Уточнение содержания и границ криминалистической тактики, ее связей с криминалистической техникой и методикой. 6 страница

Такое представление, еще встречающееся у некоторых криминалистов, нам представляется неверным по следующим причинам. Во-первых, зарождавшиеся криминалистические положения не исчерпывались теми, которые относились к методам идентификации. Они касались в большей степени тактики отдельных следственных действий и разрабатывались именно процессуалистами. Во-вторых, учитывая особенности уголовного судопроизводства XIX в. Англии, Франции, Германии и других стран, где велись интенсивные поиски научных методов идентификации, нельзя считать, что учетно-регистрационная деятельность находилась там за рамками уголовного процесса и что научные методы уголовной регистрации, разрабатываемые криминалистикой, не имели, таким образом, отношения к процессуальной науке. Да и сами авторы этих методов всячески подчеркивали их значение именно для правосудия.

Возникнув в недрах уголовно-процессуальной науки, элементы криминалистических знаний по мере их развития и усложнения становились все более чужеродными по отношению к “материнской” области знаний. Наконец, когда степень чужеродности стала критической, произошел естественный акт их вычленения, отпочкования в новую науку — криминалистику. Однако в силу их происхождения от уголовно-процессуальной науки и в связи с тесным соприкосновением с этой наукой в процессе дальнейшего развития отграничение криминалистических знаний от науки уголовного процесса сопряжено со значительными сложностями, обусловленными не только указанными причинами, но и известной общностью целей и объектов исследования обеих наук.

При разграничении криминалистики и уголовно-процессуальной науки, как и в иных случаях разграничения наук, следует исходить из различия тех объективных закономерностей, которые составляют ядро предметов этих наук. Обычно полагают, что предметом науки уголовного процесса являются нормы уголовно-процессуального права, а также основанная на них деятельность следственных, прокурорских и судебных органов по их применению, возникающие при этом правоотношения[414]. Учитывая все сказанное ранее о понятии предмета науки вообще, нам представляется, что правильнее считать предметом уголовно-процессуальной науки специфические закономерности, которые определяют характер, содержание, последовательность и формы реализации норм уголовно-процессуального права и регулируемых ими уголовно-процессуальных правоотношений[415]. Эти закономерности проявляются в существующей системе конкретных процессуальных норм, в деятельности суда, прокуратуры, органов дознания и следствия, в конкретных правоотношениях, то есть во всем том, что выступает не предметом науки, а объектом научного исследования, материалом для познания данных закономерностей и в то же время объектом приложения познанного, результатов познания.

Среди этих специальных закономерностей есть и такие которые относятся к процессу доказывания. Они обнаруживаются в системе норм доказательственного права и форм их реализации и в возникающих при этом правоотношениях. Проявление таких закономерностей заключается в том, что от них зависят выраженные в нормах закона условия, формы, общий порядок и последовательность процессуальных действий по собиранию, исследованию и оценке доказательств, права и обязанности участников доказывания.

Чем же отличаются специфические закономерности предмета уголовно-процессуальной науки от тех, которые изучает криминалистика?

Начнем с того, что вне сферы воздействия закономерностей, изучаемых уголовным процессом, лежит весь процесс возникновения информации о преступлении. Механизм ее возникновения “действует” вообще за рамками уголовного процесса. И доказательственное право, и уголовно-процессуальная наука имеют дело только с результатом этого процесса — с превращением уже возникшей информации в доказательства, с самими доказательствами как уже существующими объективными явлениями действительности. Поэтому закономерности возникновения информации не относятся к предмету науки уголовного процесса.

Собирание доказательств — часть доказывания, и поэтому оно есть объект исследования уголовно-процессуальной науки. Но в этом случае ее предмет составляют не те закономерности, которые проявляются в самом содержании процесса собирания доказательств, в его механизме, которые обусловливают “обнаруживаемость” доказательств — это предмет криминалистики, — а те закономерности, под воздействием которых формируются процессуальный порядок этапа доказывания, его формы и средства, то есть процессуальные действия.

Этапами доказывания считаются также исследование и оценка доказательств. Поэтому и они находятся в поле зрения процессуальной науки. Применительно к исследованию доказательств ее предметом становятся те закономерности, которые проявляются в специфических условиях, целях и формах познания содержания доказательств. Однако закономерности, обусловливающие само содержание процесса познания, его динамику и методы, то есть криминалистически интерпретированные общие закономерности познания, — это уже не предмет науки уголовного процесса, а предмет криминалистики. То же самое можно сказать и о закономерностях оценки доказательств: уголовный процесс изучает те из них, которые определяют условия этой стадии доказывания и его цель — возникновение внутреннего убеждения оценочного характера, но не криминалистически интерпретированные закономерности данного логического процесса. Что же касается использования доказательств, то здесь предметом науки уголовного процесса будут те закономерности, которые обусловливают возможность и порядок принятия процессуальных решений на основе “состояния доказанности”, то есть достижения истины путем оперирования доказательствами; содержание же такого оперирования доказательствами в целях установления истины подчинено закономерностям, изучаемым криминалистикой.

Предлагаемое разграничение предметов криминалистики и уголовно-процессуальной науки вовсе не означает сведения последней к роли процессуального “оформителя”, как полагал А. Н. Васильев[416]; отнюдь не следует отсюда и то, что “уголовный процесс не имеет непосредственного отношения к установлению истины по уголовному делу, а только лишь определяет порядок и условия деятельности, обеспечивающейся криминалистикой”, как пытается логически продолжить наши рассуждения В. И. Гончаренко[417].

Наши оппоненты, очевидно, просто не хотят замечать, что мы относим к предмету науки уголовного процесса, помимо других, закономерности, определяющие именно содержательную сторону уголовно-процессуальной деятельности и уголовно-процессуальных отношений, содержательную сторону процессуальных норм.

Кстати говоря, в тезисе о том, что криминалистика своей “про­дукцией” восполняет содержательную сторону уголовно-процессуальной науки, также нет ничего крамольного. Вот так, например, излагают эту мысль авторы одного из учебников по уголовному процессу для юридических вузов: “В той мере, в какой уголовный процесс, его нормы определяют общие положения и принципы производства по делу, криминалистика в рамках закона разрабатывает наиболее целесообразные научные приемы, средства и методы выполнения процессуальных действий и как бы наполняет теорию уголовного судопроизводства практическим содержанием (выделено нами — Р. Б.)”[418].

Говоря о разграничении предметов криминалистики и уголовно-процессуальной науки, нельзя обойти молчанием соображения, высказанные по этому вопросу В. Г. Танасевичем. Последний соглашается с тем, что криминалистика изучает механизм возникновения информации о преступлении, который лежит за рамками уголовного, процесса, и добавляет также, что система приемов и методов, разрабатываемых криминалистикой, применяется не только при уголовно-процессуальной деятельности, но и до возбуждения уголовного дела, в том числе для выявления латентных преступлений[419]. В. Г. Танасевич напоминает, что об этом криминалисты писали еще в 1949 и 1950 гг.[420]

Поскольку мы рассматриваем разрабатываемые криминалистикой специальные средства и методы борьбы с преступностью в качестве элемента ее предмета, соображения В. Г. Танасевича, по нашему мнению, заслуживают быть принятыми во внимание при разграничении предмета криминалистики и уголовно-процессуальной науки.

Различия в их предметах вовсе не исключают частичного совпадения объектов исследования, которое имеет место в отношении норм закона.

Известно, что среди ряда криминалистов получила распространение концепция, согласно которой предметом уголовно-процессуальной науки считаются нормы процессуального закона, а к предмету криминалистики относится разработка технических и тактических рекомендаций, не имеющих обязательной силы. Так, с точки зрения С. П. Митричева, различие между криминалистикой и уголовно-процессуальной наукой “заключается в том, что наука уголовного процесса изучает правовые нормы, соблюдение которых обязательно для всех участников процесса, криминалистика же на основе этих норм разрабатывает технические и тактические рекомендации, применение которых зависит от их целесообразности в том или ином конкретном случае, исходя из интересов расследуемого дела”[421]. Так же решал этот вопрос и А. Н. Васильев[422].

Мы не можем поддерживать данную концепцию по следующим причинам. Во-первых, даже если считать предметом науки уголовного процесса нормы уголовно-процессуального права, то, помимо них, к предмету этой науки относят еще и основанную на этих нормах деятельность суда, прокуратуры и других органов государства и возникающие в процессе этой деятельности уголовно-процессуальные отношения между ее участниками. Во-вторых, при таком разграничении науки возникает перспектива сведения криминалистики к небольшому числу частных технических приемов и средств работы с доказательствами, ибо процесс непрерывного улучшения и пополнения уголовно-процессуального законодательства естественно приводит к включению в него наиболее значительных и эффективных криминалистических рекомендаций. В этой связи А. И. Винберг писал: “Достаточно в этом случае поставить вопрос: что же произойдет с тактикой, если снова ряд ее рекомендаций или правил будет включен в нормы закона? Где же границы “размывания” тактики? По-видимому, построенные таким образом теоретические “дамбы” не спасут тактику”[423]. Еще более резко выступил против подобного критерия разграничения криминалистики и уголовно-процессуальной науки М. П. Шаламов. Он считал, что, если придерживаться рассматриваемой точки зрения, тогда следует признать, что следственной тактики как таковой вообще не существует.[424]

Еще в 1961 г. автор данной работы писал о том, что включение в уголовно-процессуальный закон ряда положений, разработанных криминалистикой, не обедняет последнюю как науку[425]. Позднее мы отмечали, что исключение из предмета криминалистики тех или иных положений, ставших законом, несостоятельно потому, что наука и закон — несравнимые явления. Наука вообще, в том числе и уголовно-процессуальная наука, не включает в свое содержание положений закона, а следовательно, придание той или иной рекомендации криминалистики силы закона вовсе не означает, что это положение перекочевывает в уголовно-процессуальную науку. Нормы уголовно-процессуального закона — это не наука криминалистика и не наука уголовного процесса, это закон, который может быть объектом изучения как криминалистики, так и уголовного процесса, причем каждая из этих наук изучает его в своих специальных целях и в своем специальном аспекте[426].

Предмет науки и объект исследования, как известно, не тождественные понятия. Предмет науки — это те существенные отношения, те объективные закономерности, которые познаются данной наукой; объект исследования — это “опредмеченные” отношения, формы проявления этих закономерностей. “Одному и тому же объекту, — пишет В. А. Лекторский, — могут соответствовать несколько различных предметов, так как характер предмета исследования зависит не только от того, какой объект он отражает, но и от того, зачем этот предмет сформирован, для решения какой задачи. О предмете можно говорить как об особой стороне реального объекта, выделяемой при помощи системы законов и “замещающей” объект в процессе исследования, так что знание непосредственно относится лишь к предмету и только при помощи особых процедур может быть косвенным образом интерпретировано на объекте”[427]. Н. Н. Полянский допустил неточность, когда высказал мнение о частичном совпадении предметов криминалистики и уголовного процесса[428]. Совпадают частично, как мы полагаем, не предметы этих наук, а объекты исследования, и таким совпадающим объектом является часть уголовно-процессуальных норм, а именно: те, в которых идет речь о собирании, исследовании, оценке и использовании доказательств.

Изучение одних и тех же норм права разными юридическими науками вовсе не редкость, характерная лишь для криминалистики и уголовного процесса. Например, объектом исследования криминологии признаются отдельные уголовно-процессуальные, уголовно-правовые и административно-правовые нормы, наука исправительно-трудового права исследует ряд уголовно-правовых норм, наконец, и уголовно-процессуальная наука не может не исследовать в своих целях и в своих аспектах ряда норм уголовного, административного, гражданско-процессуального и государственного права. В известном смысле совпадает и такой объект исследования обеих наук — криминалистики и уголовного процесса, — как основанная на уголовно-процессуальном законе деятельность органов дознания, следствия, прокуратуры и суда. Однако и в последнем случае каждая из наук изучает эту деятельность своими методами, в своем аспекте и для своих целей, явственно отличных от методов, аспекта и целей другой науки.

В заключение следует еще раз отметить бесплодность и даже вредность стремления жестко, “намертво” отграничить криминалистику от уголовного процесса. Это не только противоречит принципам их взаимодействия и их служебным функциям по отношению к практике борьбы с преступностью, но и представляется совершенно невозможным в силу взаимного влияния ивзаимопроникновения.

3.3. КРИМИНАЛИСТИКА И ТЕОРИЯ
ОПЕРАТИВНО-РОЗЫСКНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

В

опрос о соотношении и связях криминалистики и теории оперативно-розыскной деятельности в силу своей актуальности и практической значимости заслуживает отдельного рассмотрения.

Розыскная, сыскная деятельность сопутствует правосудию на всем протяжении его истории. Именно в ее функции входило раскрытие преступлений, установление и розыск виновных, подлежащих затем передаче в органы судебной власти. Зачатки сыскной деятельности можно обнаружить в эдиктах римских преторов, в инквизиционных процессах средневековых трибуналов, в практике дьяков российского сыскного приказа. Однако лишь в 18 в. появляются подлинные профессионалы уголовного сыска, причем по иронии судьбы первых ощутимых результатов в этой области добиваются переметнувшиеся на эту сторону “баррикад” бывшие преступники. Такой, например, личностью, оставившей заметный след в истории российского сыска, был вор-рецидивист Ванька Каин (кличка Ивана Осипова), подавший 27 декабря 1741 г. в Сыскной приказ челобитную с просьбой принять его на службу “для сыску и поимки” 32 преступников, перечисленных в челобитной. Просьба его была удовлетворена, и он занимался “доносительством” до конца 40-х гг., когда обнаружилось, что Каин параллельно с “доно­сительством” сам совершал преступления в сговоре с чиновниками полиции и Сыскного приказа. По повелению императрицы Елизаветы Петровны была образована следственная комиссия, которая вела расследование дела Каина до 1753 г. Следствие сопровождалось бесконечными допросами и пытками Каина и его соучастников, затем дело было передано Сенатом в Сыскной приказ и здесь тянулось еще более двух лет. Только в июне 1755 г. Каину был вынесен смертный приговор, замененный затем наказанием кнутом и ссылкой “в тяжкую работу”. Предварительно у него были вырезаны ноздри и он был клеймен.[429]

Более счастливой была судьба “французского Каина” — Франсуа-Евгения Видока, рожденного в 1775 г. в семье булочника. Двадцати лет он уже как рецидивист был приговорен к 8 годам каторжных работ. В 1799 г. он бежал с каторги, почти десять лет жил в Париже, подвергаясь шантажу бывших сокамерников, решив положить конец которому, отправился в полицейскую префектуру и предложил свои услуги для поимки известных ему преступников. Предложение было принято, и Видок сформировал специальную бригаду из уголовников, подбирая их по принципу: “Только преступник может побороть преступление”. Бригада получила название “Сюрте” (”Безопасность”). Эта была первая “розыскная бригада” в парижской полицейской префектуре, просуществовавшая до 1827 г., когда после смены префекта префектура подверглась реорганизации. Новый префект первым делом уволил Видока со всей его “бандой”. Сыскная полиция была сохранена, “но получила новую организацию, которая, собственно, и считается началом устройства парижской сыскной полиции, и с тех пор основою ее организации является правило, гласящее: лица, привлекавшиеся к ответственности по обвинению в уголовных преступлениях, хотя бы судом и оправданные, — на службу в сыскную полицию не принимаются[430].

Как в России и Франции, так и в Англии у истоков сыскной полиции стоял преступник — главарь воровской шайки и скупщик краденого Джонатан Уайльд, который довольно долго умудрялся совмещать свою преступную деятельность со службой в полиции в качестве тайного осведомителя, но был разоблачен и в 1725 г. публично повешен.

В Соединенных Штатах до начала XX века сыском занимались либо любители типа Дюпена — героя рассказов Эдгара По, — либо лица своеобразной “свободной профессии”, представителем которой в литературе был знаменитый Шерлок Холмс, а в жизни — не менее знаменитый Роберт Аллан Пинкертон — основатель и многолетний руководитель частного сыскного бюро с центральным управлением в Нью-Йорке и представителями во всех европейских столицах. Бюро Пинкертона, помимо уголовного сыска, занималось и охранной деятельностью.

В течение XIX века в полицейских учреждениях разных стран возникает и развивается специальная сыскная часть, получившая название сыскной, или уголовной полиции, “являющейся в настоящее время важнейшей отраслью службы государственной полиции безопасности”[431]. В России сыскная полиция была создана впервые в Санкт-Петербурге в 1866 г., вскоре после судебной реформы 1864 г., затем в 1881 г. в Москве, позднее — в Варшаве и Риге. 6 июля 1908 г. был принят закон “Об организации сыскной части”, в соответствии с которым в 89 губернских и самых значительных уездных городах в составе полицейских управлений были созданы сыскные отделения. Осенью 1908 г. по распоряжению министра внутренних дел П. А. Столыпина все кандидаты на должность начальников сыскных отделений были командированы в Санкт-Петербург для слушания лекций на подготовительных курсах уголовного сыска, учрежденных при департаменте полиции. Программа курсов предусматривала изучение слушателями практики сыска и “такого необходимого для будущих деятелей судебной полиции и прокуратуры предмета, как введенная уже несколько лет в курс некоторых иностранных университетов наука, носящая название “криминапистики” в Австро-Венгрии и Германии и “научной полиции” — в Швейцарии, Бельгии, Франции и Италии”[432]. Именование этой молодой области научных знаний “научной полицией” имело в те годы глубокий смысл, олицетворяя собой научную вооруженность именно полиции, предназначенность этой науки для полиции в первую очередь.

Известно, что исторически одним из первых направлений развития криминалистики было исследование возможностей идентификации личности, разработка методов криминалистической (уголовной) регистрации. Эти методы предназначались в первую очередь для обеспечения эффективности розыскной деятельности, уголовного сыска и были приняты на вооружение именно сыскной полицией. В. И. Лебедев, один из первых российских криминалистов, отчетливо представлял, что “успешную борьбу с современными преступниками может вести только та полиция, которая вооружена по крайней мере равным иди лучшим оружием новейшей техники и прикладных знаний и искусно ими владеет... По-прежнему — главным оружием большинства сыщиков служат старинные средства: 1) хитрость, 2) случай, 3) деньги, — и много еще приверженцев этих старых средств, несомненно имеющих также известное значение в деле сыска... Но значение случая или счастья прежде всего характеризуется изречением, что всегда “везет только умелому”, самая же меткая оценка “случая-счастья” заключается в суворовской поговорке: “Сегодня счастье, завтра счастье — помилуй бог! Надо же когда-нибудь и уменье!!” На одну хитрость также полагаться нельзя — преступник, особенно из рецидивистов, может легко и перехитрить, что же касается денежных средств, то не следует забывать, что самые важные доказательства виновности и улики добываются не за деньги, а путем систематического расследования, наиболее же ценные показания, часто сразу раскрывающие преступления, — дают так называемые “немые свидетели” из видимых или даже неразличимых простым глазом следов, оттисков, “лишних предметов”, обнаруженных на месте преступления и по пути следования преступника. А эти “немые свидетели” в то же время и свидетели самые неподкупные!”[433] В. И. Лебедев выразил общее мнение ученых-криминалистов того времени, считавших, что плоды их разработок предназначены прежде всего для вооружения уголовного сыска, сыскной полиции эффективными научными средствами установления и розыска преступников.

Приемы практического применения в сыске рекомендаций криминалистики, этой “полицейской техники”, в своей совокупности составляют то, что криминалисты и теоретики сыска называли уголовно-полицейской тактикой. “Современная уголовно-полицейская тактика, опираясь на вышеизложенные научные методы криминалистики — является дальнейшим развитием этой последней в приложении к полицейской деятельности по обнаружению и расследованию преступлений, задача ее заключается в исследовании судебно-полицейских приемов борьбы с преступниками и преступностью, а равно в выработке как общих руководящих указаний, так и практических методов по предупреждению, пресечению, обнаружению и расследованию преступлений, изобличению и задержанию лиц, в них виновных, причем эта новая отрасль знания является необходимым руководством для каждого полицейского деятеля, ибо в ней объединяются и систематизируются методы деятельности “полиции безопасности”[434].

“Технизация” сыска не означала отказа от традиционных средств и приемов его осуществления: применения полицейских собак, наружного наблюдения, осуществляемого чинами сыскной полиции (агентами уголовного розыска), использования негласных осведомителей из преступной среды и иных лиц. Обусловлено это было, помимо прочего, и требованиями закона: в ст. 254 Устава уголовного судопроизводства указывалось, что “при производстве дознания полиция все нужные ей сведения собирает посредством розысков, словесными расспросами и негласным наблюдением, не производя ни обысков, ни выемок в домах”. Комментируя это законоположение, П. В. Макалинский писал: “Ни одному из этих родов деятельности полиции не соответствует составление каких-либо актов при участии нескольких лиц: розыск предполагает такую быстроту действий, при которой немыслимо составление каких-либо актов; расспросы, делаемые полицией, без сомнения потому только и названы словесными, что они тотчас же не записываются, как это делается при допросах, которые также первоначально делаются непременно на словах (ст. 408 У. у. с.); и, наконец, негласное наблюдение требует такой тайны, которая положительно не допускает составления актов... Полиция дознания свои должна облекать в форму не протоколов, а сообщений и кроме случаев замены судебного следователя полиция имеет право составлять протоколы только в тех случаях, когда это именно предписано законом”[435].

В отличие от уголовного политический сыск в России опирался в своей деятельности только на агентурные способы получения информации. Губернские Охранные отделения, находящиеся в ведении Корпуса жандармов, главной своей задачей имели активное противодействие деятельности нелегальных организаций, оппозиционных царскому режиму. Самым большим охранным отделением было Московское (его полное название — Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве), обслуживавшее не только Москву и Московскую губернию, но и еще 12 губерний центральной России.

В инструкции сотрудникам охранных отделений прямо говорилось: “Главным и единственным основанием политического розыска является внутренняя, совершенно секретная и постоянная агентура, и задача ее заключается в обследовании преступных революционных сообществ и уличения для привлечения судебным порядком членов их. Все остальные средства и силы розыскного органа являются лишь вспомогательными, к каковым относятся:

1. Жандармские унтер-офицеры и в розыскных органах полицейские надзиратели, которые, как официальные лица, производят выяснения и расспросы, но секретно, “под благовидным предлогом”.

2. Агенты наружного наблюдения, или филеры (в народе их звали “шпиками” или “гороховыми пальто” — Р. Б.), которые, ведя наружное наблюдение, развивают сведения внутренней агентуры и проверяют их.

3, Случайные заявители, фабриканты, инженеры, чины Министерства внутренних дел, фабричная инспекция и прочие.

4. Анонимные доносы и народная молва.

5. Материал, добытый при обысках, распространяемые прокламации, революционная и оппозиционная пресса и проч.

Следует иметь в виду, что один, даже слабый секретный сотрудник, находящийся в обследуемой среде (“партийный сотрудник”), несоизмеримо даст больше материала для обнаружения государственного преступления, чем общество, в котором официально могут вращаться эаведывающие розыском... Поэтому секретного сотрудника, находящегося в революционной среде, или другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может”[436]. Инструкция давала указания по вербовке агентуры, по ее использованию, в том числе в камерах предварительного заключения, введению агентуры в разрабатываемые организации. Из иных, кроме агентуры, средств использовалась перлюстрация корреспонденции, доносы и анализ легальной прессы. Об использовании криминалистических и иных научно-технических средств и методов в инструкциях охранным отделениям не упоминалось. Небезынтересно отметить, что в дни Февральской революции помещения охранных отделений подверглись разгрому толпами людей, подстрекаемых темными личностями. “С преданностью, достойной лучшей участи, темные дельцы исполняли волю бывших властителей и уничтожали архивы. Они не оставили своей работы даже тогда, когда революция взяла власть в свои руки — они лезли в эти учреждения, рискуя каждую минуту даже своей жизнью: документы слишком компрометировали и их самих”[437].

Разгул преступности в первые годы после Октябрьской революции побудил органы власти принять меры к организации службы уголовного розыска. По УПК 1923 г. органы уголовного розыска получили статус органов дознания, при производстве которого могли действовать негласно, не будучи обязаны “закреплять в письменных актах то, что не имеет значения для дела; словесные показания опрошенных свидетелей, которые ничего существенного для дела не показали, могут не записываться; первоисточники негласных сведений, из которых органы дознания добыли потом ценных свидетелей или обнаружили нахождение вещественных доказательств, могут в актах не указываться”[438] — сохранены были, таким образом, правила действий сыскной полиции. И при новой власти уголовный розыск не мог, да и не стал отказываться от услуг осведомителей, агентуры. Действующие инструкции вменяли в обязанность каждого агента уголовного розыска, как именовалась тогда должность штатного сотрудника розыска, вербовать негласных осведомителей и регулярно получать от них информацию. Временное положение об агентах уголовного розыска в районах милиции УССР 1925 г., например, содержало, в числе прочих, указание о том, что “в круг ведения агента розыска входит исключительно проведение осведомительной работы в районе округа, а именно:

а) насаждение осведомительной сети;

б) сбор и обработка донесений осведомов;

в) составление но материалам (донесениям) осведомителей агентурно-информационных сводок и направление их в Окрмилицию”[439].

Однако уже в первых послереволюционных криминалистических работах настойчиво проводилась мысль о том, что криминалистические средства и методы должны поступать на вооружение не только следователей и экспертов-криминалистов, но и оперативных сотрудников уголовного розыска. В сущности, речь шла о том, что существуют две сферы применения данных криминалистики: гласная и негласная, обе они охватываются предметом криминалистической науки; иными словами, оперативно-розыскная деятельность — такой же объект криминалистики, как деятельность органов предварительного следствия. Соответственно этому складывались представления о круге тех знаний и умений, которыми должен обладать сотрудник уголовного розыска. “В настоящее время, — писал И. Н. Якимов, — профессия агента есть ничто иное, как искусство, основанное не только на практическом опыте, но и на специальных знаниях. Теперешний агент должен знать очень многое, и прежде всего уголовное материальное и процессуальное право, судебную медицину, элементарные курсы физики и химии, фотографию, дактилоскопию, ручное огнестрельное оружие и взрывчатые вещества, и, конечно, весьма подробно уголовную технику и тактику”[440].

Приказом Центрального административного управления НКВД России от 19 марта 1926 г. № 45 во всех аппаратах уголовного розыска вводились внешкольные занятия с сотрудниками по уголовной технике, уголовной тактике и методологии, как тогда именовалась методика расследования отдельных видов преступлений. Занятия предписывалось проводить два раза в неделю по два часа, переподготовку произвести в четырехмесячный срок, после чего “сотрудников провести через поверочно-испытательные комиссии”. Признанные усвоившими материал неудовлетворительно назначались на повторное прохождение курса, не выдержавшие повторной проверки знаний со службы увольнялись.[441] На уголовно-розыскных отделениях школ среднего начсостава милиции курс криминалистики читался в объеме, в несколько раз превышавшем объемы современных курсов даже в специальных учебных заведениях МВД. Так, уголовная техника преподавалась в объеме 529 часов, уголовная тактика и методология — в объеме 220 часов, а кроме того, судебная фотография — 88 часов и судебная химия — 88 часов[442].

Дата добавления: 2015-10-23