его руку, ласково пожал ее мягкими сухими пальцами и отпустил, а потом махнул в сторону открытой двери.

Это был тот период его жизни, когда голос Гвидо, будь он «нормальным» юношей, должен был бы измениться, упав с мальчишеского сопрано до тенора или баса. Это очень опасное время для евнухов. Никто не знает почему, но тело словно пытается остановить волшебство, над которым больше не имеет власти. И это напрасное усилие оказывается очень опасным для голоса, отчего многие учителя пения не разрешают своим ученикам-кастратам петь в течение тех нескольких месяцев, пока ломается голос. Считается, что это дает надежду на его скорое восстановление.

И обычно голос восстанавливается.

Но иногда этого не происходит.

И вот с Гвидо случилась именно эта трагедия.

* * *

Прошло полгода, прежде чем в этом убедились все. Для самого Гвидо это были месяцы невыразимых страданий. Снова и снова пытаясь запеть, он издавал лишь грубые и слабые звуки. Его учителя Джино и Альфредо не могли смотреть ему в глаза. Даже те, кто раньше завидовал ему, теперь цепенели от ужаса.

Но конечно, никто не ощущал эту потерю так, как сам Гвидо, никто, даже маэстро Кавалла, воспитавший его.

* * *

И вот однажды, после полудня, собрав все деньги, полученные на праздниках и званых ужинах, на которых он пел, и все золото, которое ему не хватило времени потратить, Гвидо исчез, не сказав никому ни слова, ушел из консерватории с одним узелком на плече.

* * *

У него не было ни проводника, ни карты. Но он задавал вопросы и десять дней шел по крутым и пыльным дорогам, уводившим его все дальше в глубины Калабрии.

И вот наконец он достиг Карасены. На рассвете вышел из гостиницы, где провел ночь на соломенной подстилке, и, поднявшись вверх по склону, обнаружил дом, в котором когда-то родился, на отцовской земле. Дом ничуть не изменился с тех пор, как двенадцать лет назад он его покинул.

У очага стояла приземистая, толстая женщина с круглым лицом, впавшими от отсутствия зубов щеками и выцветшими глазами. Руки ее были запачканы жиром. В первый момент он засомневался. Но потом, конечно, узнал ее.

— Гвидо! — прошептала она.

И все-таки боялась к нему прикоснуться. Низко поклонившись, протерла скамью, чтобы он мог сесть.

Вошли его братья. Прошло несколько часов. Грязные дети ютились в углу. Наконец появился отец, встал над ним, такси же громадный и неуклюжий, как прежде, и обеими руками протянул ему грубую чашу с вином. А мать поставила перед ним сытный ужин.

Все смотрели на его модный камзол, кожаные сапоги и шпагу в серебряных ножнах, что висела у него на боку.

А он сидел и смотрел на огонь, словно никого рядом не было.

Но иногда глаза его оживали, и он обводил взглядом мрачное сборище могучих волосатых мужчин с черными от грязи руками, одетых в овчину и сыромятную кожу.

«Что я здесь делаю? Зачем я пришел?»

Он встал, чтобы уйти.

— Гвидо! — снова произнесла мать.

Быстро вытерев руки, подошла к нему, словно желая коснуться его лица. И это было лишь второе обращение к нему.

И что-то поразило Гвидо в ее голосе. Это был тот же тон, каким говорил с ним молодой маэстро в затемненной комнате для занятий, и это было словно эхо того голоса, который принадлежал человеку, державшему его голову во время оскопления.

Он смотрел на нее. Его руки зашевелились, обшаривая карманы. Он достал подарки, полученные за великое множество маленьких концертов. Брошь, золотые часы, украшенные жемчугом табакерки и, наконец, золотые монеты, которые он стал совать каждому из собравшихся в руки, сухие, как высохшая грязь на скале. Мать плакала.

К ночи он вернулся в гостиницу в Карасене.

* * *

Добравшись до суматошного центра Неаполя, Гвидо продал пистолет, чтобы снять комнату над таверной. Заказав бутылку вина, перерезал ножом вены, уселся и начал пить вино, глядя на струящуюся кровь. Потом потерял сознание.

Но его обнаружили прежде, чем он успел умереть. И увезли обратно в консерваторию. Там он проснулся с перебинтованными запястьями в собственной постели и увидел своего учителя, маэстро Кавалла, плачущего над ним.

Что происходило? Действительно ли все менялось? Тонио так долго жил с непоколебимой уверенностью в том, что ничто никогда не изменится, что теперь не мог сориентироваться.

Отец находился в комнате матери два дня. Приехал врач. А Анджело каждое утро закрывал двери библиотеки и говорил: «Занимайся!» На площадь они больше не ходили, а ночью — он был уверен в этом — он слышал плач матери.

Алессандро тоже находился в доме. Тонио видел его мельком. А еще он был уверен в том, что слышал голос своей тетушки Катрины Лизани. Кто-то приходил, кто-то уходил, но за ним, за Тонио, отец не присылал. Отец не требовал от него объяснений. А когда он подходил к комнате, ведущей в покои матери, его не пускали туда так же, как когда-то не пускали отца. Тогда Анджело забирал его обратно в библиотеку.

Потом прошел слух, что Андреа оступился на пристани, когда садился в гондолу. Ни разу в жизни он не пропустил заседание Сената или Большого совета, но в это утро он упал. И хотя это было всего лишь растяжение, он не мог уже участвовать в процессии, которая должна была следовать за дожем на предстоящем празднике.

Дата добавления: 2015-10-29