Глава 2. Весенний день в 17 лет, когда пришла смерть

Харуки Мураками. Норвежский Лес

--------------------------------------------------------------- © Харуки Мураками, июнь 1987 года © Перевел с японского Лян Origin: "Библиотека япониста" http://jlib.sinor.ru---------------------------------------------------------------

Глава 1. Хочу, чтобы ты меня непременно помнил

Было мне тогда 37 лет, сидел я в пассажирском кресле Боинга 747.Огромный самолет снизил высоту, пронзив толстенные дождевые тучи, и пыталсязайти на посадку. Холодный ноябрьский дождь намочил землю, окрасив ее в темные тона, итехперсонал в дождевых накидках, трепыхающиеся флаги на здании аэропорта,возвышающемся, точно голая скала, рекламные плакаты БМВ и прочие предметывыглядели, как композиция в стиле фландрийской живописи. "О, опять Германия,что ли?" - подумал я. Как только самолет приземлился, погасли надписи "Не курить", и избортовых репродукторов полилась негромкая музыка. Какой-то оркестр душевноисполнял битловский "Norwegian Wood". Как всегда, от этой мелодии у менязакружилась голова. Впрочем, нет, внутри моей головы все закружилось изамелькало с такой силой, как никогда раньше. Мне показалось, что моя голова сейчас взорвется, и я весь сжался изастыл, не шевелясь, обхватив руками голову. Вскоре ко мне подошластюардесса-немка и спросила по-английски, что со мной. Я ответил, что всенормально, просто небольшое головокружение. - С вами правда все в порядке? - Все нормально, спасибо. Стюардесса ушла, жизнерадостно улыбаясь, музыка сменилась на тему БиллиДжоэла. Я поднял голову и, глядя на темные тучи в небе над Северным морем,задумался о тех многих вещах, которые потерял за свою жизнь. Потерянноевремя, умершие или потерявшиеся из поля зрения люди, воспоминания о том,чего не вернуть. Самолет окончательно затормозил, люди отстегнули ремни безопасности иначали доставать багаж и одежду с полок, а я все еще был там, посреди тогополя. Я чувствовал запах травы, кожей ощущал дуновение ветерка, слышал пениептиц. Это была осень 1969 года, мне вот-вот должно было исполниться 20 лет. Та же стюардесса подошла опять и присела рядом со мной, спрашивая,лучше ли мне теперь. - Уже все в порядке, спасибо. Просто стало одиноко, знаете. (It's allright now, thank you. I only felt lonely, you know.) Я улыбнулся. - Что ж, со мной тоже так бывает иногда. Я понимаю, о чем вы. (Well, Ifeel same way same thing, once in a while. I know what you mean.) Сказав так, она поднялась, качая головой, и весело улыбнулась. - Желаю вам приятного путешествия. До свидания! (I hope you'll have anice trip. Auf Wiedersehen!) Я тоже сказал: - Auf Wiedersehen! даже теперь, спустя 18 лет, я могу совершенно ясно представить себе тополе. Горы, с которых несколько дней ливший дождь смыл накопившуюся за летопыль, оделись глубокой свежей синевой, октябрьский ветерок слегка шевелиллистья мискантуса, длинные облака висели в ясном синем небе, точно снежныесугробы. Небо было высоким-высоким, до рези в глазах. Ветерок перебежалполе, слегка разметал волосы девушки и удрал в рощицу. Шелестели листья деревьев, вдалеке слышен был лай собаки. Точно неясныйи еле слышный плач, доносящийся словно из-за двери в другой мир. Большеникаких звуков не было. Больше никакие звуки нашим ушам не были слышны. Ни один человек нам не встретился. Только две красные птички взлетелипосреди поля, словно испугавшись чего-то, и в глаза бросились лишьуносящиеся в рощицу их силуэты. Пока мы шли, Наоко рассказала мне историюпро колодец. Все-таки странная вещь - память. Реально находясь там, я и внимания-топочти на эти картины не обращал. Не чувствовал я особых впечатлений отпейзажа и уж тем более никак не думал, что буду помнить его так ясно спустя18 лет. Откровенно говоря, тогда мне все эти пейзажи были безразличны. Я думал о себе, думал о прекрасной девушке, шагавшей тогда рядом сомной, думал о нас с ней. И опять о себе. В то время куда ни посмотришь, чтони почувствуешь, о чем ни подумаешь, в итоге все, как бумеранг, возвращалоськ самому себе, такой это был возраст. И еще я был влюблен. Эта любовь затягивала меня в жуткие дебри. Былосовершенно не до окружающих меня красот природы. Однако сейчас первое, что всплывает у меня в уме, это поле. Запахтравы, ветерок, дышащий прохладой, горный хребет, лай собаки. Очень-оченьясно. Так ясно, что кажется, руку протяни, и все это можно потрогать. Однако образ человека на этом фоне не виден. Никого нет. И ее тоже нет.Я думаю, куда же это мы подевались? Как так может быть? Она, которая столькотогда для меня значила, и я, и мой мир - куда это все подевалось? да, сейчас я даже лица ее вот так просто вспомнить не могу. Все, чтоосталось в моей памяти - пейзаж, на котором и тени человека нет. Конечно, если немножко повспоминать, можно и лицо ее вспомнить.Маленькие холодные руки, аккуратно причесанные прямые волосы, нежная круглаямочка уха, маленькая черная родинка прямо под ней, стильное пальто изверблюжьей шерсти, которое она часто надевала зимой, привычка всегдасмотреть в лицо собеседнику, спрашивая его о чем-то, иногда отчего-тодрожащий голос (порой казалось прямо, будто она тараторит что-то, стоя всильный ветер на вершине холма), если пособирать все эти образы, то вдругестественным образом всплывает ее лицо. Сначала сбоку. Это потому, наверное, что мы всегда ходили с ней рядом.Потому я всегда и вспоминаю, как ее лицо выглядело сбоку. Потом как она улыбается, глядя на меня, начинает говорить, чуть склонивголову, смотрит мне в глаза. Совсем как если бы пыталась отыскать где-нибудьв реке тень проплывающей там, рассекая прозрачную воду, маленькой рыбки. Однако прежде чем ее лицо вот так всплывет в моей памяти, проходиткакое-то время. И по мере того, как уходят годы, этого времени требуется всебольше и больше. Грустно, но факт. Сперва оно вспоминалось секунд за пять, потом стало уходить десять,тридцать секунд, потом одна минута. Это время становится все длиннее идлиннее, как тени к вечеру. И в конце концов ее облик будет поглощен мраком. Верно. Определенно, мои воспоминания удаляются от того места, где онастояла. Точно я удаляюсь от того места, где когда-то стоял сам. И толькопейзаж, только эта картина октябрьского поля раз за разом всплывает в моейпамяти, точно кадр из кинофильма. И этот пейзаж наносит удары по какому-тоуголку моей головы. Эй, ты вставать собираешься? Я все еще здесь. Вставай! Встань иподумай! О причине, по которой я еще здесь. Боли нет. Боли совсем нет.Каждый удар вызывает только ничего не значащий звук. И даже этот звуккогда-нибудь исчезнет. Как исчезло все другое. Но здесь, в самолете авиакомпании Люфтганза в гамбургском аэропортуудары в моей голове звучат как никогда долго, как никогда сильно. "Вставай,думай!" Вот потому-то я эти строки и пишу. Потому что я такой человек - покавсе на бумаге не распишу, не смогу разобраться до конца. О чем же она тогда рассказывала? Точно. Она рассказывала про колодец в поле. Неизвестно, был ли такойколодец на самом деле. Может быть, это был образ или символ, существовавшийлишь в ней самой - как и бесконечное множество вещей, которые она в темрачные дни вытягивала, точно нить, из своей головы. Однако с тех пор, как она рассказала мне про этот колодец, я не мог ужепредставить себе поле без него. Образ этого колодца, который я своимиглазами и не видел, явственно присутствует в той картине у меня в голове,как неотделимая ее часть. Я могу очень детально описать, как выглядит этот колодец. Он находитсяточно на границе, где поле переходит в рощицу. Травы надежно укрываютзияющую в земле темную дыру примерно метрового диаметра. Вокруг нее нет нидеревянного сруба, ни каменной ограды. Только дыра разинула свой зев. Камни по краям стали белесыми от дождей, всюду щели, уходящие вглубь.Видно, как маленькая зеленая ящерица проскальзывает в такую щель междукамнями. Сколько ни смотри вниз, наклонившись над дырой, больше ничего неувидишь. Единственное, что мне известно, это что колодец этот ужасно глубокий.Представить себе нельзя, какой он глубокий. И внутри этой дыры тьма - словноспрессованная из всей тьмы на Земле - ее там битком набито. - Он глубокий - по-настоящему глубокий, - сказала она, старательноподбирая слова. Она иногда так говорила. Очень медленно, подбирая выражения поточнее. - По-настоящему глубокий. Но никто не знает, где он находится. Однакоточно известно, что он где-то в этом поле. Сказав это, она засунула руки в карманы пальто и улыбнулась, глядя мнев лицо, точно говоря: "Честное слово!" - Если это правда, это же страх как опасно. Где-то есть глубокийколодец. Но никто не знает, где это... Тогда что же будет, если в негоупасть? - Тогда уже ничего не сделаешь. Фьюить - бум. И все, конец. - Разве так бывает на самом деле? - Иногда бывает. Раз в два года или в три... Пропадает человек, исколько ни ищи - нету его. Тогда люди местные так и говорят. В колодец вполе упал, мол. - Не очень-то веселенькая смерть, наверное. - Смерть ужасная! - сказала она и стряхнула лист, прилипший к еепальто. - Хорошо еще, если просто шею сломал да и умер сразу, а вот еслитолько ногу, там, подвернул, тогда плохо. Сколько ни кричи, никто тебя неуслышит, никакой надежды нет, что тебя найдут. Со всех сторон мокрицы дапауки копошатся, кости людей, что там умерли, валяются, темнотища... Ивверху над головой, наверное, круг света, прямо как зимняя луна. Так тамодин и помираешь потихоньку. - Только подумаешь - мурашки по коже. Нашли бы его да забором обнесли.- Так никто его найти не может. Но с хоженой тропы сходить нельзя. - Вот уж действительно. Она вынула левую руку из кармана и взялась ей за мою руку. - Но ничего страшного. Ты не беспокойся. даже если ты здесь ночьюбудешь бродить, ты никогда в тот колодец не упадешь. И я тоже никогда тудане упаду, пока с тобой вот так вместе хожу. - Никогда? - Никогда. - А ты откуда знаешь? - Я знаю, просто знаю, и все. - сказала она, крепко сжав мою руку. Какое-то время мы шли молча. - Я точно знаю. Не из-за чего-то, а просто чувствую. Вот сейчас,например, я с тобой иду, да? И мне нисколечки не страшно. Ничто плохое,ничто темное меня заманить не пытается. - Так все просто, оказывается. Просто надо всегда так делать - и все. - Ты это - серьезно? - Конечно, серьезно! Она остановилась. Потом уставилась мне в глаза, положив руки мне наплечи. В ее глубоких глазах черная жидкая густота вырисовывала странныеводовороты. Эти два прекрасных глаза некоторое время смотрели вглубь меня.Внезапно она поднялась на цыпочки и слегка прижалась к моей щеке своейщекой. Это было так горячо и здорово, что у меня на секунду перехватилодыхание. - Спасибо. - Не за что. - Правда, так рада, что ты так сказал, честное слово. - сказала она,грустно улыбаясь. - Но, к сожалению, так не получится. - Почему? - Потому что не получится. Потому что это жестоко. И это... Прервавшись на полуслове, она некоторое время просто шла, ничего неговоря. Зная, что в ее голове сейчас вертятся самые разные мысли, я тожепросто молча шел рядом с ней. Лишь спустя какое-то время она заговорила снова: - Потому что это... неправильно. И для тебя, и для меня. - Почему неправильно? - тихо спросил я. - Ну как... Потому что не может так быть, чтобы кто-то кого-то вечнозащищал. Разве нет? Например, пусть мы с тобой поженились. Тогда ты будешьходить на работу. Тогда кто будет меня защищать, когда ты на работе? Или ктоменя будет защищать, когда ты в командировку уедешь? Я, выходит, до самойсмерти всюду с тобой должна ходить, так ведь? Это нехорошо. Это дажечеловеческими отношениями назвать нельзя. И потом, когда-нибудь я тебенадоем, и ты мне скажешь: "да в конце концов, я зачем живу вообще? Чтобытолько за этой женщиной присматривать, что ли?" Я так не хочу. Так ведь моихпроблем не решить. - Но это же не на всю жизнь. Кончится же когда-нибудь. Оно каккончится, мы тогда опять подумаем. В смысле, как теперь будем жить. Может,тогда ты, Наоко, мне будешь помогать, кто знает? Мы же не так живем, чтобыдебет с кредитом сходился, как в бухгалтерии. Если тебе сейчас конкретно мояпомощь нужна, ты мной пользуешься. Не так, что ли? Почему ты так всеусложняешь? Ты не напрягайся вот так. Напрягаешься, поэтому так тебе все ивидится. А если расслабиться, всему телу легче становится. - Почему ты так говоришь? - спросила она сухим голосом. Услыхав такой ее голос, я понял, что, кажется, сказал что-то совсем нето. - Почему? - спросила она, неподвижно уставившись в землю под ногами. -Что если расслабиться, легче становится, я и сама как-нибудь знаю. От такихслов ничего не легче. Понял? Если я сейчас расслаблюсь, я на кусочкирассыплюсь. С самого начала я так жила, и сейчас только так могу жить. Одинраз расслаблюсь - потом на место не смогу вернуться. Рассыплюсь на кусочки,и унесет меня куда-нибудь. Почему ты не понимаешь? Как ты можешь говорить,что меня защитишь, если этого не понимаешь? Я не смел сказать ни слова. - Мне сейчас намного тяжелее, чем ты думаешь. Темно, холодно,страшно... Зачем ты со мной в тот раз переспал? Почему не оставил? Мы шагали по тихому-тихому сосновому лесу. На дороге валялись умершиепоздним летом цикады, и они похрустывали под ногами. Мы медленно шагали пососновому лесу, глядя в землю, точно искали что-то. - Извини. Она взяла меня за руку. Затем несколько раз покачала головой. - Я не хотела тебя обидеть. Не думай серьезно о том, что я сказала.Правда, извини. Просто я сама на себя разозлилась. - Я пока не считаю, что по-настоящему тебя знаю. Я не очень умный, мневремя нужно, чтобы что-то понять. Но если время мне дать, я тебя смогухорошо понимать. Я тебя тогда лучше всех на свете понимать буду. Там мы остановились и стали слушать тишину. Я носком ботинка попиналмертвых цикад и опавшую хвою, посмотрел на небо, проглядывающее междусосновых ветвей. Она смотрела куда-то невидящими глазами, сунув руки вкарманы пальто, погрузившись в какие-то размышления. - Слушай, Ватанабе. Ты меня любишь? - Конечно. - Тогда исполнишь мои две просьбы? - да хоть три! Она засмеялась, помотала головой. - Хватит двух. двух достаточно. Первое, чтобы ты понял, что я тебечестно благодарна за то, что ты вот так приехал со мной встретиться. Оченьрада, и как будто спасение пришло. Даже если оно кажется не так. - Я еще буду приезжать. А еще одна? - Хочу, чтобы ты меня непременно помнил. Сможешь помнить всегда-всегда,что я существовала и вот так с тобой рядом была? - Конечно, всегда буду помнить, - ответил я. Не говоря ни слова, она пошла впереди меня. Пробивающиеся сквозь ветвидеревьев лучи осеннего солнца неуклюже выплясывали на ее спине. Опять послышался лай собаки, как показалось, гораздо ближе, чемнезадолго до этого. Она поднялась на какое-то возвышение, вышла из сосновоголеса и быстрым шагом пошла вниз по наклонному спуску. Я зашагал в двух-трехшагах позади нее. - Иди сюда, вдруг тут где-то колодец! - крикнул я, коснувшись ее спины.Она остановилась и, улыбаясь, взяла меня за руку. И остаток пути мы шлирядом. - Честно, никогда-никогда не забудешь? - тихо спросила она почтишепотом. - Всегда буду помнить. Ни за что Наоко не забуду. (Однако воспоминания, определенно, куда-то удаляются, так что многочего я уже забыл. Когда я вот так пишу, копаясь в своей памяти, меня поройохватывает сильное беспокойство. А что если я из памяти что-то самое главноепотерял, думаю я. Что если где-то в моем теле есть некое место, назовем его,скажем, задворками моей памяти, и важные воспоминания там свалены в кучу ипревратились в невесомую пыль? Но как ни крути, в данный момент это все, что у меня есть. Пишу сейчасэти строки, крепко прижимая к груди эти ненадежные воспоминания, ужепотускневшие и тускнеющие с каждым часом, с таким чувством, будто облизываюкость. Нет никакого другого способа сдержать обещание, только так. давно уже, когда я был еще молодой, и эти воспоминания были куда ярче,несколько раз я пытался написать о ней. Но тогда не смог написать нистрочки. Я знал, что стоит написать первую строчку, следом пойдет писатьсячто угодно, как по маслу, но вот эту одну строчку написать не мог, сколькони старался. Все было слишком ярко, и я не мог определить, с чего надоначать. Вроде как слишком подробная карта порой из-за переизбытка деталейоказывается бесполезной. Но теперь-то я знаю. В конце концов - как я думаю - в такой ненадежныйсосуд, как текст на бумаге, можно вложить только ненадежные воспоминания илиненадежные мысли. И еще, чем нечетче становятся во мне воспоминания о Наоко, тем,думается мне, глубже я начинаю ее понимать. И то, почему она умоляла меня:"Не забывай меня", я только сейчас, кажется, понимаю. Она-то, конечно, знала. Она-то знала, что когда-нибудь воспоминания оней померкнут во мне. Потому и не могла она не взывать ко мне. "Никогда-никогда меня не забывай. Помни, что я была". Когда я думаю об этом, мне становится нестерпимо тоскливо. Потому чтоона ведь меня даже не любила.

Глава 2. Весенний день в 17 лет, когда пришла смерть

Дата добавления: 2015-10-26