Мертон Р. Явные и латентные функции // Американская социологическая мысль: Тексты. – М., 1994. – С. 425–437.

Тема 7. Соціальні інститути та організації

1. Поняття “соціальний інститут”

2. Процес інституціоналізації та розвиток соціальних інститутів

3. Види і функції соціальних інститутів

4. Соціальні організації

Гидденс Э (2005) гл.7. Семья

1) Основные понятия

2) Теоретические взгляды на семью

3) Брак и развод в Великобритании

4) Изменение типов семьи

5) Альтернативы браку

6) Жестокость и насилие в семейной жизни

7) Споры о семейных ценностях

Гидденс Э (1999) гл.7 Семья, шлюб і особисте життя

1) Основные понятия

2) Сем’я в истории

3) Зміни в моделях сім’і у світі

4) Формальне та неформальне розлучення в західних краінах

5) Повторний шлюб і нерідни батьки

6) Темна сторона родини

7) Альтернативи шлюбу та сем’s

8) Висновки

9) Резюме

Тексти першоджерел

Парсонс Т. Пролегомени до теорії соціальних інститутів

Мертон Р. Явные и латентные функции // Американская социологическая мысль: Тексты. – М., 1994. – С. 425–437.

Мертон Р. Некоторые функции политической машины // Американская социологическая мысль: Тексты. – М., 1994. – С. 437–447.

Соціологічний практикум

Тексти першоджерел

Парсонс Т. Пролегомены к теории социальных институтов // Человек и общество: Хрестоматия. – К., 1999. – С. 137–148.

...Я думаю, имеет смысл говорить не более чем о двух важнейших и одновременно наиболее адекватных теоретических подходах к интерпретации институтов, причем оба надлежит рассмотреть здесь – я называю их соответственно “объективным” и “субъективным”. Первый представляет собой изучение инсти­тутов с точки зрения наблюдающего извне социолога, второй – с точки зрения индивидуального действия в его соотнесенности с институтами. Если не занимать позицию радикального бихевиоризма, то любая наука о поведении человека не может не принимать во внимание вторую точку зрения, а обсуждение их взаимных отношений не может не быть предметом перво­степенной важности.

...Когда говорят об институтах, а подобное сплошь и рядом происходит и с прочими объектами научной теории, редко отчетливо различают, в каких случаях речь идет об аналитической категории, а в каких о конкретных явлениях. По причинам, в которые тут нет никакой возможности входить сколько-нибудь подробно, крайне желательно употреблять термин “институт” в первом значении, хотя это явно не совпадает с общераспространенной практикой его применения. И поэтому я понимаю теорию институтов как принципиально важный элемент общей социологической теории, а значит, теорию всей социаль­ной жизни в одном из аспектов, но отнюдь не как теорию отдельно взятого фрагмента социальной жизни. В последнем значении она представляет собой, согласно терминологии профессора Сорокина, нечто наподобие социологии села или социологии города, но не составляющую общей социологии.

В специальной литературе институты наиболее часто трактуются как гомогенные или устойчивые образцы поведения. Не менее часто о нихговорят как о сложившихся формах отношений между индивидами. Здесь же непременно упоми­нается идея санкций – способы поведения и формы отношений не просто существуют, но воспринимаются индивидами как такие, которые должны существовать, то есть явно содержат норма­тивный элемент. Этот нормативный элемент обнаруживает себя в том, что заметное отклонение от таких установленных моделей поведения и форм отношений влечет за собой негативные реакции остальной части общности, бесконечно многообразные в деталях, но сходные в одном: они мало приятны для престу­пивших установления индивидов.

Вот почему, очерчивая область эмпирических фактов, с которыми теория институтов должна быть соотнесена, я обязан рассматривать не просто единообразные модели поведения и формы взаимосвязи, но именно “санкционированные”, то есть те, что значимо соотносятся с нормативными правилами, регули­рующими поведение индивидов и в большей или меньшей степени ими одобренные. Совершенно ясно, что эти модели поведения и формы взаимосвязи являются конкретными феноменами. В качестве таковых они подвержены влиянию со стороны всех факторов, принимающих какое-либо участие в детерминации жизни людей и их действий: природная среда, биологическая наследственность, психологические черты, а также специфические социальные факторы. Институциональный аспект единообразных моделей поведения заключается именно в соот­несенности с нормами. Но я вовсе не полагаю, будто такая соотнесенность является чем-то простым или будто все нормы, регулирующие действия, следует определять в качестве инсти­туциональных. Я думаю, лучший путь к точному определению институционального элемента в подобной ситуации – это анализ элементов действия с “субъективной” точки зрения, с точки зрения индивида.

Индивиду все его действия представляются в терминах некоего отношения между целями и средствами. Таков первичный факт жизни людей, который мы не в состоянии не заметить и о котором мы не можем не думать. Он настолько фундаментален, что проник в структуру языка. “Делать” нечто – значит подбирать средства для достижения цели.

Имеющая принципиальное значение схема средства – цели, обладает имманентным нормативным смыслом, суть которого в том, что анализ действия непременно предполагает понятие рациональности. О действии принято судить в терминах уровня рациональности, предполагающего выбор наиболее “уместных” или наиболее “эффективных” средств достижения избранной цели. Подобный нормативный аспект присущ понятиям всех наук, имеющих предметом поведение людей и возвысившихся над постулатами бихевиоризма.

...Суть “субъективного” анализа роли институтов в регуляции действия прежде всего связана с отношением индивидов к институтам общества. Подобно многим иным такая дефиниция весьма условна – она уместна в рамках пролегомен к теории. Центральный тезис последней состоит в том, что институты внутренне связаны и, по крайней мере, частично вытекают из базисных, общих для больших групп людей ценностей. В строгом смысле слова они представляют собой феномены моральные. Это предполагает, в свою очередь, что первичный мотив повиновения институциональным нормам основывается на моральной власти, которую имеют ценности над индивидами. Иначе говоря, люди относятся к ценностям незаин­тересованно – они повинуются, поскольку захвачены ими, или ценности оказываются органической частью индивидов, причем ради самих себя, а не просто как средство для цели во внутренней цепи средств и целей. Подобное отношение к ним сохраняется до тех пор, пока они входят в систему всеобщих ценностей, манифестацией которых являются институциональные нормы, а также пока они эффективно регулируют поведение индивидов.

Однако в лучшем случае это справедливо лишь в ограниченной, хотя и важной степени. В той мере, тем не менее, в какой, не отклоняясь от общей системы ценностей в смысле признания влияния разных ценностей, контроль над поведением индивидов способен ослабевать, позиция индивидов в отношении институциональных норм перестает быть незаинтересованной и превращается в разновидность “калькуляции выгоды”. Другими словами, человек станет трактовать их в терминах эффектов конформизма и нонкоформизма, рассматриваемых соответстве­нно как средства для своих целей независимо от общей системы ценностей. Его установка оказывается “заинтересованной”. Насколько можно судить, есть два способа мотивации индиви­дуального действия ценностями, отличными от всеобщей системы ценностей. Если ценность, воплощенная в инди­видуальной нормеиндифферентна, а может, и несовместима с теми, что мотивируют реальное поведение, установка индивида будет сродни калькуляции выгод. С другой стороны, если ценность столь несовместима, установка может быть незаинте­ресованной, “моральной” установкой, противоположной упомя­нутой выше. Иначе говоря, человек будет стремиться трактовать нонконформизм как благо само по себе, активно противиться принуждающей силе норм, а в более радикальном случае будет откликаться на мотивы, основанные не на выгоде и пользе, а на моральном долге.

Итак, хотя контроль за индивидуальным поведением со стороны моральных мотивов оказывается, как правило, несовер­шенным, хотя они более значимы для одних индивидов и менее значимы для других, хотя всегда налицо более или менее заметная тенденция обособления ценностных установок от общей системы, инициируемая маленькими или большими элементами сообщества, всегда находится место для вторичного контроля, дополняющего первый. И по мере ослабления первого более значимым становится второй. Такой вторичный контроль надлежит понимать в качестве общей формы апелляции к выгоде, которая имеет два аспекта – позитивный и негативный. Прежде всего, благодаря принятию норм, обретаются определенные преимущества в достижении личностных целей, мечту о которых придется оставить, если придерживаться нонконформизма. С другой стороны, здесь имеется в виду, что нонконформизму сопутствуют некоторые неблагоприятные следствия, соотносимые не с внутренними особенностями нонконформизма самого по себе, а вытекающие из отношения сообщества к нему и способные обесценить всю выгоду, извлеченную из нонконфор­мизма. Такие неблагоприятные следствия могут быть названы “санкциями”.

Не следует полагать, будто именно факт личной заинтересо­ванности членов сообщества в следовании институциональным нормам доказывает, что эти нормы основаны главным образом или исключительно на стимулах и санкциях как эффективном способе давления. В целях усиления моральной приверженности сообщества этим нормам необходимо, в первую очередь, увязывать с ними потребности в конформизме. Вот почему важнейшие виды индивидуальных вознаграждений, прежде всего социальная оценка, должны направляться тем, кто действительно следует нормам. С другой стороны, усиление моральной пре­данности наступает и в том случае, если к преступившим нормы относятся неодобрительно или иногда они гласно наказываются.

Этот фундаментальной важности факт означает, что однажды возникшая система институциональных норм в целях собственного сохранения и утверждения порождает сцепление как позитивных, так и негативных стимулов и в определенном смысле ее укорененность в формах моральной приверженности способна размываться или же оставляться в неприкосновенности совокупностью стимулов, а в конечном счете и санкций, поскольку стоит позитивному стимулу перестать побуждать к конформности, его место могут занять только санкции.

Не совсем ясно, впрочем, где предел развитию подобного процесса, не грозящему разрушением системы и не ограни­чивающему меру выражения моральных установок, так как мощь санкций и готовность их применять слишком велика, хотя и не чрезвычайна. Кроме того, массовое применение санкций требует организации, и возникают сомнения, до какой степени такая организация в состоянии опираться исключительно на санкции.

Ответ на подобные вопросы может быть получен, вероятно, только в результате углубленного эмпирического исследования. Но сейчас существенно указать на значимость эмпирического изучения именно функционирования институтов, выяснить относительные роли первичных и вторичных мотивов конфор­много отношения к ним. Никакая иная проблема не является столь же важной в обеспечении степени стабильности институциональных систем.

Теперь мы можем обратиться ко второму основному подходу в изучении институтов, к “объективному”. В его рамках практи­чески не приходится говорить о том, что правила или нормы недоступны наблюдению независимо от их реального влияния на действие, то есть предполагается абстрагирование от субъектив­ной точки зрения действующего индивида. Подобные правила и нормы легко обнаруживаемы, поскольку они воплощены в кодексах и уставах, в устной традиции и в такой форме способны быть предметом самых разных исследований. Многие из них будут дополнениями, пусть даже необходимыми, видов анализа, методологический базис которых был уже очерчен.

Здесь мне хотелось бы выделить некоторые особенности институтов, к которым трудно подступиться в терминах “субъек­тивного” анализа. Так как подобный анализ внутренне ограничен тем, что он ориентирован исключительно на отдельного, локализованного во времени индивида, рассматри­ваемого в его отношении к собственным целям, к условиям действий и к нормам, регулирующим действие. Но стоит нам представить множество индивидов, действующих в той же среде, как становится ясным, что их действия образуют сеть отношений друг к другу и различными способами вовлекаются в эту сеть.

И потому нормы, регулирующие действия индивидов, в то же самое время – и такова их одна из важнейших функций в подобной регуляции – являются нормами того, какими отношения индивидов должны быть. И настолько, насколько эти нормы установлены, они должны определять то, что в действительности представляет собой по крайней мере часть отношений. Тогда институты, в той мере, в какой они регулируют взаимные отношения индивидов, становятся фундаментальными элемен­тами социальной структуры, которая и есть не что иное как совокупность обусловленных отношений между индивидами. Одним из элементов социальной структуры оказывается, следовательно, система норм, определяющая то, чем отношения индивидов должны быть. Подобная связь института и социальной структуры не проступала отчетливо в процессе “субъективного” анализа, а ее полное значение обнаруживается лишь в том случае, если принять во внимание всех индивидов сообщества в их взаимных отношениях друг к другу.

...Ясно, что институциональный элемент не является единс­твенным, обусловливающим конкретные формы взаимо­отно­шений. Фактически все факторы, влияющие на поведение людей, имеют значение. Скажем, в отношениях “брака” биологическое различие полов является, естественно, решающим. И лишь постольку, поскольку формы отношений предопределяет норма­тивный контроль в указанном выше смысле, такие формы отношений являются институцио­нальными.

Однако в рамках социальной структуры институты иногда правомерно трактовать в качестве предписывающих формы par excellence. Так, в перспективе других факторов устанавливаемые институтами связи оказываются, так сказать, “результантами” непосредственных элементов действий всех участвующих лиц. Это, если иметь в виду лишь элементы индивидуального действия, цели и условия, в которых связи воплощены. В эконо­мическом анализе, к примеру, разделение труда и обмен рассма­тривают как результанты процессов специализации. Но так как институциональные нормы оказываются чем-то “внешним” относительно индивидуальных действий, их влияние этим не ограничивается. Они конституируют “форму”, “матрицу”, в которые отливаются индивидуальные действия. И потому взаимные специфические отличия социальных структур, поскольку они не обусловлены традицией и средой, прежде всего проистекают из придающего форму свойства институтов, а по сути, проистекают из базисных ценностей, выражением которых данное свойство является.

Подобный подход к интерпретации институтов находится в большем согласии с социологической традицией, чем “субъек­тивный” подход. Профессор Мак Айвер, например, определяет институты как формы социальной связи, санкционированные общей волей. Подобное определение не противоречит устано­вкам так называемой формальной школы. Однако только соотне­сение его с теорией элементов действия доставляет более основательный методологический базис и позволяет четко отличать институциональный фактор от других, также воздей­ствующих на конкретные формы социальных связей. В противном случае налицо серьезная опасность возврата на, в самом начале отвергнутую нами, эмпирицистскую точку зрения, которая отожде­ствляет институты с конкретными формами связей и навсегда закрывает дверь для любых попыток использования институтов как объясняющей категории. Подобная точка зрения, таким образом, затушевывает нормативный характер инсти­тутов...

В заключение я хотел бы сделать несколько замечаний отно­сительно основных понятий теории институтов, значимость которых не ощущалась до тех пор, пока не были предприняты попытки рассмотрения всех институтов общества. Из предыдущего обсуждения ясно, что в любом обществе имеется более или менее целостная системаобщих фундаментальных ценностей-установок и что институты преимущественно выра­жают эти установки в виде тех или иных связей с действиями. Отсюда следует, что институты сами образуют систему – систему регулятивных норм.

Далее, как следует понимать систему в данном контексте? Я предпочитаю различать два понятия – функциональную систему и нормативную систему. Первая представлена в терминах физики системой природы или системой экономического равновесия в терминах экономики. Ее образует множество функционально взаимосвязанных переменных, отношения между которыми удается формулировать на языке определенных систем уравнений. Порядок, предполагаемый подобной определенно­стью, есть “фактический” порядок.

Нормативный порядок, в свою очередь, есть нечто иное – или, по крайней мере, предполагает нечто большее. Он представляет собой систему взаимосвязей тел, которая, поско­льку базисные принципы и допущения даны, образует гармоническое целое. Используя термин профессора Келера, отношение отличающихся частей друг к другу оказывается отношением взаимной “востребуемости”. Возможно, имеет смысл говорить, что на языке, описывающем структуру системы в качестве целого, одни элементы являются “правильными”, подобающими, тогда как иные – “неправильными”. И потому в системе феодального законодательства понятие множествен­ности dominia на одну и ту же вещь вполне уместно, а вот современное понятие безраздельной собственности очевидно “неправильное” – оно действительно “не принадлежит” данной системе.

В той мере, в какой системе институтов присуще свойство целостности, взаимной востребуемости частей, я предпочитаю говорить о ней как об “интегрированной”. В той мере, в какой элементам не свойственна гармоничность, но, напротив, они взаимно несовместимы – налицо отсутствие интеграции. Наибо­лее показательный случай подобного отсутствия интеграции находим в отношениях церкви и государства в средние века. Тогда они являли собой по сути неразрешимую проблему, так как феодализм и бюрократическая иерархия церкви репрезенти­ровали взаимно несовместимые типы структур. Поэтому каждый требовал от другого лояльности, что неизбежно оборачивалось посягательством на его права и привилегии. И отсюда их отношения не были образцом гармонии, а скорее образцом неустойчивого “баланса власти”. Очевидно, что на вопрос о структурной интегрированности системы институтов невозможно ответить, если принимать во внимание только ее элементы и не рассматривать систему в целом. К тому же полный смысл последней открывается не в процессе сравнительного, а, главным образом, монографического исследования целостности. Подоб­ный вопрос дает теоретические основания для дополнения сравнительных исследований изучением степени интегриро­ванности. В этой связи следует заметить, что такое изучение способно стать исходным пунктом компаративистских исследова­ний высшего уровня – необыкновенного по сложности дерзания обнаружить систе­матические и генетические взаимосвязи разли­чных типов институциональных структур, взятых как целостности. Это как раз та цель, которую пытается достичь эволюционная школа мысли. Мы также признаем ее в качестве цели, но не обещаем дать эволюционное решение. Она будет достигнута только после выполнения кропотливых исследова­тельских проектов на более низком уровне теоретической генерализации, чем того требует эволюционная школа мысли...

Обсуждаемый здесь аспект касается взаимной гармонии и востребуемости отличающихся элементов системы институтов, а именно множества специфических нормативных правил, которые ее обеспечивают. Этот аспект может быть назван структурной интеграцией. Но нормативные правила обретают социальную зна­чимость в смысле их регулятивного отношения к действию. Возни­кает проблема, в какой мере и за счет чего такая регуляция стано­вится эффективной. Это проблема регулятивной интеграции.

Проведенный нами выше анализ показывает, что полюс совершенной интеграции в данном аспекте достигался тогда, когда принуждение институциональных норм опиралось на всю полноту моральной власти. Интервенция санкций сви­детельство­вала об ослаблении интеграции, о процессе, устремленном к противоположному полюсу, к состоянию полного отсутствия контроля – дюркгеймовской аномии.

И тогда с институциональной точки зрения безупречно интегрированным обществом оказывается такое, в котором выполняется двойной критерий: полностью гармоническая система институциональных норм, эффективно поддерживаемая моральной властью. Здесь перед нами, конечно, не дескриптивная категория, но дуальное понятие и “идеальный тип”. Тем не менее это крайне существенная и значимая категория. Так как институциональное исследование любого конкретного общества с необходимостью предполагает разработку идеаль­ного типа совершенной интеграции – это, согласно лучшему способу размышлять об обществе, именно то, что должно быть и что с необходимостью находит выражение в социальном описании общества. Или же, поскольку всегда имеются вступающие в конфликт системы институтов, надлежит стремиться к разработке множества таких типов.

Далее, подобный идеальный тип мы вправе представлять себе не совпадающим с конкретной реальностью в двух аспектах, первым из которых является отсутствие структурной интеграции. Таково состояние, когда индивидуальные нормы практически не связаны друг с другом – когда нормативная система не существует. Легко заметить, что отсюда следует полное отри­цание институционального контроля. Вторым аспектом несовпадения является дискредитация моральной власти и ее замещение выгодой как мотивом конформности – окончательная утрата контроля и с помощью этого средства. В обоих случаях антитезисом совершенной интеграции становится возврат к гоббсовскому “естественному состоянию” или дюркгеймовской аномии (их последствия одинаковы), которые хотя и способны установить порядок в функциональном, естественнонаучном смысле, являются последовательным отрицанием порядка в нормативном, социальном, институциональном смысле. Все конкретные общества, разумеется, размещаются между назва­ными двумя полюсами.

Наконец... теория институтов не обходит вниманием динамику институциональных изменений. Предыдущее рассмо­трение позволяет нам отличать две фундаментальные совокупности проблем – те, которые касаются степени эффективного принуждения, а также связанные со структурными изменениями. Последние сопутствуют процессам изменения наличных систем ценностей и возникновением новых элементов. Здесь мы сталкиваемся с огромной и наиболее трудноразре­шимой проблемой, заметно осложняемой еще и тем, что в высшей степени предварительные попытки подступиться к ней наталкиваются на ограничения, связанные с современным состоянием литературы о предмете. И поскольку мы еще весьма далеки от построения теории изменений, небесполезно знать, что же именно изменяется – главная задача данной статьи и состоит в восполнении подобного незнания. В ней не формулируется теория социальных институтов – скорее необходимые пролегомены к такой теории.

Завдання до тексту

1. Чому із двох найважливіших і одночасно найбільш адекватних теоретичних підходів до інтерпретації соціальних інститутів – об’єктивного та суб’єктивного – Т.Парсонс обирає останній?

2. Коротко викладіть суть суб’єктивного підходу до аналізу соціальних інститутів?

3. Чому інститути, на думку Парсонса, є феноменами моральними?

4. Які особливості соціальних інститутів важко виявляються в термінах суб’єктивного аналізу?

5. Розкрийте зміст понять “функціональна система” та “нормативна система”?

6. Яке суспільство називається “бездоганно організованим”?

Мертон Р. Явные и латентные функции // Американская социологическая мысль: Тексты. – М., 1994. – С. 425–437.

Как отмечалось в предыдущих разделах, разграничение между явными и латентными функциями было введено для того, чтобы исключить то смешивание сознательной мотивации социального поведения с его объективными последствиями,, которое часто обнаруживается в социологической литературе. Наше рассмотрение терминологии современного функцио­нального анализа показало, как легкко социолог может отождествить мотивы и функции и к каким печальным последст­виям это приводит. Мы указывали далее, что мотивы и функции изменяются независимо друг от друга и что отсутствие внимания к этому обстоятельству обусловливает то, что среди социологов существует непроизвольная тенденция смешивать субъективные категории мотивации с объективными категориями функций. Именно этим и объясняется наша приверженность к не всегда похвальной практике введения новых терминов в быстро растущий специальный словарь социологии, практике, которая рассматривается многими неспециалистами как оскорбление их интеллекта и преступление против общедоступности науки.

Как легко видеть, я заимствовал термины “явное” и “ла­тентное” у Фрейда, который их использует в другом контексте (хотя и Френсис Бэкон уже много лет назад говорил о “латентных процессах” и “латентных конфигурациях” по отношению к процес­сам, которые недоступны для поверхностного наблюдения).

Само же различение мотивов и функций неоднократно на протяжении многих столетий проводилось исследователями чело­веческого поведения. И в самом деле, было бы весьма странно, если бы то разграничение, которое приобрело для нас значение важнейшего разграничения функционального анализа, не было бы кем-то уже сделано из той большой группы исследователей, фактически применявших функциональный подход. Нам доста­точно будет упомянуть только несколько из тех, кто за последние десятилетия считал необходимым разграничение между субъ­ективными целями и функциональными последствиями действия.

Джордж Мид: “Это отношение враждебности к нарушителю закона имеет своеобразную положительную сторону (читай латентную функцию!) объединения всех членов данной общины в эмоциональной солидарности агрессии. В то время как самые великолепные гуманистические призывы обязательно окажутся противоречащими интересам многих членов общин либо же не затронут интересов и воображения большинства и оставят тем самым эту общину разделенной и индифферентной, крик о помощи при воровстве или убийстве адресуется к самым глубинным комплексам человеческой психики, лежащим под поверхностью индивидуальных, сталкивающихся устремлений, и граждане этой общины, которые были разделены своими расходящимися интере­сами, сплотятся против общего врага”.

Эмиль Дюркгейм в аналогичном анализе социальных функ­ций наказания также сосредоточивается на его латентных функциях (последствиях для общины), а не ограничивает себя только его явными функциями (последствиями для преступника).

В.Дж.Самнер: “...с самых первых действий, с помощью которых люди пытаются удовлетворить свои нужды, каждое из них является самодавлеющим и стремится только к немедле­нному удовлетворению некоторой потребности. Из периодически возвра­щающихся потребностей возникают привычки личностей и обычаи групп, но эти привычки и обычаи представляют собой следствия, являющиеся непредвиденными и непреднаме­ренными. Их замечают только после того, как они прочно утвердятся, и даже после этого проходит длительное время, прежде чем их оценят должным образом”.

Хотя данное высказывание не касается латентных функций стандартизированных социальных действий для рассматри­ваемой социальной структуры, в нем с достаточной ясностью проводится существенное различие между целями, имеющимися в виду, и объективными последствиями.

Р.М.Макайвер: “Наряду с прямыми результатами действий социальных институтов существуют другие результаты, которые находятся вне непосредственных целей человека... эти типы результатов... могут, хотя и непреднамеренно, иметь большое значение для общества”.

У.И.Томас и Ф.Знанецкий: “Хотя все новые (кооперативные, польские, крестьянские) институты образованы с определенными целями удовлетворения специфических потребностей, их социальные функции ни в коем случае не ограничиваются их явными и осознанными целями... каждый из этих институтов – коммуна или сельскохозяйственный кружок, ссудный банк или же сберега­тельная касса, или же театр – являются не просто некоторым механизмом для воплощения определенных ценно­стей, но также и ассоциацией людей, каждый член которой должен участвовать в общей деятельности этой ассоциации в качестве живого, конкретного индивидуума. Каков бы ни был господствующий, официальный интерес, во имя которого был основан данный институт, ассоциация как конкретная группа человеческих личностей включает и много других неофициальных интересов; социальные контакты ее членов не ограничиваются тем, что они совместно стремятся к достижению некоторой общей цели, хотя последняя, безусловно, представляет собой как главную причину образования самой ассоциации, так и наиболее прочное звено, ее сохраняющее. Благодаря этой комбинации абстрактного, политического, экономического или же весьма рационального механизма для удовлетворения специфических нужд с конкретным единством социальной группы новый институт является также лучшим опосредующим звеном между первичной крестьянской группой и вторичной национальной системой”.

Эти и многие другие наблюдатели социальных явлений время от времени разграничивали категории субъективных отношений (“нужды”, “интересы”, “цели”) и категории, как правило, не осознаваемых, но объективных функциональных последствий (“своеобразная положительная сторона”, “никогда не осознавае­мые последствия”, “непроизвольная... услуга обществу”, “функ­ция, не ограниченная сознательной и явной целью”).

Так как случаи для разграничения явных и скрытых функций представляются довольно часто и так как концептуальная схема должна направлять внимание наблюдателя на существенные элементы ситуации и предупреждать возможность оставления их незамеченными, то представляется целесообразным охара­ктеризовать данное различие с помощью соответствующих терминов. В основе разграничения между явными и латентными функциями лежит следующее: первые относятся к тем объектив­ным и преднамеренным последствиям социального действия, которые способствуют приспособлению или адаптации некоторой определенной социальной единицы (индивидуум, подгруппа, социальная или культурная система); вторые относятся к непреднамеренным и неосознанным последствиям того же самого порядка.

Имеется ряд указаний на то, что применение социальных терминов для обозначения данного разграничения может иметь определенное эвристическое значение, так как эти термины включаются в концептуальный аппарат теории, способствуя как процессу систематического наблюдения, так и последующему анализу. За последнее время, например, разграничение между явными и скрытыми функциями было использовано при анализе межрасовых браков, социальной стратификации, аффективного переживания неудачи, социологических теорий Веблена, распро­страненных в Америке ориентации по отношению к России, пропаганды как средства социального контроля, антропологиче­ской теории Малиновского, магических образов у индейцев навахо, проблем “социологии знания и мод, динамики личности, мер национальной безопасности, внутренней социальной дина­мики бюрократии и многих других социологических проблем.

Само разнообразие этих вопросов свидетельствует о том, что теоретическое разграничение между явными и латентными функциями не ограничивается узкой и частной областью человече­ского поведения. Однако перед нами все еще стоит большая задача определения конкретных областей, где может быть использовано данное разграничение, и решению этой большой задачи мы и посвятим оставшуюся часть главы.

Дата добавления: 2015-10-23