Темный сталкер 3 страница

. Проверять, сдох ли зомби, не было никакого желания – в конце концов он мог просто притворяться, и не один сталкер заплатил жизнью за излишнее любопытство к порождениям Зоны…

- Кого там @#$%& принесла!!! – раздалось из-за двери не очень-то дружелюбное ворчание. Андрей был простым рабочим, и поэтому испытывал большую любовь к ненормативной лексике.

- Открывай, это мы, рэкетиры, - произнес я глухим голосом.

- Дурак ты, Лёха, и шутки у тебя дурацкие. – Андрей открыл дверь и приглашающе махнул рукой. – Заходи, выкладывай, что принес.

- Вот, – я достал баночку и поставил перед ним на стол. – Не трогай, - остановил я его, - Фонит зверски, рентген 15 в час.

Андрей отдернул потянувшуюся было к крышке руку. Затем встал из-за стола и начал рыться в углу, где у него были навалены какие-то инструменты. Наконец он выпрямился и пошёл к столу, неся две перчатки из свинцовых пластинок, нашитых друг на дружку внахлест. Надев их, он осторожно повернул крышку, открыл баночку и заглянул внутрь.

- Лежит? – спросил я его.

- А что ему сделается? Но странная какая %@#$&*@, - высказался Андрей и завинтил крышку. – Такого я еще не видел. А вдруг это обычный кусок радиоактивной породы? У нас такого дерьма много валяется…

- Ну да. Я его в салоне машины нашёл. Как, по твоему, он туда попасть мог? – накручивал я цену.

- Ну ладно, только потому, что ты у меня постоянный поставщик и ни разу не нае$#&, дам тебе за неё 400 зелени. По рукам?

Видимо, уж очень эта штука ему приглянулась. Я даже не ожидал. Максимум, что я думал получить – 150 или 200 $.

По рукам. Гони бабки. – я встал из-за стола, забрал протянутые Андреем четыре сотни и вышел не прощаясь. Прощаться – дурная примета, по поверию сталкеров. Андрей о ней знал и поэтому не обижался.

- Послушай, Алексей, мне тут ученый, которому я хабар отношу, спец-задание подкинул. Нужен ему, понимаешь, какой-то кристалл, и он даже примерно знает, где его искать. – Ведьмак достал сигарету и закурил. – Говорит, он как-то влияет на всё живое в Зоне, от него исходят волны, регистрируемые какими-то их приборами.

- Ну так и ищи. Сколько он платит-то? – поинтересовался я.

- Миллион…

- Ты что, шутишь?

- Какое там… Надежный он мужик. Сказал миллион, значит будет. Тут трудность в другом – как его из Зоны вытащить, да и добраться до него еще надо…

- А ты вроде только что говорил, что примерно знаешь, где его искать?

- Да, знаю. Этот ученый говорит, что он стоит прямо около 4-го энергоблока.

Я присвистнул.

- Да уж… На кой хрен миллион мёртвому? В ад дороги нет, там чёрт знает какая радиация и бог знает что ещё!!! Я в Зону и в два раза ближе не углублялся. Ты серьёзно собираешься туда сунуться?

- Серьёзно подумываю. Я вообще а покой хочу уйти, а для этого нужно много денег… 500000 баксов мне бы хватило за глаза. Да и тебе они не помешали бы, а?

- Ты сумасшедший! Это же верная смерть! – от перспективы путешествия к самой Станции я даже немного протрезвел. Но предложение было чертовски заманчивым… Я улыбнулся. - А, ладно. Когда отправляемся?

- Так ты идешь!? Отлично!!! – обрадовался Ведьмак. – Я думаю, что выйдем дней через шесть, через 2 дня после выброса. В случае чего, если ночь застигнет нас в Зоне, мы получим маленький шанс. Но с тобой я практически уверен, что мы его привезём в целости и сохранности.

- Привезём? А он что, тяжёлый? – насторожился я.

- Ну не знаю, вообще-то в среднем предположительно диаметр около метра…

Я предпочёл промолчать…

- Мне, кажется, что лучше сойти с колеи, - сказал Ведьмак, пристально смотря вправо. Что-то я не доверяю этой штуке.

- Да, ты прав, у меня та же фигня. Лучше мы её обойдем по полю слева, прикрытые насыпью.

- А может гайку кинуть? Интересно, что это?

- Меньше будешь в Зоне экспериментировать, целее будешь. Так далеко считанные единицы заходили. Причём вернулись не все. Я не думаю, что это безопасно.

Сталкер (Гайдар)

В Хакасии имя революционного романтика лучше не упоминать. Рассказы о зверствах "банды Гайдара" передаются там как семейные предания из поколения в поколение. Но почему-то публично не обсуждаются. "Моя мать рассказывала, что согнал Гайдар со своим отрядом больше ста человек на обрыв у реки и начал расстреливать. Он стрелял из нагана в затылок. Не белогвардейцев (они в тайге были), а простых крестьян. Много было женщин, подростков, детей. Тех, кто оставался жив, Гайдар пинками сталкивал с обрыва в реку. Зверь, а не человек. Моя мать чудом осталась жива, потому что ушла в этот день к родственнице в другую деревню. А ее мать, двух братьев и сестру убили", -- так рассказывала мне о пребывании в Сибири будущего детского писателя активистка общества книголюбов Хакасии. И не она одна.

История Гражданской войны как-то выпала из нашего поля зрения. В обществе "Мемориал" справедливо ответили, что они занимаются жертвами сталинских репрессий, меньше -- сталинскими палачами, а Гайдар не относится ни к тем, ни к другим.
Но мне два лика Гайдара -- палача и автора светлых детских книг -- не давали покоя. Всего месяц поисков в библиотеках и запросов в архивы открыл для меня совершенно новую личность.

Он не танцевал на сельских вечеринках...
2-й боерайон, которым командовал Аркадий Голиков (настоящая фамилия Гайдара), включал в себя шесть нынешних районов на юге Красноярского края: Ужурский, Шарыповский, Орджоникидзевский, Ширинский, Боградский и часть Усть-Абаканского. Как доносил Аркадий Голиков командующему ЧОНом Енисейской губернии в первых числах апреля 1922 года, "особенно зараженным бандитизмом является участок, расположенный к западу от села Форпост, заключенный между течениями рек Черного и Белого Июса. Эта гористая, покрытая мелкими лесами местность является надежным убежищем шаек, набегающих из-за реки Черный Июс и с территории 1-го боерайона.

Особенно привлекательными для бандитов являются:
1. Покровское -- Чабаки с его золотым рудником Богодарованный.
2. Почтовая станция Шира, с которой три раза похищался телеграфный аппарат.
3. Крупные склады соли губсовнархоза в поселке Озерном.
4. Государственный курорт Шира с запасами имущества губздрава, медикаментами и продовольствием.
5. Рудник Юлия с запасом динамита.

Поэтому прошу дать мне еще 80 человек, после чего на всю предстоящую летом кампанию я не попрошу ни одного человека и возьму на себя полную ответственность за результат последней.
Бандитизм носит в основном уголовный характер. Но сам главарь именует банду "партизанский отряд имени великого князя Константина Михайловича", в составе которого не менее 120 и не более 160 человек. Им будет содействовать "вспомогательная часть" в виде одиночек, до поры до времени пользующихся гостеприимством зараженных бандитизмом улусов".

О том, как в ее доме в селе Форпост жил Аркадий Голиков, рассказывала Тимуру Гайдару Аграфена Александровна Кожуховская. Судя по всему, даже в шестидесятые годы бабушка, доживающая свой век в доме престарелых в Абакане, лишнего не болтала. Умильно вспоминала, как обиделся, рассердился и даже решил съехать с квартиры ее важный постоялец, когда увидел, что принесенный им с речки улов -- несколько пескарей -- не зажарен, а брошен кошке. И еще рассказывала, как во время вечеринок ее квартирант не плясал со всеми. Стоял в сторонке и только притопывал сапогом в такт музыке. "Всякое бывало. Веселый, ласковый, а то -- не приведи господь! -- туча тучей. Иван-то Соловьев, атаман, -- местный. Он тут все ходы и выходы знал. Как приехал новый командир, Соловьев стал слать ему записки: "Аркадий Петрович, приезжай погостить. С честью встречу -- с честью провожу". Как Аркашка получит записку, целый день ходит сам не свой. Всюду ему чудится Соловьев. Ни разу в глаза не видел, а все Соловьев перед глазами. Терпеть его не мог, а увидеть, поймать Ваньку -- другой мечты не было".

Известно о Соловьеве немного. Лет ему было тридцать с небольшим. Местный уроженец. Бывший колчаковский урядник. Был арестован в 1920 году, бежал, создал банду, в которую вскоре влился офицерский колчаковский отряд полковника Олиферова. У Соловьева была политическая программа: атаман добивался отделения Хакасии от советской России.

У Голикова было постоянное ощущение, что Соловьев ежеминутно рядом (он его так и не поймал). И начал командир проводить "профилактику" среди местного населения. Людей без суда и следствия расстреливали, рубили шашками, бросали в колодцы. Голиков не знал пощады ни к старикам, ни к детям. Основным объектом кровавой охоты молодого комиссара становились местные жители -- хакасы. Даже командующий ЧОНом губернии В. Какоулин был вынужден признать: "Мое впечатление: Голиков по идеологии неуравновешенный мальчишка, совершивший, пользуясь служебным положением, целый ряд преступлений". Другими словами, даже для коллег по наведению революционного порядка становилось очевидным, что Голиков не красный герой, а психически больной человек с маниакальной страстью к убийствам.

В красноярских архивах документы о самых жестоких расправах не сохранились. Есть только письмо волостного исполкома из села Курбатова в Ачинск, посланное с нарочным: "Прибывший отряд сразу пустил в ход плети, которые, по нашим мыслям, должны существовать в области преданий времен Колчака, а не проявляться теперь, при советской власти, которая сказала: "Долой смертную казнь и телесные наказания без суда!"

Видимо, были еще донесения, потому что вскоре пришла телеграмма из штаба войск ЧОНа: "Командиру 6-го сводного отряда. Сообщаю резолюцию комЧОНгуба о Голикове: "Арестовывать ни в коем случае. Отозвать. Какоулин".

После приезда в Красноярск для выяснения "обстоятельств" Аркадий Голиков был не только исключен из партии, снят с должности, но и направлен на психиатрическое освидетельствование. Существует версия, согласно которой о деле Гайдара знал Сталин. На просьбу Аркадия Петровича о восстановлении в партии кремлевский хозяин лаконично отрезал: "Мы-то его, может быть, и простили бы. Но простят ли хакасы?.."

Письмо Аркадия сестре Наташе: "Красноярск, 17 января 1923 года, вторник.
Мне приходится уехать на месяц в физиобально-терапевтический (физиобальнеотерапевтический?) институт в Томск.
На днях по поручению губкома был созван консилиум, и врачи определили: истощение нервной системы в тяжелой форме на почве переутомления и бывшей контузии, с функциональным расстройством и аритмией сердечной деятельности".

Истощение нервной системы не было уловкой для избежания наказания. В историю болезни органично вписывается история жизни. Вот строки автобиографии Гайдара: "Родился 9 января 1904 года в гор. Льгов Курской области.
Из пятого класса Арзамасского училища (реального) ушел в Красную Армию добровольцем, был членом РКСМ. Ни в каких белогвардейских, антипартийных и прочих поганых организациях не состоял.
Был на фронтах: Петлюровском (Киев, Коростень, Кременчуг, Фастов, Александрия). Весь 1919 год, до сдачи Киева в сентябре, -- сначала курсантом, потом командиром 6-й роты 2-го полка отдельной бригады курсантов.
Потом был на Польском фронте под Борисовом, Лепелем и Полоцком -- 16-я дивизия, полк забыл, потому что тут у меня было три болезни -- цинга, контузия в голову и сыпной тиф, -- так что толком я опомнился только в Москве, откуда я был направлен на Кавказский фронт (март 1920 года) и был назначен командиром 4-й роты 303-го полка 34-й дивизии 9-й армии.
После захвата остатков деникинцев (армия генерала Морозова) под Сочи стоял с ротой, охранял границу с белогрузинами (мост через реку Псоу) за Адлером, но вскоре, когда генералы Гейтман и Житиков подняли на Кубани восстание, были мы переброшены в горы и все лето до поздней осени гонялись за этими бандами.
В 1921 году, после Высшей стрелковой школы, был командиром сводного отряда, затем командиром 23-го запасного полка в городе Воронеже и отправлял маршевые роты на Кронштадтское восстание.
Потом был командиром 58-го отдельного полка армии по подавлению восстания в Тамбовской губернии (антоновщина), по ликвидации которой был назначен начальником второго боевого района, на границе Монголии (Тана-Тувы), где только что прошли части белого полковника Олиферова и остатки офицерской банды Соловьева.
Тут я начал заболевать (не сразу, а рывками, периодами). У меня нашли травматический невроз. Несколько раз лечился.
В ноябре 1924 года был уволен с выдачей выходного пособия по болезни из РККА.
Взысканий, кроме нескольких дисциплинарных (не крупнее 1-3 суток гауптвахты), не было.
Арк. Гайдар-Голиков".

Наверное, такая же судьба была у сотен российских мальчишек, родившихся в интеллигентных семьях, учившихся в гимназиях, да так и не доучившихся.
Аркадий ушел воевать, когда ему не было пятнадцати лет. Он бредил военными подвигами с той поры, когда его отец, Петр Исидорович, сельский учитель, ушел на фронты 1-й мировой. В общем-то, с той поры семьи у него и не было. Вернувшись с войны, отец женился на другой женщине. "Два с половиной года прошло с тех пор, как я порвал всякую связь, мой друг, с тобою, -- писал сын отцу. -- За это время я не получил ни одного письма, ни одной весточки от тебя, мой славный и дорогой папа... Я ушел в армию совсем еще мальчиком, когда у меня, кроме порыва, не было ничего твердого и определенного. И, уходя, я унес с собой частицу твоего миропонимания и старался приложить его к жизни, где мог..." (Красноярск, 23 января 1923 года).

Мать, Наталья Аркадьевна, акушерка, активно занималась большевистской работой и умерла в 1924 году от скоротечной чахотки в должности заведующей губздравотделом в Киргизии. Она гордилась своим сыном-командиром и на смертном одре писала, что завещает ему жизни своей не щадить за власть Советов.

Аркадий мечтал о том, что у него самого будет идеальная семья. В Перми он женится на семнадцатилетней комсомолке Лии Лазаревне Соломянской, в 1926 году в Архангельске у них родился сын Тимур. Когда вышла первая книга Гайдара, семья переехала в Москву. В 1931 году Лия Лазаревна с сыном ушла к другому. Аркадий остался один, тосковал, не мог работать и уехал в Хабаровск корреспондентом газеты "Тихоокеанская звезда".

В пятом номере альманаха "Минувшее", вышедшем в Париже в 1988 году, были опубликованы воспоминания журналиста Бориса Закса об Аркадии Гайдаре, с которым они вместе работали и жили в Хабаровске.

Гайдар резался. Лезвием безопасной бритвы
"...Мне пришлось за мою долгую жизнь иметь дело со многими алкоголиками -- запойными, хроническими и прочими. Гайдар был иным, он зачастую бывал "готов" еще до первой рюмки. Он рассказывал, что детально обследовавшие его врачи вывели такое заключение: алкоголь -- только ключ, открывавший дверь уже разбушевавшимся внутри силам. Конечно, верить Гайдару на слово -- дело опасное, но этот его рассказ отвечает тому, что я видел собственными глазами.

Однажды мы (Е.И. Титов и я), жившие в одной редакционной квартире с Гайдаром, начали замечать в его поведении что-то неладное. Мы знали о его болезни и принялись уговаривать, пока не поздно, обратиться в больницу. Наконец, после долгого сопротивления, он согласился. Втроем мы направились на поиски психолечебницы. С трудом добрались. В вестибюле Гайдар сразу опустился на ступеньки, и мы стали ждать врача... Гайдар искоса взглянул на нас и сказал: "Хорошие у меня товарищи, куда привели".

Врач принял нас сухо. Выслушал, посмотрел на Гайдара и взять его в больницу отказался. Он, видимо, не привык, чтобы к нему являлись добровольно и не набедокурив, а потому не признал Гайдара больным.

Дорога обратно далась еще труднее. Гайдар еле передвигал ногами. У меня было время, я работал в ночной редакции, но Титову пора было сдавать в набор телеграммы, и он ушел вперед, оставив нас вдвоем. Едва Титов ушел, Гайдар бессвязно, заплетающимся языком стал обвинять Титова в том, что тот будто бы сказал: "Лучше бы вы со славой погибли в бою". Гайдар производил полное впечатление пьяного, хотя не пил ни капли. По дороге мы встретили нескольких знакомых, и, несмотря на мои возражения, они увели Аркадия к себе. Вернулся он в дым пьяным и с первых слов объявил, что убьет Титова. "Где он?" Тому, что Титов еще не приходил из редакции, он не поверил. Вошел в титовскую комнату -- никого. Тогда, взяв стул за спинку, принялся выбивать в окнах одно стекло за другим. Перевернул вверх ногами кровати, стол, стулья. Потом вышел в коридор с большой боржомной бутылкой в руке.

Смеркалось, света не было. Я метался от Гайдара к воротам, чтобы подкараулить и предупредить Титова.
Позади нашего дома, во флигеле, жил Зайцев -- секретарь Полномочного представительства ОГПУ по Дальневосточному краю. Услышав шум, он выскочил на крылечко флигеля и заорал: "Что тут происходит?" И в тот же миг непредсказуемая Хабаровская электростанция дала ток, и перед Зайцевым предстал в окне ярко освещенный Гайдар с поднятым кверху стулом. Потом они сидели в саду и обменивались военными воспоминаниями. Потом Гайдар ушел в дом. Я сказал Зайцеву, что напрасно он пустил Гайдара одного: сам-то я уйти со своего поста не мог, чтобы не упустить Титова. "Это прекрасный парень, -- воскликнул Зайцев в ответ. -- Я за него ручаюсь. Мы, старые чекисты, умеем разбираться в людях". Тут раздался звон стекла -- Гайдар добивал уцелевшее окно, и знаток людей проворно побежал в дом.
В этом случае ярость Гайдара была направлена вовне -- на другого человека. Но видел я и иную ситуацию -- когда эксцессы его гнева были направлены на него самого.

Я был молод, ничего подобного отроду не видел, и та страшная ночь произвела на меня ужасающее впечатление. Гайдар резался. Лезвием безопасной бритвы. У него отнимали одно лезвие, но стоило отвернуться, и он уже резался другим. Попросился в уборную, заперся, не отвечает. Взломали дверь, а он опять режется, где только раздобыл лезвие. Увезли в бессознательном состоянии, все полы в квартире были залиты свернувшейся в крупные сгустки кровью... Я думал, он не выживет".

При этом не похоже было, что он стремился покончить с собой, -- он не пытался нанести себе смертельную рану, просто устраивал своего рода "шахсей-вахсей". Позже, уже в Москве, мне случалось видеть его в одних трусах. Вся грудь и руки ниже плеч были сплошь -- один к одному -- покрыты огромными шрамами. Ясно было, он резался не один раз...

Вообще представление о Гайдаре как об эталоне благополучного советского писателя далеко от истины.
С юных лет он поверил в идеи революции, сражался за них, остался им верен. И что же? Он вне партии, исключен еще в конце Гражданской войны.

Всю жизнь его тянуло ко всему военному, нет у него ни одной книги без Красной армии, даже одевался он на военный лад. И что же? Уволен из армии по чистой -- из-за той болезни, что описана выше...
И вдобавок постоянные рецидивы болезни, сопровождаемые запоями и прочими эксцессами, мешавшими нормальной творческой работе. Он никогда не успевал сдать рукопись в срок, вечно спешил, хватал авансы, изворачивался, чтобы не платить неустойку.

К усидчивому труду он был способен лишь временами. Многое начинал и бросал, не окончив. В Хабаровске однажды он начал было диктовать машинистке статью, но засуетился, сказал, что забыл дома блокнот, и вдруг выскочил из окна. На том дело кончилось -- Гайдар запил...

Гайдар еще в Гражданскую войну насмотрелся всякого. Ведь дисциплина в Красной армии держалась на расстрелах. А Гайдар еще мальчишкой служил в ЧОНе. Думаю, что категория справедливости еще тогда перестала его интересовать. Только -- целесообразность. Ведь и пленных он расстреливал во имя целесообразности -- слишком много бойцов конвоя потребовалось бы для отправки пленных в тыл. Проще было расстрелять...
Гайдар был по-своему очень цельный человек. В то, о чем писал, верил. В том числе и в счастливую "страну Гайдара".

* Врачу вышеописанные события позволяют достаточно точно классифицировать душевный недуг писателя: маниакально-депрессивный психоз на фоне хронического алкоголизма, посттравматической энцефалопатии.

"Некому обо мне позаботиться, а сам я не умею..."
Из дневника А. Гайдара
Хабаровск
20 августа 1931
Психбольница
Очень хочется крикнуть: "Идите к чертовой матери!" Но сдерживаешься. А то переведут еще вниз в третье отделение, а там у меня за одну ночь украли папиросы и разорвали на раскурку спрятанную под матрац тетрадку.
За свою жизнь я был в лечебницах раз, вероятно, 8 или 10 -- и все-таки это единственный раз, когда эту -- Хабаровскую, сквернейшую из больниц -- я вспомню без озлобления, потому что здесь будет неожиданно написана повесть о "Мальчише-Кибальчише".
Вообще в лечебнице до черта всякой сволочи. Главврач, завхоз и др. -- это банда паразитов, самоснабжающаяся за счет больных. Выйду из больницы -- шарахну по ним хорошенькую статью поядовитей.

30 августа 1932 года
Сегодня выписываюсь из больницы. Итак, год прошел. Но в общем ничего особенного не случилось, жизнь идет своим чередом, и в конце концов видно, что не такое непоправимое у меня горе.
Москвы я больше не боюсь.

28 октября 1932
Москва
Выступал по радио -- о себе.
А в общем -- сутолока, вечеринки. И оттого, что некуда мне девать себя, не к кому запросто зайти, негде даже ночевать... В сущности, у меня есть только три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка, полушубок, папаха -- и больше ничего и никого, ни дома, ни места, ни друзей.
И это в то время, когда я вовсе не бедный и вовсе уже никак не отверженный и никому не нужный. Просто -- как-то так выходит. Два месяца не притрагивался к повести "Военная тайна". Встречи, разговоры, знакомства... Ночевки -- где придется. Деньги, безденежье, опять деньги.
Относятся ко мне очень хорошо, но некому обо мне позаботиться, а сам я не умею. Оттого и выходит все как-то не по-людски и бестолково.
Вчера отправили меня наконец в дом отдыха Огиза дорабатывать повесть.

1939 год
8 апреля
Вчера выписался из больницы "Сокольники" -- был туман мозга. Сегодня очень тепло, солнце.

14 февраля 1941 года
Я до первого марта в лечебнице -- лечат меня инсулином. Это какой-то сильно крепкий медикамент, от которого малодушные люди теряют сознание. Я не терял ни разу.
Из письма к писателю Р. Фраерману: "Я живу в лечебнице "Сокольники". Здоровье мое хорошее. Одна беда: тревожит меня мысль -- зачем я так изоврался. Казалось, нет никаких причин, оправдывающих это постоянное и мучительное вранье, с которым я разговариваю с людьми... Образовалась привычка врать от начала до конца, и борьба с этой привычкой у меня идет упорная и тяжелая, но победить я ее не могу... Иногда хожу совсем близко от правды, иногда вот-вот -- и, веселая, простая, она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня: берегись! Не говори! А то пропадешь! И сразу незаметно свернешь, закружишь, рассыплешься, и долго потом рябит у самого в глазах -- эк, мол, куда ты, подлец, заехал!..
Мне советуют взять так называемый государственный заказ на пьесу к 25-летию Советской власти. Такой же заказ мне предложили через Комитет по делам кинематографии. Ответа до выхода из лечебницы не дал никому. Настроение неровное".

Штурм литературы
Константин Федин вспоминает: "В 1925 году в редакцию ленинградского альманаха "Ковш" пришел высокий и очень статный молодой человек, светловолосый, светлоглазый...

Он положил на стол несколько исписанных тетрадок и сказал:
-- Я Аркадий Голиков. Это мой роман. Я хочу, чтобы вы его напечатали...

-- А кем вы были раньше и кто вы теперь?

-- Теперь я демобилизованный из Красной армии по контузии. А был комполка".

Редакция альманаха "Ковш" размещалась на Невском проспекте в Доме книги, где в середине двадцатых годов кипела литературная жизнь. Принести в этот альманах свою рукопись было для начинающего литератора поступком смелым. В "Ковше" печатались Алексей Толстой, Леонид Леонов, Борис Лавренев, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин. Из поэтов -- Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Павел Антокольский, Николай Асеев...

Повесть Гайдара о войне "В дни поражений и побед" вышла в "Ковше" в 1925 году. Ее появление не пробудило восторгов читателей. Аркадию советуют изучать мирную жизнь, и он уезжает работать корреспондентом сначала в Донбасс, а потом на Урал, в Пермь. Работал в газетах, писал фельетоны. Успех пришел к нему с публикацией автобиографической "Школы". "Военная тайна", "Тимур и его команда", "Смерть барабанщика" стали культовыми.

Творческие и личные дела Гайдара постепенно наладились, появились немалые гонорары, всесоюзная слава. Он женится второй раз, увозит отдыхать на юг сына Тимура и усыновленную дочь Женю, имена которых он даст героям своей повести. Гайдар старается быть хорошим отцом. Получив гонорар, катает детей на иностранном "линкольне", покупает им подарки. Когда читаешь книгу Тимура об отце, то понимаешь, что и через пятьдесят лет для отставного контр-адмирала его отец Аркадий остался самым светлым и добрым человеком на свете. Не из-за подарков. Отец создавал свой мир, полный справедливости и честной борьбы, как бы переписывая набело черновик своего детства. Он разговаривал с детьми на равных, он уважал в них личность и верил в их счастливое будущее.

Когда началась Великая Отечественная, Гайдар дописывал киносценарий по повести "Тимур и его команда". Он пишет заявление с просьбой отправить его на фронт. Ему категорически отказывают. Тогда он берет командировку в "Комсомольской правде" и едет фронтовым корреспондентом на Украину. Армия попадает в окружение, гибнет, но Гайдар остается жив и уходит в партизанский отряд. Он принял смерть 26 октября 1941 года на полотне железной дороги в деревне Леплява, прикрывая отход своих товарищей. Смерть в бою. Как и мечтал.

Видимо, в память об отце Тимур перестал быть Голиковым и сделал псевдоним Гайдар фамилией.
Когда Аркадия Петровича спрашивали, что означает его псевдоним, то он говорил, что так в Хакасии называют боевых командиров. Когда его отряд выезжал из села, то встречные бросали: "Хайдар Голиков". Один из биографов трактовал перевод этого слова с монгольского так: "Гайдар -- это всадник, скачущий впереди". Звучит красиво. Но стоило сделать простую вещь -- просмотреть словари, чтобы убедиться: ни в монгольском, ни в двух десятках других восточных языков такого значения слова "гайдар" попросту нет.

Оказывается, на хакасском языке "хайдар" означает: "куда, в какую сторону?" То есть когда хакасы видели, что начальник боевого района по борьбе с бандитизмом едет куда-то во главе отряда, они спрашивали друг друга: "Хайдар Голиков? Куда едет Голиков? В какую сторону?" -- чтобы предупредить других о грядущей опасности.

Но сам Аркадий Петрович так никогда и не узнал об истинном значении своего псевдонима. Он ушел на одну войну в четырнадцать лет и погиб на другой -- в тридцать семь. Конечно, на тех войнах он был вооружен самой действенной ленинской идеей, которая автоматически давала всем красным командирам индульгенцию от мук совести.

Тогда не было еще диссертаций о военных психозах и центров реабилитации ветеранов войн. В 1923 году, выйдя из ворот старинной военной больницы в Лефортово, в длинной кавалерийской шинели, с аттестатом № 10079: "Дан сей от 1-го Красноармейского Коммунистического госпиталя б. комполка Голикову в том, что при сем госпитале удовлетворен провиантским, приварочным, чайным, табачным, мыльным довольствием..." -- девятнадцатилетний мужчина ушел строить свою жизнь заново.

Мы жалеем восемнадцатилетних детей, которых забирает от нас военкомат. Но ведь и раньше армия забирала самых молодых и здоровых. А революция вообще творила "чудеса". Иероним Уборевич стал командиром в двадцать четыре года. Иван Фенько -- в двадцать два. Тухачевский в двадцать пять возглавлял армию, в двадцать семь -- фронт. Их характеры и судьбы тоже далеко не однозначны. Нет такой идеи, которая бы очистила от крови и смерти совесть каждого индивидуума...

Аркадий Голиков решил стать писателем. Наверное, неосознанно, за своими книгами он старался забыть сны с поездами, летящими под обрыв, и криками убитых им людей. Возможно, путь к спасению был заложен генетически. Тимур найдет запись в церковных книгах, что прапрадедом Аркадия был Петр Лермонтов, родной брат Матвея Лермонтова -- прадеда Михаила Юрьевича Лермонтова. Впрочем, когда перечитываешь книги Гайдара уже взрослым, то понимаешь, что он писал на самом деле. И здесь не могу отказать себе в удовольствии процитировать человека, который тоже мучался загадкой героя Гражданской войны Гайдара -- писателя Виктора Пелевина. Ниже следует фрагмент из его романа "Жизнь насекомых".

Полет над гнездом врага
"К пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара...
Тема ребенка-убийцы -- одна из главных у Гайдара. Вспомним хотя бы "Школу" и тот как бы звучащий на всех ее страницах выстрел из маузера в лесу, вокруг которого крутится все остальное повествование.

Но нигде эта нота не звучит так отчетливо, как в "Судьбе барабанщика". Собственно, все происходящее на страницах этой книги -- прелюдия к тому моменту, когда на барабанную дробь выстрелов откликается странное эхо, приходящее не то с небес, не то из самой души лирического во всех смыслах героя. "Тогда я выстрелил раз, другой, третий... Старик Яков вдруг остановился и неловко попятился. Но где мне было состязаться с другим матерым волком, опасным и беспощадным снайпером!.."

Дата добавления: 2015-10-29