Пожимаю плечами. Ты надеваешь толстовку. И мы оба звонко смеемся.

* * * * * *

- Мам… они считают меня ненормальным… психически нездоровым, понимаешь? Понимаешь, мама?

- Все будет хорошо, Томми. Все будет хорошо, слышишь?

- Они дают мне какие-то таблетки… скажи им, чтобы они не делали это больше. Я здоров, мама, скажи им… скажи!

- Так надо, сынок… Пойми, родной, так надо.

Она прижимает меня к груди. Как маленького пятилетнего ребенка. Готовая защитить, готовая на все. И тихо слезы падают на мои волосы. Я утыкаюсь носом в ее шею и крепко зажмуриваю глаза. Все как в детстве, как десять лет назад. Только я уже не ребенок. И раствориться в проблемах нельзя, и недостаточно просто лишь закрыть глаза и уткнувшись в мамину шею, забыть обо всем. Когда тебе семнадцать, ты больше не веришь в чудеса. И жизнь перестает казаться сказкой. И исчезают добрые старцы, и не остается больше волшебства. А мама продолжает быть рядом, и ты до сих пор можешь прижаться к ней в минуты растерянности и горя, вот только горе от этого меньше не станет. Оно не исчезнет. Оно останется. И будут слезы, и будет больно. И будет плакать мама. Потому что ты уже не ребенок и изменить твою жизнь больше не в ее силах.

- Мам, забери меня. Забери меня отсюда, мама… забери… забери…

- Потерпи, сынок… потерпи…

- Мама… пусть Билл придет. Мам, скажи ему… Скажи, что я… Я прошу прощения, если обидел его. И… мам… я… наверное, что-то произошло между нами. То, о чем я забыл. Но… скажи ему, что он мне нужен, хорошо? Очень нужен…

- Том… Билл не сможет придти… не может…

- Почему? Мам, почему?! ПОЧЕМУ, МАМА???

* * * * *

Если я не был сумасшедшим тогда, то сейчас в этом уже не приходится сомневаться.

Я не понимаю ровным счетом ничего. В частности – не понимаю, как мог не замечать того, что нахожусь в психиатрической лечебнице. Как мог спутать дом с палатой в берлинской клинике? Как мог не замечать пластмассовой таблички в конце коридора «психиатрическое отделение», мимо которой проходил десятки раз?

Сейчас я знаю, что моя палата здесь и моя комната в Мюнхене похожи как две капли воды. Но кто и зачем создал это сходство? Почему мне позволяют пользоваться мобильным и остро заточенными карандашами? Я ведь болен, я не в себе. А если мне надоест чувствовать себя дебилом? Что, если я предпочту умереть, чем жить в четырех стенах сумасшедшего дома среди нелепых декораций нормальной жизни?

Что, если мне надоест видеть небо сквозь ржавую решетку на окне? Что тогда, черт возьми? Неужели кто-то верит в то, что я не способен воткнуть острый грифель карандаша в сонную артерию или в то, что я не захочу захлебнуться в ванне?

Мне, наверное, было бы плевать, плевать на все то дерьмо, что мне приходится выхлебывать, если бы я знал, что произошло между нами. А ведь что-то произошло.

Наши отношения не были нормальными, не были они такими, какими должны были быть. Мы придумали нам новую жизнь, взяли себе новые роли, придумали свой спектакль и радовались жизни. Мы плевать хотели на все, мы трахались и нам было хорошо. А сейчас этого нет. Ничего нет. А мне напрочь отшибло память. И даже если я захочу исправить ту ошибку, из-за которой тебя сейчас нет рядом, я не смогу этого сделать. Что это? Моя часть расплаты за наши грехи? Или ад, откуда мне уже вряд ли выбраться?

* * * * *

- Я не понимаю. Я не чувствую себя сумасшедшим. Да, я не помню, что было неделю назад, но…

- Вы не сумасшедший, Том. Я уже говорил вам об этом.

- Я помню. Но я все равно ничего не понимаю.

- Вам скоро исполнится восемнадцать?

- Да. И знаете, мне бы хотелось отпраздновать совершеннолетие вне стен психушки.

- Все в ваших силах, Том. Чем быстрее вы смиритесь с реальностью, тем быстрее вы покинете нас.

- Так расскажите мне, покажите реальность. Я ведь не знаю, что творится за этими стенами. Я даже информационный канал не помню когда последний раз смотрел.

- Да вы и о себе много чего не знаете, Том.

- Например?

- Расскажите мне о себе.

- Зачем вам моя биография?

- Бросьте, Том. Давайте серьезней.

- Я серьезен.

- Просто расскажите мне что-нибудь о себе.

Рассказать о замечательном сексе с братом? Или о том, как я чуть не утонул, когда мне было девять? О чем, черт возьми, рассказать? Боже, за что мне это дерьмо?

- Меня Том зовут. – Ох, блядь, как гениально-то. Но Йорг кивает. Ему понравилось начало или он так издевается? - Мне семнадцать. – Снова кивок. Я чокнутый? Болванам позволено бред нести, ведь так? – Я живу в Мюнхене, вместе с мамой. – Значит, буду нести бред. Я хочу свалить из этого проклятого места. – Когда я был еще совсем ребенком, мать развелась с отцом. Отец переехал в Берлин, через пару месяцев к нему переехал Билл – так моя жизнь разделилась на две части. Одна часть плавно протекала в Мюнхене, вторая – быстро пролетала в Берлине.

- Позвольте я вас перебью. Кто такой Билл?

Склонившись над листом пожелтевшей, наверное, от времени бумаги, Йорг быстро выводит ровные строчки какого-то текста, который я не вижу из-за своего далеко не идеального зрения. Рука плавно скользит вдоль листа - туда – обратно, снова туда и снова обратно.

- Мой брат.

Он ставит жирную точку в конце последнего из написанных предложений, и взгляд его серых глаз скользит по моему лицу. Он едва заметно вздыхает и улыбается уголками губ. У глаз ложатся глубокие морщины, отчего создается впечатление, что его глаза, как и губы, тоже улыбаются. После он медленно поднимается со стула и бросает гелиевую ручку с ярко-синими чернилами на письменный стол. А потом я вновь слышу его голос.

- Мне жаль, Том, но вы – единственный ребенок в семье.

От неожиданности я впервые, наверное, в своей жизни начинаю заикаться.

- Ч-ч-ч-что вы хотите этим ск-казать?

- Я хочу сказать, что у вас никогда не было брата, Том.

- ВЫ ЛЖЕТЕ! - Собственный крик заставляет вздрогнуть. Я чувствую, как звук теряется в звуконепроницаемых стенах.

- Том…

- ВЫ ЛЖЕТЕ! ЛЖЕТЕ! ЛЖЕТЕ! ЧТО ВАМ НАДО ОТ МЕНЯ?! ЧТО ВЫ ХОТИТЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ?! - Я кричу. Чувствую, как вздуваются вены на шее, как начинает болеть голова.

- Том, послушайте… - Слишком поздно. Я знаю, что со мной.

- ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С НИМ?! ЧТО ВЫ С НИМ СДЕЛАЛИ?! – Всего лишь очередной нервный срыв.

- Том, успокойтесь, выслушайте меня, прошу!

Боковым зрением я вижу, как в комнату заходят три человека. В руках одного из них появляется маленькая прозрачная ампула. Резкий едкий запах заставляет на секунду задержать дыхание. Один из них делает шаг, но доктор останавливает его жестом. Делаю шаг назад.

- Нет. Что вы хотите, что?! ЗАЧЕМ ВЫ ЛЖЕТЕ?! – Еще шаг.

- Том, это правда. Ваш брат – плод вашего воображения. У Симоны один сын, это вы, Том. У вашей матери больше нет детей.

- НЕТ! НЕТ! НЕТ! – Срываюсь на пронзительный крик, переходящий в хрип и шепот «нет», «нет», «нет». Чувствую на себе чьи-то руки и резко подаюсь в сторону. Нахожу опору в виде холодной стены и зажимаю ладонью рот. По щекам катятся крупные слезы, ноги подкашиваются, и я сползаю вниз по стене, заходясь в рыданиях. Переворачиваясь на живот, издаю протяжный стон, чувствуя, что начинаю задыхаться. Меня пытаются поднять, но чужие прикосновение судорогой проходят по телу. Я не подпускаю к себе никого.

Я почти ничего не вижу, из-за слез перед глазами расплываются даже стены.

Я продолжаю рыдать, не забывая изо всех сил дергать ногами, чтобы никого к себе не подпустить. Я слышу, как перешептываются между собой санитары и доктора, но из-за собственных стонов и всхлипов не могу разобрать слова.

Я забиваюсь в угол и прячу лицо в коленях. А потом я слышу шаги и снова кричу. А после обмякаю на руках того, кто все-таки сумел вколоть мне дозу быстродействующего снотворного.

* * * * *

Я просыпаюсь от того, что кто-то водит пальцем по моей щеке. Я вскакиваю с кровати словно ошпаренный – в этом жесте я узнаю тебя. Но, не увидев перед собой брата, я со сдавленным стоном снова падаю на кровать. Слышу тихий звонкий смех. Мне никогда не было настолько дерьмово, но мое не по годам развитое любопытство заставляет меня сфокусировать взгляд на милом детском личике маленькой девочки, сидящей на коленях у моей кровати и теребящей тонкими пальчиками мои дреды. Я хмурюсь, а в ответ снова слышу звонкий смех. Оказывается, я так давно не слышал этого звука. Заворожено вслушиваюсь в детский смех, вновь окунаясь в воспоминания, которые теперь пытаются приравнять в бреду сумасшедшего. Снова убегаю в прошлое, возвращаясь в реальность лишь после едва ощутимого прикосновения девочки к моему лицу. Лениво улыбаюсь уголками губ, смотря в бездонные голубые глаза ребенка. И ребенок улыбается в ответ.

- Как тебя зовут? – Окончательно проснувшись, медленно принимаю сидячие положение и сгибаю ноги в коленях. Девочка отползает в сторону и поднимается на ноги, одергивая льняное платьице нежно-розового цвета.

- Трейси, - она улыбается и протягивает мне маленькую ручонку. Я усмехаюсь и осторожно пожимаю маленькие пальчики.

- А меня Том.

- А что у тебя на голове, Том? – девочка тыкает пальцем на дреды и на ее детском лице появляется неподдельный интерес.

- Это дреды, Трейси. Прическа такая.

- Это косички?

- Нет, это не косички. Это… - не найдя слов, которыми можно объяснить маленькой девочке, что такое дреды, я решаюсь согласиться с тем, что это и вправду косички. – Это косички, но не совсем косички. – Понимаю, какую чушь я только что сморозил и затыкаюсь. Трейси возражает:

- Но косички носят девочки, а ты мальчик!

- Это особый вид косичек. Только для мальчиков.

Девочка улыбается и кивает головой.

- Я не знала, что такие бывают.

- Теперь знаешь.

- Теперь знаю. – И она снова смеется. – А сколько тебе лет, Том?

- Мне семнадцать.

- А мне десять. – Ребенок вновь счастливо улыбается, постепенно отвлекая меня от панических мыслей о вчерашнем дне.

- Уже совсем большая!

- Нет, это ты большой. А я еще маленькая. А почему ты плакал?

- Я не плакал, - Боже, неужели у меня настолько паршивый вид?

- У тебя глаза красные. Я знаю, что ты плакал.

- Да… - Значит, я и вправду паршиво выгляжу.

- У тебя что-то случилось?

- Нет-нет. Все уже хорошо. – Если бы. Лгу ребенку. Говорят, дети лучше, чем кто-либо другой, чувствуют фальшь.

- Правда?

- Правда.

- Знаешь, Том, здесь все плачут. Очень часто плачут. Только я не знаю, кто их обижает.

- Никто, Трейси. Это от усталости. Чем больше тебе лет, тем больше ты устаешь. И иногда хочется плакать. – Господи, почему я вновь не могу стать ребенком и верить во всю ту чушь, что говорят взрослые?

- Ты тоже устал?

- Да, я тоже устал. – Я не верю, что сейчас разговариваю с Трейси в дурдоме. Встреть я эту девочку в нормальной жизни, никогда бы не подумал, что есть причины держать ее за ненормальную. Обыкновенный ребенок, искренний и по-детски наивный. Что же за дерьмо здесь творится?

- Тогда отдыхай. Спи, Том. А я попозже приду. Хорошо?

Она забавно дернула прелестной белокурой головкой и мелкими шажками направилась к двери.

- Спи!

А я заворожено продолжаю смотреть на это нежное милое создание, каким-то ужасным образом попавшее в этот ад.

- Спи же!

Она топает ножкой и смешно надувает губы. И я тихо смеюсь.

- Том!

Киваю, словно говоря «слушаюсь, Трейси», кладу голову на подушку и закрываю глаза. Через секунду слышу звук прикрываемой двери и вновь принимаю сидячее положение. Возвращаются мысли о вчерашнем разговоре. Я сомневаюсь, что нахожусь в психиатрической клинике, но если я дома, тогда кто эта Трейси? Сейчас меня раздражает то, что эта комната так похожа на мою настоящую комнату – ту, что в Мюнхене. Я снова теряю способность воспринимать действительность. Вчерашний срыв дает о себе знать. Дико болит голова, а слабость заставляет чувствовать себя мешком с дерьмом. Воспоминания мелькают в памяти лишь одной фразой: «вы единственный ребенок в семье». Бред тех, кто считает себя здесь единственными здоровыми. Но я не сумасшедший. И Трейси не сумасшедшая. Но кто и зачем делает из нас ненормальных?

* * * * *

Трейси вернулась поздним вечером, когда на Берлин опустился мрак, и в коридорах кто-то уже зажег тусклый свет. Я ждал прихода Йорга, но ни он, ни кто-либо другой из церберов этого ада ко мне так и не пришел. Зато я заметил маленькую неприметную камеру под потолком, у самого окна. Что ж, отлично, теперь моя жизнь записывается на пленку. Плевать. Я выберусь отсюда. Я все равно отсюда выберусь. Я курил у окна, задумчиво стряхивая пепел в приоткрытую форточку, когда Трейси совсем незаметно проникла в мою комнату. Осторожно ступая на цыпочках, она подошла ко мне вплотную и вдруг обвила своими тонкими ручонками мои бедра и уткнулась лицом в живот. На секунду опешив, я стоял неподвижно, чувствуя, как тесно прижимается ко мне хрупкое тело десятилетнего ребенка.

- Трейси? – выбросив сигарету и разведя в стороны ее руки, сцепленные в замок за моей спиной, я опустился перед девочкой на колени.

- Мне страшно, Том, - в безупречной тишине замкнутого пространства я едва уловил тихий ответ Трейси.

- Чего? – я притянул ребенка к себе и медленно провел ладонью по мягким волосам.

- Темноты… - она обвила мою шею руками и как-то виновато посмотрела мне в глаза.

- Я включу свет, хорошо? – я хотел подняться на ноги, но Трейси остановила меня.

- Здесь нельзя включать свет после одиннадцати.

Скажи это взрослый человек, я бы обязательно сказал вслух все, что я думаю о всевозможных правилах и запретах, не включать свет после одиннадцати – правила тупее я еще не встречал. Но передо мной стоял ребенок десяти лет, поэтому я просто проигнорировал слова Трейси и щелкнул выключателем.

- Спасибо, - девочка потупила взгляд и осторожно, будто чего-то боясь, забралась на кровать.

- Ты почему не спишь, Трейси?

- Мне страшно. – Ребенок снова смутился.

- Потому что ты боишься темноты?

- Да.

- Спи при свете.

- Нельзя. Люси не разрешает.

- Кто это? Люси? – Во мне медленно начала закипать злость.

- Она присматривает за мной. И за тобой она тоже присматривает.

- Завтра я поговорю с Люси. А сейчас идти к себе и попытайся заснуть.

- А можно я немножко посижу у тебя? – Необъяснимая волна нежности. К ребенку, оказавшемуся в изуродованном мире психиатрических клиник.

- А знаешь, Трейси. Пойдем-ка к тебе. Я посижу с тобой до тех пор, пока ты не уснешь.

- Правда? – И ее голубые глаза загорелись надеждой. А в моем сердце что-то кольнуло. Я уверен, что никогда не забуду этот взгляд. Взгляд, полный надежды, благодарности и… заботы.

- Правда. Покажешь, где твоя комната?

- Покажу. – Она проворно соскочила с кровати и побежала к двери. И я последовал за ней.

В ту ночь я вернулся к себе только под утро. Когда уже рассвело, и Трейси больше не испугалась бы темноты, если бы вдруг проснулась и открыла прелестные голубые глаза, в которых плещется нежность…

* * * * * *

Поспав всего пару часов, я направился к Люси. И сейчас я медленно бреду по длинному светлому коридору, соединяющему два корпуса, разглядывая надписи на пластмассовых табличках, прибитых к дверям многочисленных кабинетов, и одновременно набирая смс-ку Биллу.

- Том? – Йорг? Его видеть мне бы хотелось меньше всего. – Как вы себя чувствуете? – Йорг.

- Хуёво. – Пожимаю плечами. С удовольствием отмечаю, что доктору не понравится мой откровенный ответ. Да мне плевать. Улыбаюсь почти искренне.

- В вашем словарном запасе есть слова менее агрессивные?

- Не нахожу слово «хуёво» агрессивным. – Агрессию я выражаю кулаками. А «хуёево» - просто одно из тех слов, которое достаточно точно отражает мое состояние.

- Вы можете выражаться цензурно?

- О’кей. Дела дерьмово. Так лучше?

- Не намного. – Небольшая пауза. - Что ж, вы кого-то ищите?

- Люси. У меня есть пару вопросов.

- У Люси сегодня выходной. А на ваши вопросы могу ответить я.

- О’кей, тогда ответьте мне вот на какой вопрос. Какого черта в моей комнате делает камера? Помнится, вы говорили, что в моем случае в видеонаблюдении нет необходимости?

Йорг поворачивается ко мне спиной. Достает ключ из кармана длинного халата и бросает через плечо:

- Пройдемте в мой кабинет, Том. – И я следую за ним.

В кабинет он заходит после меня. Опускается в кресло и в две маленькие глиняные чашки наливает недавно сваренное кофе.

- Садись, Том. – Одну из чашек протягивает мне. Зачем-то беру, хоть и терпеть не могу запах кофе. Обычно я пью его уже холодным.

- Том… вы ведь помните наш разговор? О вашем брате?

- Да.

- Напомните мне, когда он был?

- Позавчера.

- Нет, Том. Прошло уже пять дней.

Пять дней?! Да о чем он?! Какие пять дней, черт возьми?! … И волна черного отчаяния. А глаза словно забрызгали едкими чернилами. И почему-то к горлу подкатывает тошнота. Сначала хочется кричать. Через секунду – навсегда потерять разум.

- Этого не может быть… - Почти шепот. На большее словно нет сил.

- Том… мы опасаемся за ваше состояние. Если на прошлой неделе все было более или менее ясно, то сейчас ситуация начинает выходить из-под контроля. Вы проявляете агрессию, отказываетесь принимать медикаменты, не принимаете помощь специалистов. Вы уверены в том, что здоровы, но, к сожалению, это не так. Чтобы вывести вас из стрессового состояния, нам потребовалось пять дней. Это слишком большой срок, Том.

- Стрессового состояния?

- Мозг избавил вас от неприятных воспоминаний. Очевидно, сознание было блокировано. Это следствие нервного срыва, произошедшего в тот день, когда вы узнали правду. Вы отказывались принимать пищу, разговаривать, не подпускали к себе никого, даже собственную мать и все время звали только одного человека. Человека, который существует только в вашем сознании. Нам пришлось закрепить за вами видеонаблюдение. Мы не были уверены в том, что с вами действительно все будет хорошо. Мы…

- Билл есть, как же вы не понимаете…? Он есть… Есть… - Шепотом. - ЕСТЬ ОН, ЧЕРТ ПОБЕРИ! ЕСТЬ, СЛЫШИТЕ? – И срыв. До тихого болезненного хрипа. И снова шепотом. – Есть… почему вы…не верите…

- Его нет, Том.

- Есть. Есть. Есть. Есть. Есть. – Как молитву. И мотать головой, словно это что-то может изменить, и крепко сжимать ладонями лицо, и шептать это чертово «есть» сорванным голосом, и верить, верить так несокрушимо и искренне. Верить в тебя. В ту любовь, что была и есть между нами. У меня есть брат. Конечно же есть. Его не может не быть. Не может!

- Есть другие вопросы?

- Есть. – Но встаю и медленно бреду к двери. И когда рука уже поворачивает дверную ручку, оборачиваюсь. – Я к вам вечером приду… Вы только не уходите.

Йорг кивает.

- Я буду вас ждать, Том.

Делаю шаг.

- И примите успокаивающее. Прошу вас.

Может быть, я даже исполню эту просьбу. Я подумаю. А сейчас я просто хочу побыть один. Но прежде, чем уйти, я озвучу ту мысль, что вот уже несколько суток подряд раскаленной иглой царапает мой разум.

- Я вам не верю.

* * * * *

- Скажите… в клинике есть дети? – Да, я чувствую себя глупой тряпичной куклой без разума и без памяти. Даже боль притупилась. И отчаяние уже душит не так ощутимо. Ватные ноги, непослушные пальцы, тошнота – наверное, от голода и огромное, яркое желание не верить. Я нашел в себе силы вернуться к разговору с Йоргом снова. Я просто хочу узнать о Трейси.

- Есть. Но детское отделение находится в другом корпусе.

- Вы знаете Трейси?

- Кто это?

- Это девочка. Она пришла ко мне… Я не помню, когда она пришла ко мне, но, думаю, это не важно. Расскажите мне о ней. Что она делает здесь?

- Том, я не совсем понимаю, о ком идет речь.

- Трейси, девочка, ей десять лет. Кто она?

- Том, детское отделение в другом корпусе. В этом отделении детей нет.

- ДА ПЛЕВАТЬ Я ХОТЕЛ, ГДЕ НАХОДИТСЯ ВАШЕ ЧЕРТОВО ОТДЕЛЕНИЕ! КО МНЕ ПРИШЛА ДЕВОЧКА! Я ВИДЕЛ ЕЕ! КТО ОНА, ЧЕРТ ВОЗЬМИ?! – Слишком резко пустота сменяется яростью. Слишком даже для меня. Крик болью ударяется в виски. Тихий стон против воли срывается с искусанных губ. С ожесточением тру виски, пытаясь прогнать обжигающую боль.

- Прошу вас, успокойтесь.

- Я видел ребенка. Я разговаривал с ним. Хватит ебать мне мозги!

- Том, вам могло показаться…

- МНЕ НЕ ПОКАЗАЛОСЬ, БЛЯДЬ! Я КАСАЛСЯ ЕЕ, Я БЫЛ В ЕЕ КОМНАТЕ! – Просто теряю контроль, резко вскакивая на ноги. Хочется крушить все, что находится в зоне досягаемости. Руки сжимаются в кулаки, но разум сохранил ясность, и я опускаюсь на стул. Ярость угасает так же быстро, как она вспыхнула секунду назад.

- Том, в нашем отделении детей младше семнадцати нет. А это – единственное отделение, в котором теоретически возможно внезапное появление постороннего человека в вашей комнате. Передвижение пациентов других отделений строго отслеживается. Соседнее с нами отделение – с усиленным наблюдением. Все двери там запираются за ключ. Попасть в любое другое отделение без сопровождения для людей, содержащихся в этом отделении – маловероятно.

- Отделение-отделение-отделение… Да плевать я хотел на это! У меня нет галлюцинаций! Ни слуховых, ни зрительных!

- Дело не в галлюцинациях. Том, прошу, хотя бы попытайтесь принять реальность. В противном случае в результате вашего неподчинения лечебному процессу мы будем вынуждены перевести вас в отделение с усиленным наблюдением на принудительное лечение.

- Наденете на меня смирительную рубашку и будете вкалывать серу?

- Если понадобится? Да.

- Да вы сами здесь ненормальные. Вы хотите, чтобы я добровольно вот так вот просто отказался от собственного брата?!

- У вас не было брата.

- У МЕНЯ ЕСТЬ БРАТ!

- И девочку вы выдумали.

- Да, блядь?! Так может я себе и психиатричку выдумал?! И разговариваю я сейчас не с вами, а с самим собой?!

- Просто попытайтесь максимально принять реальность, Том.

- Пошли вы на*уй со своей реальностью.

Может, я и вправду начинаю сходить с ума. Но не потому, что я верю в то, чего никогда не было, а потому, что мне слишком старательно ебут мозги. Выхожу из кабинета. Больше я сюда не вернусь. Завтра мне скажут, что и зовут меня не Том, и живу я не в Мюнхене, и лет мне вовсе не семнадцать, а семьдесят два. Меня заебало узнавать о себе подобный бред.

Я вернусь в свою палату, сяду на холодный пыльный подоконник и буду ждать Трейси. Мне надо знать, что она есть. Она должна быть. Должна. Она нужна мне. Очень нужна.

* * * * *

- Том…

- Мама!

Я бросаюсь к тебе сразу же, как только слышу твой голос. Я обнимаю твои колени, понимая, что плачу.

- Мама… мама… мама…

И слезы, слезы, слезы.

И ты тоже плачешь, мама. Гладишь мои спутанные, скатанные в давно уже растрепавшиеся дреды, волосы.

- Сынок…

Я должен спросить у тебя. Я должен спросить это у тебя.

- Мама, скажи мне… скажи, что Билл есть, мама. Скажи, что он мой брат, что он существует, СКАЖИ, МАМА!

Но ты трясешь головой, прижимая ко рту ладонь. И плачешь. Не вытираешь слезы, они скатываются по щекам и срываются со щек на пол.

- Мама… мама! Мама!

Отрываю твою ладонь ото рта. Покрываю поцелуями соленую кожу.

- Скажи…

- Том, поверь им, сынок. Они вылечат тебя, Томми, они тебе помогут…

- Что?

Смотрю тебе в глаза, и все словно замирает. Даже страх в твоих глазах. Даже слезы на твоих щеках. Все замирает. Все…

- Что ты сказала?

Я не верю. И я словно слышу шум в ушах. И сквозь этот шум я понимаю твои слова. Слова, бьющие наотмашь.

- Том, Билла нет… Нет его, понимаешь? Ты его выдумал, сынок…

- НЕЕЕЕЕЕТ! НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

Крик срывается на визг. Визг на вой. Тебе страшно. Ты пугаешься и зовешь кого-то. Зовешь их. Их зовешь… Их…

- Сынок…сынок-сынок! ТОММИ!

- Убирайся!!! УБИРАЙСЯ!!! – Кто-то пытается заломить мои руки за спину. Из последних сил я пытаюсь вырваться. – ТЫ ПРЕДАЛА ЕГО! ПРЕДАЛА СОБСТВЕННОГО СЫНА! Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!!! НЕНАВИЖУ! НЕ СМЕЙ БОЛЬШЕ ПРИХОДИТЬ СЮДА, СЛЫШИШЬ?! НЕ СМЕЙ!!!!!! – Ты бросаешься ко мне, но и тебе они не позволяют сделать даже одного шага. Видишь, кому ты отдала меня, мама? ВИДИШЬ?! И ты тоже вырываешься. И кричишь. Кричишь мое имя. А я обмякаю в чужих руках, понимая, что вновь из прозрачной ампулы ввели большую дозу снотворного. Я не могу двигаться, но все еще слышу твой крик. И губы что-то шепчут. Что-то в ответ твоим словам. Я изо всех сил стараюсь удержаться в сознании, но, увы, снотворное сильнее моего желания. И я просто отрубаюсь, переставая слышать твой истошный крик, в котором мое имя изредка сменяется жалобным словом «сынок». Я ненавижу тебя, мама. Ненавижу.

* * * * *

Дым от сигареты тянется к потолку серыми тонкими струйками. Ногтем указательного пальца стряхиваю пепел прямо на свои колени. И курю не в форточку. Пусть будет пепел на подоконнике, пусть здесь все пропахнет сигаретным дымом. Мне плевать.

Сложно пытаться понять то, в чем ты ничего не понимаешь. Я перестану пытаться. Я уже перестал. Я не буду думать и не буду искать выход. У меня не осталось сил, не осталось ничего. Сейчас меня кормят успокоительным. Уродуют волю. Забивают разум правдой, которая никому не нужна. Мне угрожали переводом в другое отделение, смирительными рубашками и уколами серы. Пытались отобрать сигареты и сотовый телефон. Но я не отдал. Я сжал кулаки, давая понять этим кретинам, что готов драться. Да, блядь, драться за сигареты и мобильник. Плевать, что сил бы хватило всего на пару ударов. Они ушли. Ушли и больше не приходили. Вот только камеру под потолком не убрали. Но я уже давно перестал обращать на нее внимание. Я все равно выживу. Хотят они этого или нет. Я все равно сохраню разум. Я буду верить в тебя, Билл, в любовь, в Трейси. Я никогда им не поверю, никогда. И в смирительной рубашке я буду верить, что ты придешь. И за решетчатой дверью я буду верить. Они не отберут эту веру. Не смогут. Никогда не смогут. Сжимаю кулаки и, конечно, ломаю зажатую между пальцами сигарету. Тушу тлеющий конец об оконную раму. Соскакиваю с подоконника и бреду к кровати. Забираюсь под одеяло и даю себе обещание: я дождусь тебя. Обязательно дождусь. И… засыпаю.

3/3

Return

Если бы вы спросили меня о том, какое сегодня число, я не ответил бы вам.

Впрочем, вряд ли вам пришло бы в голову спрашивать меня об этом. От таких, как я, люди бегут как от огня. Бегут не оглядываясь. Сумасшедших не любят. Их боятся и презирают против воли – просто потому, что они внушают страх и отвращение. Те, кто приходят сюда из внешнего мира, где они богаты и счастливы, здесь становятся никем, трусливо вжимаясь в стены от малейшего шороха. Они жалки и ничтожны. Они проклинают это место, ненавидят его всей душой, но вынуждены приходить сюда снова и снова. Большинство из них уже потеряли надежду на выздоровление тех, кого они любят. Просто наблюдая за ними со стороны, можно сойти с ума.

Здесь люди теряют веру, здесь они хоронят свои мечты. Кто-то пытается выбраться из западни, кто-то соглашается заживо гнить в четырех стенах. Есть те, кто сдаются сразу, но есть и другие: те, кто пытается выжить любой ценой. Но вторых здесь намного меньше, чем первых. Отчаяние в глазах людей и неживая пугающая пустота во взглядах санитаров и докторов отбивает желание бороться. Для сотен людей это место стало настоящим адом. Здесь сложно умереть. Ибо здесь заставляют жить. Во внешнем мире умирают слабые. Здесь – сильные. Те, у кого хватает сил дойти до конца.

Отделение для пациентов, не нуждающихся в строгом наблюдении, здесь напоминает обычный санаторий. Единственное, что отличает сумасшедший дом от дома отдыха, это звуконепроницаемые стены и решетки на окнах. Если не выходить за территорию отделения, здесь можно вполне нормально существовать. Но каждому из нас не хватает свободы. Нам не хватает неба, солнца, свежего воздуха, поэтому по возможности мы стараемся как можно чаще покидать замкнутые пространства. Тем, к кому не приставлена охрана, в этом плане гораздо легче, чем тем, кто содержится в отделениях с высоким уровнем наблюдения. Я могу проводить на свежем воздухе от двух до шести часов, в то время как многим из нас на прогулку отводится не больше часа.

Тяжелые неподвижные взгляды людей из зарешеченных окон вынести почти невозможно. Я не понимаю, как мог раньше не замечать их. Сейчас я стараюсь уходить как можно дальше от корпуса больницы, чтобы не чувствовать на себе сотни глаз тех, кто почти лишен рассудка. Признаться, это мало помогает. Даже если я выберусь из этого места, я буду чувствовать на себе эти взгляды всегда, где бы я ни был. Я знаю это. Знаю так же хорошо, как знаю, что я не сумасшедший. Но я оказался их числа тех, кто сдается сразу. Но я твердо верю, что ты был, есть и когда-нибудь снова будешь в моей жизни. Я знаю, что однажды ты придешь сюда. Обязательно придешь. И тогда они поймут, что я не сумасшедший. И тогда они поверят мне, они увидят, что я тебя не выдумал. Что ты есть. Что ты существуешь. Что ты не плод моего воображения и не моя иллюзия. Мне все равно, где ждать тебя. И мне уже плевать, где отмечать наше совершеннолетие. Я буду ждать тебя столько, сколько понадобится. Только приди. Однажды просто приди.

* * * * *

- Том? – Я знал, что они не оставят меня в покое. Было бы глупо надеяться на это.

- Чего вам? – Но я не буду кричать, не буду злиться и что-то доказывать этим людям. Я буду просто жить. Здесь можно жить. Можно…

- Я понял, о какой девочке вы тогда говорили.

- Что? – Само упоминание о Трейси заставило меня встрепенуться и посмотреть в глаза доктору. С надеждой. Надеждой, которую замаскировать просто невозможно.

- Есть у нас одна девчушка… Правда, я не знаю ее имени. Но очевидно, про нее вы и говорили. – И вот сейчас хочется просто плюнуть в лицо этому человеку. Но сил хватает только на то, чтобы усмехнуться.

- Так, может, завтра вы мне скажите, что…

- Нет, Том. Не скажу.

- Ну, нет, так нет. – Безразлично пожимаю плечами. Пусть в ваших глазах я так и останусь пациентом вашего друдома, док. – Что в этом аду делает ребенок? Она не сумасшедшая.

- Вы правы, Том. Она попала к нам по иной причине.

- По какой еще причине?! Вы держите в психушке здоровых людей?! – Впервые за последнюю неделю повышаю голос. Но голосовые связки не выдерживают. Закашливаюсь и схаркиваю на землю. Доктор морщится. Не эстетично? Плевать.

- Нет, Том. Трейси здесь живет.

- Живет?!

- Да. Ее родители погибли а авиакатастрофе, когда девочке было всего шесть. Родственников не нашли, и Трейси попала в детский дом. Но ребенок это не совсем обычный… Ей десять лет, но она не знает алфавита, не умеет считать. От таких детей, как Трейси, в детских домах по возможности избавляются. И девочку привели к нам. Просто оставили ее у ворот. Люси первая заметила ребенка, она же и устроила девочку у нас.

- А что с Трейси?

- Легкая степень умственной отсталости.

- Нет… Нет, нет, она обычный ребенок, я общался с ней!

- Да, Том. В общении с людьми она обычный десятилетний ребенок. Но в развитии она отстает от детей ее возраста.

- Но это исправимо?!

- Видите ли, Том, чтобы хоть чему-то научить ее, нужно огромное терпение и, конечно, время.

- Но ведь здесь она проходит лечение?!

- Конечно. Мы делаем все возможное.

- А не лучше ли забрать девочку домой?

- У нас нет такой возможности.

- А где Трейси сейчас?

- Не знаю. Я с ней мало контактирую.

Черт. Черт-черт-черт. Радует в этой ситуации только одно: я и вправду не псих, я не страдаю галлюцинациями, у меня нет проблем с восприятием реальности. Но, черт возьми, у меня есть куча других проблем, которые вряд ли мне удастся решить без посторонней помощи. Но новость о Трейси рождает в моей голове новые вопросы и легче от признания здорового по определению человека девочки и вправду существующей радует не особо сильно. Я опускаюсь на железные прутья скамейки. В пустоту, но зная, что получу ответ, полушепотом: «Я скучаю по ней…».

- Я спрошу у Люси, где Трейси.

- Спасибо. – Шепот - тише. И улыбка, в которой вдруг появилась искренность. Улыбка в пустоту. Потому что доктора передо мною уже нет. Я вновь остаюсь один. Наедине с самим собой, наедине с болью и надеждой, наедине с берлинским августом. Здесь тишина нарушается лишь мягким падением сухих листьев. Все хорошо. И Трейси есть. Она есть… Есть в любом случае. Закрываю глаза. Нежность… Но что-то не дает покоя. Снова.

* * * * *

Сложно так упорно верить в твое существование, когда на другом конце провода слышишь лишь механический голос автоответчика. Так чертовски сложно. А мама звонит регулярно. Но каждый раз я сбрасываю ее звонки – теперь уже автоматически, уже без злости или горькой обиды, я уже не чувствую ничего. Эти каждодневные звонки, как и все другое здесь, не вызывают никаких эмоций, никаких чувств, никаких мыслей. Уже не вызывают. Они не содержат в себе смысла, важности. Они бессмысленны и пусты. Потому что человек, не устающий набирать цифры моего мобильного номера, в одночасье стал мне чужим. И у меня, наверное, не осталось уже никого. Лишь маленькая девочка Трейси. Но и ее я не видел уже несколько недель. И только пачка сигарет способна вызвать желание. И только сигаретным дымом, кажется, могу дышать не задыхаясь. И только когда держу в руках сигарету, руки не трясутся. И, наверное, тогда я живу. Все остальное время – провожу в ожидании. Я жду. Просто жду, когда распахнется дверь. Когда вместе с влажным осенним воздухом в комнату ворвется едва уловимый аромат твоих волос, когда твой тихий, нежный голос тихо произнесет моя имя и я, задыхаясь от уличного воздуха, брошусь в твои мягкие объятия, навсегда растворившись в любимых карих глазах…

Я ясно вижу твое лицо. В твоих чертах все будет идеально нежно. Ты будешь улыбаться, в длинных тонких пальцах ты будешь нервно теребить ключи от своего BMW, я увижу в твоих глазах свой мир. Мир, который за это время успел забыть. И в эту минуту я обязательно пойму, как жить дальше.

А пока холодный пыльный подоконник. А пока новая пачка сигарет. И яд, и горечь в горле, и пальцы, пропахшие табаком. И впереди – вечность. Но однажды ты придешь. И тогда я обязательно брошу курить. Уже навсегда.

* * * * *

- Том, - вздрагиваю. От человеческого голоса я уже успел отвыкнуть. Я просыпаюсь около одиннадцати дня, на прикроватной тумбочке нахожу стакан воды и четыре красно-белых капсулы на маленькой керамической тарелочке. Из комнаты почти не выхожу. Боюсь, вероятно. Боюсь, что когда придешь ты или вновь заглянет Трейси, я буду где-то далеко, где-то в глубине парковой зоны или в другом корпусе этой необъятной тюрьмы. Поэтому меня больше не будет там. Ибо отныне я всегда буду здесь. – К вам пришла ваша мать.

Я вижу, как робко мама выглядывает из-за плеча Йорга. Ее взгляд, полный слез и страдания, вызывает новое чувство – отвращение. Мне противно видеть ее боль. Ее слезы. Ее. И я отворачиваюсь к окну, принимаясь разглядывать тонкую паутину трещин на старом подоконнике. Глупо и абсолютно бесполезно. Отрешенно и бесцельно.

- Томми… - И ярость вспыхивает во мне настолько сильно, что я изо всех сил ударяю кулаком по стене. Боль пульсирует в висках. А тихий вскрик мамы рассыпается в истеричное рыдание. И Йорг уводит ее. И мне не надо оборачиваться, чтобы узнать, насколько выразителен и ярок укор в его серых глазах.

* * * * *

А после он возвращается. От него пахнет чем-то резким и горьким, в руках он держит наш семейный альбом. Я узнаю его по ярко-бордовой обложке – этот цвет всегда был любимым для тебя. Даже обожаемый тобою черный проигрывал бордовому во всем и всегда.

- Зачем вы так, Том? – В его голосе не остается ничего от той внушительно-холодной интонации, которая присутствовала в его голосе раньше. Сейчас слова звучат мягко и тихо, по-домашнему просто. Но слишком много в них осуждения. Он качает головой. – Знали бы вы, Том, как вы неправы… - Но я не знаю.

- Зачем вам это? – указываю на альбом.

- Посмотрите… Может, вспомните что-нибудь.

Я кладу альбом на колени, осторожно переворачиваю страницу за страницей. Моменты моей жизни, запечатленные на старых фотокарточках, проносятся в памяти смазанными серыми пятнами. Не замечая ничего вокруг, не отдавая себе отчет в мыслях и времени, я листаю страницы альбома. И словно кто-то плавно убавляет резкость моего зрения, стирая все границы, растушевывая образы по глянцевой поверхности фотографий. Страница за страницей, кадр за кадром, один год жизни за другим. Я почти перестаю различать лица людей, изображенных на фотографиях. Пытаюсь разглядеть, но тщетно. Я уверен только в одном. Ни на одной фотографии в альбоме нет тебя. Я поднимаю глаза на Йорга и только сейчас понимаю, в чем причина размытых образов и неясных очертаний. Это просто слезы, сквозь которые я вижу лишь яркие бесформенные пятна и не вижу тебя… И я словно наблюдаю за самим собой со стороны. Я словно вижу, как с ресниц срываются крупные кали. Как начинают трястись губы, как рот искривляется в рыдании… Осталось лишь спрятать лицо в подушку и подождать, пока за доктором тихо закроется дверь. И вот тогда можно закричать. И вот тогда можно забиться в угол и, кусая от боли кулаки, тихо заскулить, мечтая только об одном. Мечтая просто умереть. Незаметно и … навсегда.

Когда-то ты был там. На тех фотокарточках. Смеялся, стоя в шаге от меня. Рядом со мной сидел за школьной партой. Держал меня за руку. И фотографии из Берлина когда-то тоже были в этом альбоме. И Макс… и мы с Максом тоже были. А на наше четырнадцатилетние мы летали в Мадрид. Вместе. Но есть я. Есть мама. Есть бабушка и отчим. Тебя нет. Пусто. Больно. Стёрто. Навсегда.

* * * * *

Дата добавления: 2015-10-24