А сейчас, когда я начинаю говорить о брате, мама плачет. Но с ним все хорошо. Я знаю.

1/3

In illusion

Berlin, June 2007

Я слишком много времени провожу в бесконечных авиа-перелетах по давно изученному и успевшему порядком надоесть направлению на Берлин – город, заслуживший мою ненависть серыми громадами современных построек и холодными равнодушными бульварами, где среди безликой толпы я чувствую себя полнейшим ничтожеством, где я вынужден захлебываться холодным одиночеством, думая о бесперспективности собственного будущего. Два часа и сотни километров в качестве вечного барьера на пути к повторному обретению когда-то глупо потерянного счастья, казавшегося нам лишь частью того, чем непременно должна обладать каждая нормальная семья. Постоянное метание между двумя аэропортами, уже давно подстроившее мою жизнь под расписание необходимых авиарейсов, заставило меня узнать цену времени, которого раньше казалось безгранично много, а сейчас катастрофически не хватает. Иногда красивые, красочные фотографии случайно попадаются на глаза, и я жалею о том, что рейса в прошлое, увы, никто еще не придумал. Я все чаще и чаще чувствую себя абсолютно пустым, и мне кажется, что одиночество неотвратимо превращается в мою повседневную среду обитания, становится частью меня, разливается по телу липкими волнами полу отчаяния и горечи и, наконец, выливается в нервные срывы, которые редко, но все же случаются со мной. Очевидно, расстояние стало для нас невидимой непроницаемой стеной, через которую я так и не научился чувствовать тебя. Наверное, поэтому я наконец плюю на все и еду в столицу почти без вещей и без средств хоть к какому-то существованию, на этот раз – навсегда, по билету в один конец, туда, где каждый квадратный метр каменных плит пропитан моей ненавистью – в серый и душный Берлин, город, откуда вряд ли есть дорога назад. Столица приветствует меня серыми тучами и холодным проливным дождем. Иногда мне кажется, что моя нелюбовь к этому городу взаимна. В прочем, мне, правда, плевать. Натянув капюшон и забросив на плечо небольшой рюкзак с самыми необходимыми вещами, которые я захватил с собой из Мюнхена, я быстро спускаюсь по трапу и направляюсь к входу в метро, который находится прямо в здании аэропорта. По эскалатору – вниз, до нужной станции около получаса. Я не думаю о том, что скажу тебе, когда ты увидишь меня на пороге своей маленькой квартирки на окраине Берлина, я не думаю о том, что у меня совсем нет денег и не на что снять жилье на более длительный срок, чем неделя, которую я спокойно могу провести у тебя. Зачем думать об этом сейчас? Я сделаю это позже, в уютной светлой комнатке под пристальным взглядом твоих пронзительных карих глаз, в которых плещется безграничная нежность.

* * * * *

Каждое утро с тобой пахнет кофе и сладкой мятой. Даже не открывая глаз, я с полной уверенностью могу сказать, что просыпаюсь именно в Берлине и что ты где-то рядом, быть может, на расстоянии руки, а может, чуть дальше, например, за этой стеной, толщиной всего в несколько сантиметров. Сладко зевая, я плетусь в ванную, где контрастный душ позволяет мне окончательно проснуться, и я отправляюсь туда, откуда так приятно пахнет только что сваренным кофе.

- Доброе утро, - с улыбкой протягиваешь мне фарфоровую чашку, почти до краев наполненную горячей жидкостью.

- Доброе, Билл, - и я улыбаюсь в ответ, забирая из твоих тонких пальцев мой утренний кофе.

- Как спалось?

- Лучше, наверное, быть не может. – Я подхожу ближе, вдыхаю легкий аромат твоих волос и прикасаюсь к пухлым губам, требовательно раскрывая их языком и чувствуя чуть уловимый запах мяты. Целуемся, а наш кофе медленно остывает на пластиковом подоконнике.

* * * * *

В детстве мы с Биллом, как и все дети, обожали сладкое. Всего в квартале от нашего дома была небольшая кондитерская, в которой мы с братом были, пожалуй, самыми частыми гостями.

Ее хозяин, молодой и высокий немец по имени Макс Миллер, лет восемь назад уехал в Берлин для поиска новых перспектив и полезных знакомств, где за неделю можно заработать миллионы и за день – потерять все до единого цента. Он часто приходил к нам на ужин и приносил целые коробки сладкого. Мы любили его, а он любил нас. Я до сих пор помню, как мы с Биллом провожали Макса в аэропорт, когда он улетал. Тогда он сказал нам: «Если будете в Берлине, найдите меня, ребята. Мне хочется верить, что мы еще увидимся». А мы кивали головой и глотали соленые детские слезы, держась за руки и думая о том, что обязательно найдем его. Когда-нибудь, когда будем в Берлине, мы обязательно встретимся и будем вместе пить сладкий чай и разговаривать обо всем на свете, есть пирожные и рассказывать друг другу смешные анекдоты, заливаясь счастливым звонким смехом. И сейчас, прилетев в Берлин с абсолютно пустыми карманами, я надеюсь на помощь именно этого человека, может, потому что он единственный, кого я здесь знаю, кроме отца и Билла, а может, просто потому что это Макс - добрый, всегда улыбающийся Макс из моего сладкого детства.

Я обошел уже сотни кондитерских, но пока безрезультатно. Я не знаю, как сложилась судьба этого человека, быть может, он уже давно не занимается сладостями и живет где-нибудь во Франции или Швеции, но я еще тогда, в аэропорту, восемь лет назад пообещал себе, что сделаю все, чтобы найти Макса. И я должен попытаться сделать это, хотя бы просто для того, чтобы остаться верным данному самому себе обещанию.

А тем временем в Берлине снова начинается дождь. Крупные дождевые капли покрывают пыльный асфальт мокрыми пятнами. На душных улицах начинается суматоха, но постепенно людей на них становится все меньше. Одни ускоряют шаг и уверенно следуют к своей цели, будь это метро или автомобильная парковка, другие спешат скрыться в дверях многочисленных магазинчиков, бутиков и супермаркетов. И когда с берлинского неба начинает стеной литься вода, я бегу прямо по лужам, уже почти полностью промокший под теплым летним ливнем к ближайшей станции метро.

Сегодня я не нашел Макса. Но я обязательно продолжу поиски завтра. Я не знаю, почему, но мне кажется, что я обязательно его найду. Я просто верю в это.

* * * * *

- Господи, Том! – Ты заливаешься звонким смехом, наблюдая за тем, как я выжимаю намокшие дреды в ванной. Ты смеешься и смеешься до тех пор, пока я не бросаюсь к тебе, с намерением обнять. Ты с визгом несешься прочь от меня, крича что-то про то, что я весь мокрый и чтобы я не смел к тебе прикасаться. Я догоняю тебя в конце коридора и, игнорируя все твои мольбы, прижимаю к себе. Ты громко материшься, пытаясь оттолкнуть меня от себя, и теперь уже смеюсь я. - Том, это не смешно! – Ты надуваешь губы и всем своим видом демонстрируешь свою якобы обиду. А я покрываю твою шею поцелуями, постепенно переходя на щеки и губы. -Т-о-о-о-ом, ну что ты делаешь? – Упираешься ладонями мне в грудь и морщишься. - Ничего, абсолютно ничего, - снова тянусь к твоим губам, но ты вдруг резко вырываешься из моих мокрых объятий и, не теряя ни секунды, быстро скрываешься за дверью спальни. - Продолжим, когда переоденешься в сухое!

Тихо посмеиваясь, я иду переодеваться. И в эту минуту я понимаю, что наше детство на самом деле никуда не делось, оно осталось жить в нас, давая нам возможность хоть изредка быть детьми.

* * * * *

Я благодарен своему отцу за то, что когда-то он научил меня не сдаваться. Я шесть дней уперто шел к цели и в конце моей первой недели пребывания в столице все же достиг ее.

Я нашел Макса. Он по-прежнему занимается тем, чем занимался и восемь лет назад, в Берлине ему принадлежат восемь самых потрясающих кондитерских. В ходе нашего долгого разговора мне удалось понять, что Макс почти не изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз. Он все так же любит футбол и американские комедии, да и внешне он остался прежним Максом, высоким, стройным брюнетом с открытой доброй улыбкой и выразительными искрящимися глазами. Мы долго говорили. О Билле, о разводе моих родителей, о его успехе и сладостях, о моей учебе, которую я бросил, чтобы быть рядом с братом, о моих и его планах на будущее, о Мюнхене, по которому он очень скучает, и Берлине, который, по словам Макса, не так уж и плох. Мы говорили и говорили, я рассказал ему обо всем: о том, что боюсь сказать тебе правду о том, что бросил университет, о том, что бросил маму и хочу остаться в Берлине, о том, что я боюсь встречи с отцом, который уже завтра возвращается из командировки, о том, что мне страшно потому, что я не знаю, как сложится моя жизнь дальше, о том, что мне нужна работа и деньги, чтобы было на что снять квартиру, потому что я не хочу сидеть на шее отца и брата. Он внимательно меня выслушал, дал мне несколько советов и предложил работу в одной из его кондитерских, на что я, по правде говоря, и надеялся. Когда я поздно вечером переступил порог маленького уютного кафе при кондитерском магазинчике Макса, в котором мне и предстояло начать самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, он окликнул меня и с широкой улыбкой на лице произнес: «Я знал, что мы еще увидимся». И двумя минутами позже, в теплом уютном такси по дороге домой, я понял, что тоже знал это.

* * * * *

- Том, блядь! Какой на хуй Берлин?! Какая на хуй работа?! Ты спятил?!

Ты мечешься по комнате, матерясь так громко, что у меня закладывает в ушах. Я знал, что ты взбесишься, но все же надеялся на менее грубый разговор.

- … как тебе вообще могло прийти в голову забрать документы из университета?! Ты чем, блядь, думал, что тебе такая хуйня в голову пришла?! Ты хоть помнишь, сколько гребанных ночей ты не спал, чтобы сдать все экзамены и поступить?!

- Выпей это и успокойся. – Подаю тебе твой любимый чай с ароматом жасмина. Я немного расслабляюсь, когда ты принимаешь из моих рук горячий напиток, но очевидно очень даже зря. Резким движением руки ты выплескиваешь чай в раковину и с грохотом ставишь чашку на стол. А после достаешь еще не открытую пачку сигарет и дрожащими пальцами вытаскиваешь одну. Ты не куришь, но сигареты всегда рядом, готовые в нужный момент успокоить расстроенные нервы.

- Ты кретин, Том. – Уже спокойно. Почти шепотом. Опускаешь голову в пол и с пару секунд стоишь не двигаясь. Стряхиваешь пепел с сигареты и внимательно наблюдаешь за тем, как медленно он опускается на пол.

- У меня нет дороги назад.

- Если бы ты был чуточку умнее, Том, ты бы сделал так, чтобы она была.

Иногда, риск оправдан. А иногда это лишь очередная глупость легкомысленного разума.

Мне не нужна дорога назад. Возможно, я сделал ошибку, но так или иначе мой выбор уже сделан.

- Что тебя так вывело из себя, Билл? То, что я не получу образование конкретно в том университете, в который мечтал поступить с девятого класса? Или то, что я теперь всегда буду надоедать тебе своим присутствием, отравляя тебе жизнь?

- Не смей так говорить!

Ты злишься. На твоих щеках появился румянец, и это означает, что ты в ярости и мне лучше держаться от тебя как можно дальше. Ты всегда почти профессионально закатываешь истерики, и козлами отпущения всей твоей ярости всегда были бедные парни, которые в свое время купились на твою красоту и обаяние. Но сейчас мне, кажется, придется почувствовать себя на их месте. - Я о тебе, кретин, забочусь! Ты что думаешь, ты сейчас нам лучше сделал, да? Я что, блядь, зря с тобой ночами не спал?! Ты думал об этом, думал?! А о том, что назад тебя никто не возьмет, о том, что в Берлине ты хуй куда поступишь, о маме, обо мне ты думал? - Я хочу быть рядом, понимаешь?! Я не могу без тебя, мне блядь без тебя плохо! Я бля люблю тебя! Представляешь, Билл?! Я н-е м-о-г-у б-е-з т-е-б-я!

- Нихуя ты не любишь! Ни меня, ни маму! Ты всегда был таким! Думал только о себе! Сначала делал, а потом ставил нас в известность о своих тупых поступках!

Тушишь сигарету о подоконник. Чувствую, как к горлу подкатывает тошнота. Я ждал чего-то подобного, но точно не вот таких вот слов. Ты молчишь, а я не могу придти в себя. Тишина повисает в воздухе надолго. Мы оба молчим, не зная, что еще добавить к тому, что было уже сказано. Да, учеба – это важно, но есть вещи важнее образования. Ты всегда делал так, как делать правильно, а я всегда доверял сердцу и чувствам больше, чем рациональному мышлению. И для тебя учеба – это все. А я скучаю по тем временам, когда мы учились в школе, и все было так просто и легко, рядом был отец и всегда улыбающаяся и ласковая мама. Я не могу без тебя, Билл. И не моя вина в том, что я так сильно от тебя зависим. И если мне приходится выбирать между блестящим будущим и возможностью быть всегда рядом с тобой, я выбираю второе.

- Я не хотел, чтобы вышло вот так…

Говорю эти пустые слова просто для того, чтобы сказать хоть что-то. И ты снова переходишь на спокойный тон.

- А все дело в том, что ты не думаешь о том, что делаешь. - Ты говорил, нужно жить секундой. - Но это не значит, что можно не думать о будущем. - Я живу настоящим, Билл - Будущее тоже когда-то становится настоящим. И знаешь, Том… Это пустой разговор. Потому что дело не в этом и дело не во мне. Дело в тебе и маме. И если тебе плевать на себя, подумай хотя бы о ней. - У нее есть Гордон. - Ей нужен сын, Том. Мы все скучаем по прошлому, но нам никогда его не вернуть. Твоя жизнь в Мюнхене, рядом с мамой, моя жизнь – здесь. - Моя жизнь – длящийся бесконечно рейс Мюнхен-Берлин. - Я могу приезжать к тебе чаще, только скажи. Ты ведь ни разу не просил меня об этом. - Я…

Меня прерывает короткий звонок в дверь. Ты извиняешься и уходишь открывать. А я достаю из твоей пачки сигарету и глотаю едкий дым, стараясь успокоить дрожь в руках.

Я слышу твой голос, доносящийся из прихожей - ты просишь кого-то уйти. Минуты тянутся, я принимаюсь за вторую сигарету, голоса смолкают. Нервы сдают, и я твердым шагом иду к входной двери. И та картина, что я вижу перед собой, окончательно вводит меня в ступор. Высокий блондин прижимает тебя к стене и целует твои губы, его руки жадно шарят по твоему телу, ты слабо сопротивляешься и пытаешься что-то бормотать, наверное, хочешь сказать, что ты не один. Я демонстративно кашляю, и ты испуганно отпихиваешь парня от себя. Вижу его растерянность и твой страх, так легко читаемый на твоем лице. - Том… это… это Стив… я… - Кто это? – Парень хмурится. Думаю, вряд ли он сейчас думает о том, что я могу быть всего лишь твоим братом. Ты молчишь, а я отвечать за тебя не собираюсь. Вместо ответа я обращаюсь к тебе. - Когда мы сможем закончить наш разговор? - Том… не уходи, я быстро.

Но вряд ли у тебя есть шанс уговорить меня сейчас остаться.

- Не надо быстро. Я приду завтра, ближе к вечеру.

И почему-то сейчас я делаю это. Я притягиваю тебя к себе и впиваюсь в твои губы достаточно грубым поцелуем. И после я зачем-то смотрю в твои глаза. Делаю шаг назад и читаю по губам: «Сука». Мне плевать, что у тебя с этим парнем. И мне плевать, что будет, когда я уйду. Ты уже не скажешь ему правды, не скажешь, что я всего лишь твой старший брат. Тебе придется лгать, но мне плевать. Я выбегаю из подъезда и чувствую, как горят щеки. И именно в этот момент я понимаю, что ты был прав, когда сказал, что моя жизнь в Мюнхене. Я приехал сюда, не думая о том, что здесь у тебя есть своя жизнь, жизнь, в которой нет места для меня просто потому, что его уже занял кто-то другой. Мы не просто братья, братья даже не думают о том, что мы делали уже не раз. Ты был прав, когда сказал, что такие отношения только усложняют нашу жизнь. Но тогда мне было плевать, а сейчас – слишком поздно. Я не знаю, что мне делать, но что-то мне подсказывает, что единственное возможное решение всех моих проблем - обратный рейс до Мюнхена. И как можно скорее.

* * * * *

Люди отличаются от предметов способностью чувствовать, и каждый хоть раз в жизни проклинал эту чертову способность. Сейчас это делаю я. Я проклинаю. Чувство вины, горечи и болезненной ненависти к человеку, с которым смог перешагнуть через многое. За которым пошел, наплевав на все, которому поверил безраздумно и полностью. Которого целую, несмотря на тесную родственную связь, существующую между ним и мной, которого люблю, возможно, больше, чем следовало бы. Я не знаю, зачем я поцеловал тебя. Я не знаю, почему позволил себе вмешаться в твою жизнь. Мне страшно думать о том, что повлечет за собой этот поступок. Допускаю ли я возможность однажды потерять тебя навсегда? Допускаю. И мне страшно. Я бреду по незнакомым улицам, разглядывая пыльный асфальт под ногами, топя страх в глупых пустых мыслях. В Берлине поздний вечер - в это время улицы пестрят неоновыми огнями и яркими бликами рекламных вывесок, но этот узкий переулок, по которому иду сейчас я, освещается лишь изредка встречающимися уличными фонарями и тусклым электрическим светом, льющимся сквозь пластиковые стекла квартирных окон. Я думаю о том, что было бы проще, если бы мы были просто братьями – не близнецами, а просто обычными братьями, пусть даже с существенной разницей в возрасте, я думаю о том, что мы могли бы предотвратить развод родителей, если бы знали, к чему он приведет, - тогда мы бы ни за что не сдались и, вероятно, сумели бы сохранить целостность нашей семьи, и не было бы этих бесконечных перелетов и нескончаемых поисков чего-то давно уже утерянного, не было бы этой приторной горечи и небрежно подчеркнутого равнодушия в словах и поступках тех людей, которых несмотря ни на что я продолжаю называть своей семьей. В конце концов, я просто думаю о том, что мне негде провести эту ночь: я не знаю, где живет Макс, да и вряд ли бы пошел к нему, а что касается моего места рядом с тобой, то оно, как оказалось, на эту ночь уже занято. Погруженный в эти далеко не радостные мысли, призванные отвлечь мой разум от куда более сложных проблем, я почти не замечаю, что уже несколько минут бесцельно бреду по хорошо освещенной, незнакомой мне площади, которая, судя по огромному количеству находящихся здесь машин, служит автомобильной стоянкой. А за площадью, у обочины узкой дороги, я замечаю несколько припаркованных такси, и наконец вижу свой единственный выход. Я прошу отвезти меня в аэропорт. Но этой ночью я не улечу в Мюнхен. Я останусь в Берлине еще на двадцать четыре часа, двенадцать из которых я проведу там, где сотни людей ежеминутно прощаются с теми, кого любят и с кем не хотят расставаться, где слезы – слишком естественны, чтобы им удивляться, где горечью пропитана даже надежда. А утром я попрошу твоего прощения, и когда ты простишь меня, я выберу правильный в твоем понимании путь – дорогу на Мюнхен. Быть может, тогда ты поймешь, что из нас двоих эгоист вовсе не я.

* * * * *

Дверь мне открыл отец. Думаю, он прилетел утренним рейсом, за пару часов до моего прихода. Обменявшись стандартными фразами со своим ближайшим родственником, я направился к тебе – попросить прощения и донести информацию о срочном отъезде домой. Сейчас я стою за дверью твоей комнаты и в нерешимости медленно подношу кулак к деревянной поверхности, чтобы наконец постучать и сделать то, что я хотел сделать еще со вчерашнего вечера. И я стучу. Твой голос незамедлительно приглашает меня войти. Хотя, вряд ли ты думаешь сейчас обо мне, ты наверняка уверен, что сейчас крикнул «Войди» своему отцу. Сейчас мне как никогда тяжело переступать порог твоей комнаты. Я почти с физическим трудом делаю это.

В комнате приятно пахнет акварелью. Ты стоишь ко мне спиной и неторопливо водишь пальцами, испачканными в яркой желтой краске, по мокрой бумаге. Ты не используешь кисти. Никогда. Считаешь, что только твои пальцы способны безошибочно передать белому листу бумаги все оттенки твоих чувств, всю остроту твоих ощущений. Ты с детства рисовал именно так. Ты всегда рисовал только так. Это забавно. Видеть счастливого тебя, с перемазанными пальцами, но с искренней, нежной улыбкой на лице. Как сейчас. Желтая краска говорит о том, что сейчас ты в хорошем настроении. А значит, разговор должен получиться более или менее мирным.

- Том, подай, пожалуйста, полотенце. Оно на спинке кровати.

Легкая улыбка против моей воли расплывается на лице. Нет. Ты не перепутал меня с отцом. Ты по-прежнему чувствуешь меня слишком хорошо. Исполняю твою просьбу – белоснежное махровое полотенце приобретает желтоватый оттенок и незамедлительно отправляется в гору грязного белья. Грациозно опускаешься на колени. Улыбаешься. Больше похоже на оскал – я делаю шаг назад. Ты непредсказуем. И сделать можешь что угодно, будет лучше, если у меня будет возможность контролировать твои движения. - Хочешь, отсосу?

Невозмутимо и просто. Словно ты спросил: «Том, который сейчас час?». - Не хочу. Пожалуй, прозвучало чересчур холодно. - Как хочешь. Но тебе плевать. Равнодушно пожав плечами, ты поднимаешься с колен и впиваешься в меня пристальным взглядом, выдержать который могу лишь я. - С ним все кончено. Я понимаю, о чем ты. Точнее, о ком. И зачем-то все же спрашиваю: - С кем? Но ты не отвечаешь, полагая, что и так сказал достаточно. А я еще сильнее ощущаю свою вину. - Ты бросил его? - Нет. Он бросил меня. Не могу не съязвить. Это – еще с детства. Это то, что было всегда – насмешки друг над другом, которые всегда воспринимались правильно. - Как же ты пережил это? – усмехаюсь. - Да вот пережил как-то! Ты лучше спроси, почему он меня бросил. - И почему он тебя бросил? - Потому что я сказал ему, что люблю тебя. Я бы обязательно съязвил, что в жизни не слышал более романтичного признания в любви, если бы твои слова не произвели на меня какой-то пугающий парализующий эффект. А ты слишком спокойно вытаскиваешь все из той же почти целой пачки сигарету. Голова идет кругом. Хочется перестать думать. Единственное, что остается - попросить прощения. - Мне жаль, что так получилось.

Киваешь. - Я не хотел… так получилось просто. - Да забей. Он мне не нравился. - Тогда зачем ты был с ним? - Я с ним не был. Только не спрашивай меня, что это значит, Том. У нас есть куда более важные темы для обсуждения. Звонила мама и…

- Я еду домой. Вечерним рейсом.

Вот и все решение проблем. Вот и конец не начавшейся новой жизни. Берлин – Мюнхен. Мюнхен – Берлин. Моя жизнь, моя личная трагедия, моя персональная горечь и сладкая боль томительных ожиданий.

- Ты прости меня…за «отсосу», я просто… просто был на тебя немного зол.

Виновато опускаешь глаза. Я смеюсь. Ты – мой любимый ребенок. Вот с такими вот заносами. Притягиваю тебя к себе. Братские объятия. Братские. И ни намека на большее.

* * * * *

Взлетная полоса, неизменно уходящая вдаль, туда, где линия горизонта почти незаметно сливается с берлинским вечерним небом. Ты не поехал в аэропорт. К регистрационному пункту сегодня я иду один. И вновь волны ледяного одиночества и вновь где-то глубоко в душе то странное чувство, объяснить которое не представляется возможным. Это то самое состояние, которое принято назвать душевным хаосом – когда наполняющие тебя чувства слишком противоречивы, чтобы ты мог испытывать их одновременно. Я не пытаюсь что-то изменить или что-то осознать. Я подумаю обо всем позже – в маленькой комнатке, в Мюнхене, где по-прежнему чего-то остро не хватает. А сейчас я быстро поднимаюсь по скользкому от дождя трапу и, прежде чем шагнуть в салон самолета, я устремляю взгляд слезящихся от холодного ветра глаз вдоль ярких огней взлетной полосы, туда, где линия горизонта незаметно сливается с берлинским вечерним небом…

2/3

Out of illusion

Berlin, August 2007

Холодные потоки уличного воздуха врываются в распахнутое настежь окно.

Осторожно ступая босыми ногами по холодному полу, я подхожу к пыльному подоконнику и медленно провожу ладонью по чуть облупившейся оконной раме.

Подушечки пальцев окрашиваются в серый. Пыль. "The past is dust "-«Прошлое – пыль»..

Мне хочется верить, что это не так. Прошел месяц. Месяц… Как доказательство – лишь строгий отсчет исчезающих дней в электронном календаре. По ощущениям прошло много больше, чем месяц. В голове накопилось слишком много вопросов. «Я хочу поговорить». Я хочу говорить. Обо всем. Я хочу знать, почему ты не поехал тогда со мной в аэропорт, почему ты ни разу не позвонил с тех пор, почему твой телефон вне зоны действия, почему я вновь вынужден захлебываться одиночеством и почему, черт возьми, ты так себя ведешь? «Не молчи».

Обратно в университет меня не взяли. Но я не сказал тебе. Быть может, в этом дело? Может, ты узнал об этом от кого-то другого? Злишься? Бесишься, что я предал свою мечту и похоронил все твои труды под слоем природной глупости и приобретенного с годами эгоизма? Как бы то ни было, слишком жестоко наказывать меня молчанием всего лишь за то, что я хотел быть рядом с тобой. Образование… Я знаю, для тебя всегда оно было важно. Но я – не ты и моя судьба – не в твоих руках, пойми.

Мог ли ты поступить так со мной? «Нет». Мог. Ведь ты чертов эгоист.

* * * * *

Стук в дверь заставляет вздрогнуть, а сердце забиться быстрее. Выкрашенная в белую краску входная дверь, открывается почти беззвучно. В комнату робко заглядывает мама – не совсем тот человек, которого я хотел увидеть, но, тем не менее, я очень рад ее приходу.

Я не знаю, кажется мне, или она на самом деле очень постарела за последние месяцы. У глаз легли глубокие морщины, а губы почти перестали улыбаться, лицо как-то странно вытянулось, а кожа приобрела болезненный желтоватый оттенок. В ее глазах я больше не вижу света, и ее руки почему-то всегда холодные. Я всматриваюсь в мамины карие глаза, такие же, как у меня и Билла, и мне вдруг приходит в голову, что с тобой могло случиться что-то страшное. Действительно! Как я раньше не подумал?! Я вскакиваю с подоконника и подбегаю к маме. Я хватаю ее за руки и вижу, как искажается ее лицо. В ее глазах я вижу испуг, но лишь долю секунды – и он исчезает. Я сжимаю ее запястья и словно в бреду шепчу:

- Мама, где Билл? Мама, что с ним? Мама… Билл… Он жив? С ним все хорошо? Мама…

Она сжимает бледные губы и пытается прижать меня к себе, но я снова обхватываю холодными пальцами ее тонкие запястья и продолжаю шептать: - Билл… Мама… Что с ним? И она начинает плакать.

* * * * *

- Том… Томми… сынок…

Ее дрожащие пальцы судорожно теребят скомканный бумажный платок. Голос срывается, превращаясь в тихий отчаянный шепот. Я сижу на холодном полу, прислонившись спиной к краю широкой кровати. В правой руке судорожно зажат пластиковый корпус мобильного телефона, в голове проносятся сотни пустых слов, сотни страшных предположений. Потрепанной бумажной салфеткой вытираются слезы с осунувшегося маминого лица, ее тяжелое дыхание отчетливо слышно в безупречной тишине комнаты, я вновь и вновь повторяю одни и те же слова, боясь услышать на них ответ.

- Мам… Что с ним? Где Билл, мама?

Она тяжело вздыхает и почти неощутимо поднимается с кровати, как-то торопливо подходит к пыльному серому окну с давно потрескавшейся белой краской. Это маленькое холодное окно совершенно не вписывается в почти идеальную обстановку просторной светлой комнаты. На фоне пусть простой, но явно новой мебели, паркетного пола и безукоризненной чистоты вокруг оно смотрится слишком нелепо. Словно кто-то торопился скрыть серые краски реальности за красочными декорациями и в суматохе по случайности забыл об этом нелепом пыльном окне с давно потрескавшейся белой краской.

- Мама…

Она в нерешимости смотрит в карие глаза своего сына, понимая, что должна принять важное решение – сейчас. Она должна сказать мне, что с тобой, она не может больше уходить от ответа, не может. И мама говорит.

- С ним все хорошо, Томми. С ним все хорошо…

И я закрываю глаза. И слезы катятся по щекам. Наверное, от бессилия.

* * * * *

Мама не лгала никогда. Наша семья всегда отличалась особой сплоченностью, для окружающих мы всегда были единым целым, и никто не мог предположить, что это самое целое в скором времени даст трещину, и его болезненное разрушение причинит много страданий людям, которые когда-то были счастливы. Я хорошо помню тот день, который, в некотором смысле, стал для нас роковым. В тот день я узнал о смерти бабушки – одного из самых близких мне людей. Она скончалась на семьдесят четвертом году жизни, как я узнал позднее, ее погубил сердечный приступ. Тогда мне казалось, что я схожу с ума. Больно было настолько, что единственной мыслью, которая крутилась в моей голове в то тяжелое для всех нас время, была мысль о смерти. Я прошел через то состояние, которое принято описывать сотнями незнакомых страшных слов. Я знаю, что такое бессонница, отсутствие аппетита и желания жить дальше. Я знаю, что имеют в виду люди, когда говорят, что мир вокруг них потускнел. Я знаю, что такое депрессия и какие страшные тайны хранит она в себе. Я прошел через это. Я собственными глазами видел, как в одно единственное мгновение теряет свою ценность человеческая жизнь. Тогда я понял, как важна для человека поддержка тех, кого он любит, и, наверное, поверил в то, что время действительно является лучшим лекарем душевных ран. Мне только-только исполнилось шестнадцать, по сути, я был еще совсем ребенком, но страшную правду от меня никто скрывать не стал. От меня и от Билла – мы узнали о смерти близкого человека сразу же после родителей. А через несколько месяцев после похорон наша семья распалась. О разводе мы так же узнали первыми, и это стало вторым по силе ударом в моей жизни. Я помню, как лежа на спине в своей комнате, сжимая в кулаках тонкое покрывало и с силой сжимая зубы, я сдерживал кипящую внутри ярость, еще до конца не осознавая серьезность сложившейся ситуации. Билла рядом не было. Я много раз пытался вспомнить, где он был в тот момент, но так и не смог. Я многое забыл – я должен был это сделать, чтобы жить дальше. Не знаю, как я пережил все это, но однажды я понял, что больше мне не больно. Я поступил в университет и до сумасшествия влюбился в собственного близнеца. Я знал, что наши отношения аморальны, всегда знал, что каждый раз, когда я касаюсь его губ своими, я перешагиваю очередную черту, я знал, что все делаю неправильно и был уверен в том, что однажды мне придется ответить за каждый неверный шаг. А потом Билл переехал в Берлин, и начались бесконечные перелеты, ночные звонки, телефонные счета на огромные суммы денег, которые было необходимо оплачивать в срок, чтобы не рисковать быть отключенным от телефонной сети, нескончаемый поток смс-сообщений, бессмысленные электронные письма и безумный секс при каждой новой встрече. А потом вдруг резко что-то изменилось. Изменилось в нас, изменилось вокруг нас. Откуда-то появилось чувство одиночества и брошенности. Начались ссоры. Я перестал чувствовать себя кому-то нужным. Ссоры и непонимание рождали внутреннюю напряженность, расшатывали нервы, делали меня слабее. Я чувствовал себя пустым, сломанным – до тех пор, пока мама не объяснила мне, что я должен увидеть то, чего упрямо не хотел замечать. Увидеть начало другой жизни и…принять новую реальность. Позже я пришел к выводу, что расстояние разлучает не только физические оболочки двух людей, но и их души, сознания, мысли. И я улетел в Берлин. Как я думал – навсегда. Но он захотел, чтобы я вернулся домой. И я вернулся.

А сейчас, когда я начинаю говорить о брате, мама плачет. Но с ним все хорошо. Я знаю.

Мама никогда не пыталась выдать ложь за правду и никогда не пыталась избежать неизбежного. С ним все хорошо. Почему ты плачешь, мама?

* * * * *

- Том… Тихий, отчаянный шепот. Слишком тихий, почти беззвучный, почти одними губами без использования голосовых связок. Но в безупречной тишине Богом забытой деревушки я отчетливо слышу, как срывается твой голос. - Не сиди на лестнице. Простынешь ведь. Тонкие руки обвивают шею, щекой прижимаешься к правому виску. - Том… Все будет хорошо, слышишь? - Когда мы уедем домой? Я так хочу в Мюнхен… Запрокидываю голову. Ты делаешь шаг назад. Бесцельно разглядываю ночное небо, чувствуя, как от внезапного порыва ветра начинают слезиться глаза, а ты садишься рядом – на узкие ступеньки старой, выкрашенной в темно-коричневый цвет, металлической лестницы, на которой нам никогда не позволяла сидеть бабушка. - Скоро, Том. Скоро… И я вдруг понимаю, что верю тебе. Мне остается тихо прошептать: «Я люблю тебя, Билл», а потом вновь устремить затуманенный взгляд в чистое ночное небо.

* * * * *

- Том… Томми… что же это, сынок? И в глазах – мольба. Чтобы это закончилось. Чтобы все было как прежде. Когда рядом был отец, когда Билл жил в смежной комнате и по утрам мы вместе пили обжигающий кофе. И она молчит – только пристально смотрит в мое лицо, а я опускаю ресницы и почему-то чувствую их легкое прикосновение к щекам. Только стук в дверь слишком быстро все меняет – моя необъяснимая уверенность в том, что за дверью – ты, ты и никто другой, только ты, ты, ты… Я срываюсь с места и бегу. Не находя знакомых черт лица, глаз, улыбки, останавливаюсь уже у самого порога. И зачем-то кричу: «Билл!». И мама снова начинает плакать. И я уже ничего не понимаю.

* * * * *

Яркая лампа светит в лицо. Ее свет ослепляет, но закрыть глаза я не могу – словно кто-то вставил спички в глаза или смазал веки клеем. Пожилой мужчина лет шестидесяти медленно переворачивает страницы моего альбома. Внимательно вглядываясь в тонкие листы, он иногда качает головой, иногда прищуривается и подолгу останавливается на каком-то показавшемся ему интересном рисунке. Ему нравится, как я рисую. Он часто расспрашивает меня о Билле, наверное, потому что больше половина альбома – его портреты. Пусть не самые удачные, пусть где-то даже ужасные, но мне они нравятся.

- Вам не хватает этого человека, Том? - он показывает мне один из последних рисунков. Тот, что я закончил всего пару дней назад. И я киваю. - Почему вы перестали рисовать что-то другое? Ведь в начале альбома есть разные рисунки, не только портреты этого юноши. - Я рисую только то, что я хочу рисовать. - Но последние рисунки мало чем отличаются друг от друга. Вам не кажется, что раз за разом вы просто перерисовываете одно и то же? - Нет. - Так кажется лишь на первый взгляд. Билл разный. Всегда разный. Везде. И на моих рисунках, и в моей жизни. Вы ошибаетесь. Но вам не обязательно об этом знать. - Меня зовут Йорг Эбель.

- Я помню. Ведь мы знакомы, разве нет? - Вы правы, Том. Мы знакомы. – Киваю. Я помню его. Помню. - Люси сказала, вы больше не отказываетесь от еды. Это правда? - Кто это - Люси? – Поднимаю глаза на Йорга, и яркий свет дневной лампы бьет по глазам. Люси… Перед глазами плывут радужные жирные точки. А я пытаюсь вспомнить. - Люси – девушка, которая присматривает за вами. Вы не помните ее? - Нет. - Вы помните наш предыдущий разговор? - Да. Немного. - О чем мы говорили? - О моем брате. - Вашего брата зовут Билл? - Да. - В прошлый раз вы сказали, что ваш брат давно не приходил к вам. - Он в Берлине. У отца. - Но вы тоже в Берлине, Том. - Я в Мюнхене. - Вы в Берлине. Пару недель назад вас привезла сюда ваша мать – Симона. - Я дома. Я не знаю, кто вы, но я дома! Слышите?! Я ДОМА! – и я знаю, что это. Я помню это. Помню все нервные срывы. Расшатанные нервы. Крики до срыва голоса. Я живу с прежней нервной системой. Она не в порядке. Я не в порядке. Отворачиваюсь. Может, чтобы резкий свет не раздражал глаза. - Не надо нервничать, Том. Успокойтесь. Хотите выпить воды? – морщинистая рука указывает на хрустальный графин на левом краю письменного стола. - Я не хочу. - Вы знаете, где вы, Том? - В дурдоме, блядь. Или в аду. Одна хуйня. – ладонями закрываю лицо. И так хочется сдохнуть. Чтобы не было этой ебаной лампы, чтобы не было слез мамы и этого тронутого старикашки. - Мы можем продолжить наш разговор завтра. Если хотите. - Ну уж нет! Давайте закончим с этим дерьмом сегодня, о’кей? - Расскажите мне о вашем брате. - Мы можем говорить о ком-нибудь другом?! Почему вы постоянно спрашиваете меня о Билле?! - Хорошо, – Йорг кивает и задает следующий вопрос, от которого сдохнуть хочется еще сильней. – Тогда расскажите что-нибудь о вашей семье. Сколько в ней человек?

- Пять. Было.

- Вы можете перечислить их имена?

- Джейсон, Симона, Гретта, Билл, я.

- Вы не назвали Гордона.

- Он не моя семья.

- Кем вам приходится Гретта?

- Бабушкой.

- Вы помните кого-нибудь из ваших друзей?

- К чему эти вопросы?

- Вы не хотите говорить о своих друзьях? – Почему мне вечно попадаются подобные типы?

- Нет.

- Вы просто не помните никого из тех, кого могли бы назвать другом, я прав?

- Кто вы, черт возьми?!

- Я тот, кто пытается вам помочь.

- Мне не нужна ничья помощь!

- Ошибаетесь, Том. Ошибаетесь. – И только сейчас он наконец-то делает так, чтобы яркий свет от дневной ламы не светил мне в лицо.

- Мне не нужен психолог!

- Я психотерапевт.

- Вы хотите сказать, я тронутый?!

- Я просто хочу вам помочь.

- ДА НЕ НУЖНА МНЕ ВАША ПОМОЩЬ!

- Вы в психиатрической лечебнице, Том. Уже более семи дней. Мне жаль, но помощь вам и вправду нужна. – Из нас двоих явно кто-то ненормальный. Либо я, либо этот старикан.

- Вы несете какой-то бред. Я. Здесь. Живу. Это место не может быть дурдомом!

- Вы, как и многие, представляете психиатрическую клинику как своеобразное сооружение, полное одиночных камер с мягкими стенами. Вместе с тем, существуют миллиарды людей с различными психическими отклонениями, которые не нуждаются в строгом наблюдении. Вот вы, Том. Ваше перемещение по территории лечебного корпуса не сопровождается и даже не отслеживается. В вашей комнате нет никаких видеозаписывающих устройств, вы свободно пользуетесь теми предметами, которые, как правило, запрещены в психиатрических клиниках. Почему?

- Да потому что я НЕ ДЕБИЛ!

- Никто не говорит, что вы психически нездоровый человек, Том.

- Тогда в чем, мать вашу, проблема?!

- Видите ли, Том… Мы заметили некоторые… отклонения в вашем психологическом состоянии. Это ни в коем случае не делает вам психически нездоровым, но, боюсь, простой психолог вам уже не поможет.

- Уже? – Усмехаюсь.

- Зря иронизируете.

- Вы со всеми дебилами так разговариваете?

- Я привык работать с людьми, не контролирующими свои эмоции и действия. Но я не мог даже предположить, что с вами мне будет настолько трудно.

- И от чего же вы будете меня лечить? От расшатанных нервов и излишнего психоза?

- Этим займется невропатолог. Наша цель – вернуть вам ваше прошлое. – Все же ненормальным из нас двоих оказался Йорг. Пиздец. Уверен, в моем он без труда прочитал слово «придурок». - Попробуйте вспомнить, что вы делали три дня назад.

- Зачем?

- Чтобы убедиться в том, что вы не помните.

- Я помню, что я делал три дня назад!!!

- И что же? – Йорг приподнимает правую бровь. Так всегда делал ты. Когда злился и когда был раздражен. Когда издевался или насмехался. Я помню тебя, помню все, что связано с тобой. Твои привычки, черты твоего лица, звук твоего голоса и выражение глаз. Но я действительно не помню, что делал три дня назад. Но это не делает меня ненормальным.

– Вот видите, Том. Вы не помните. – Мне хочется сказать, что мне плевать на то, помню я свое прошлое или нет. Мне хочется встать и просто выйти. Мне хочется послать доктора и запретить ему копаться в моей жизни и в моих проблемах. Но что-то заставляет меня остаться в этом кабинете.

- А с каких пор память лечат в дурдомах?

- Проблема не в вашей памяти, Том. Проблема в вашем сознании.

- И в чем заключается моя проблема?

- Позвольте начать издалека.

- Валяйте. Делайте, что хотите, я все равно считаю вас ненормальным. – Пусть так. Пусть. Я не сумасшедший. Я это знаю.

- Стресс – сильнейшее испытание для человеческого организма. Люди по-разному переносят стресс. Кто-то справляется, кто-то нет. Одни замыкаются в себе, другие впадают в депрессии, третьим удается не допустить ни первого, ни второго. Депрессия – вовсе не то, что понимают под этим словом сегодня. От настоящих депрессий лечат в психиатрических клиниках и лечебницах. Это не просто отсутствие желания жить, это серьезная моральная травма. В состоянии депрессии для человека стираются границы между прошлым и настоящим, между настоящим и будущим. Проходят недели, но в памяти ничего не закрепляется. Один единственный день превращается в вечность. Со временем это состояние начинает проходить, вновь появляется будущее, а вот прошлое просто так не возвращается никогда. В памяти обнаруживаются огромные дыры – пустые пространства, не заполненные воспоминаниями. И вот здесь начинает воссоздаваться то, что многие называют «иллюзией реальности». Сознание самостоятельно заполняет возникшие дыры в памяти несуществующими событиями – иллюзией, которую человеческий мозг воспринимает как единственную истину. Отныне человек воспринимает реальность как иллюзию и наоборот. Он начинает жить в своем мирке, со временем все дальше уходя от реальности. Одним позволяют жить иллюзиями всю оставшуюся жизнь, других приводят к нам. Подобные отклонения легко устраняются, они не нарушают работу мозга, а лишь искажают сознание.

- Вы хотите сказать, что эта хуйня происходит со мной?!

- К сожалению, это так.

- У меня не было никаких депрессий и стрессов!!! Хватит делать из меня придурка!

- Отдохните, Том. Мы продолжим этот разговор завтра.

- Ну нет! Вы объясните мне все сегодня!!!

- Вы можете быть свободны.

- Продолжайте, доктор!

- Том, вам правда лучше отдохнуть. Увидимся завтра утром. До встречи, Том.

Он хлопнул дверью, словно ставя точку в своей последней фразе. И обхватив голову руками, я просто раскачиваюсь из стороны в сторону, пытаясь принять себя в новой роли. Роли подростка-дебила с искаженным сознанием и памятью в дырочку. Дрожащими руками я выворачиваю многочисленные карманы в поисках мобильного телефона. Нахожу и непослушными пальцами пытаюсь набрать знакомые до боли цифры. Лишь с третьей попытки набираю нужную комбинацию и в состоянии, близком к паническому, отчаянно вслушиваюсь в тревожные длинные гудки. «Давай же Билл, давай… Возьми трубку, Билл, пожалуйста…»

Но вместо голоса брата на том конце провода на экране появляется надпись: «нет ответа». И я понимаю, что если сейчас не возьму себя в руки, я просто больше не выдержу. На ватных ногах выхожу из кабинета Йорга и бреду по длинному коридору на абсолютном автомате, сжимая в руке пластиковый корпус молчащего телефона. Я узнаю дверь моей комнаты, которая оказалась больничной палатой в психиатрической клинике, и позволяю себе потерять равновесие. Под весом моего тела дверь распахивается, и я вваливаюсь внутрь, запнувшись за порог и чудом устояв на ногах. Отшвырнув мобильный в сторону, я падаю на кровать и, уткнувшись лицом в белоснежную наволочку, ощущаю легкий аромат твоих волос. Закрываю глаза. И засыпаю в надежде на то, что завтра все будет лучше.

* * * * *

- Билл? - Том, отвали! – ты забавно хмуришь брови и слегка ударяешь меня в бок. - Ну, Би-и-и-и-и-и-и-лл! - Я сказал, нет, Том! И заткнись, пожалуйста, ты мешаешь мне учить конспект. - Би-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-илл! - У тебя ничего не выйдет - Ну, братишка - Отвали - Би-и-и-и-и-и-и-и-и-илл - Я тебя укушу, Том. Клянусь.

Смеюсь. Нет, дело вовсе не в том, что мне нравится доводить тебя. Просто ты мне нравишься. Таким вот. Раздраженным и готовым даже кусаться, лишь бы я оставил тебя в покое. Это забавно. Тянуть букву «и» в твоем имени и уворачиваться от метких ударов. Именно поэтому я часто делаю это.

- Давай же, Билл!

- Ты не слышишь? Я сказал НЕТ!

Нет, дело вовсе не в том, что я действительно хочу туда – на улицу, под мелкий моросящий дождь. Мне надоело смотреть, как ты неподвижно лежишь на животе и сосредоточенно вчитываешься в ровные строчки аккуратно записанного конспекта по биологии, приходя в движение лишь на считанные секунды, чтобы перевернуть страницу потрепанной тетради. А в Мюнхене ощутимо потеплело. А дождь… Да что нам дождь. Ведь мы оба любим осень.

- Пошли! – бросаю на кровать твою белую толстовку и бодро иду к двери.

- То-о-о-о-о-ом! Как же ты меня иногда бесишь!!!

Дата добавления: 2015-10-24