V. На чужбинc.

85.

Въ мрачные дни моей петербургской жизни подъ большевиками мнc часто снились сны о чужихъ краяхъ, куда тянулась моя душа. Я тосковалъ о свободной и независимой жизни.

Я получилъ ее. Но часто, часто мои мысли несутся назадъ, въ прошлое, къ моей милой родинc. Не жалcю я ни денегъ, конфискованныхъ у меня въ нацiонализированныхъ банкахъ, ни о домахъ въ столицахъ, ни о землc въ деревнc. Не тоскую я особенно о блестящихъ нашихъ столицахъ, ни даже о дорогихъ моему сердцу русскихъ театрахъ. Если, какъ русскiй гражданинъ, я вмcстc со всcми печалюсь о временной разрухc нашей великой страны, то какъ человcкъ, въ области личной и интимной, я грущу по временамъ о русскомъ пейзажc, о русской веснc, о русскомъ снcгc, о русскомъ озерc и лcсc русскомъ. Грущу я иногда о простомъ русскомъ мужикc, томъ самомъ, о которомъ наши утонченные люди говорятъ столько плохого, что онъ и жаденъ, и грубъ, и невоспитанъ, да еще и воръ. Грущу о неповторимомъ тонc часто нелcпаго уклада нашихъ Суконныхъ Слободъ, о которыхъ я сказалъ не мало жестокой правды, но гдc все же между трущобъ растетъ сирень, цвcтутъ яблони и мальчишки гоняютъ голубей…

Россiя мнc снится рcдко, но часто наяву я вспоминаю мою летнюю жизнь въ деревнc и прicздc въ гости московскихъ друзей. Тогда это все казалось такимъ простымъ и естественнымъ. Теперь это представляется мнc характернымъ сгусткомъ всего русскаго быта.

Да, признаюсь, была у меня во Владимiрской губернiи хорошая дача. И при ней было триста десятинъ земли. Втроемъ строили мы этотъ деревенскiй мой домъ. Валентинъ Сcровъ, Константинъ Коровинъ и я. Рисовали, планировали, наблюдали, украшали. Былъ архитекторъ, нcкiй Мазыринъ, – по дружески мы звали его Анчуткой. А плотникомъ былъ всеобщiй нашъ любимецъ крестьянинъ той же Владимiрской губернiи – Чесноковъ. И домъ же быль выстроенъ! Смcшной, по моему, несуразный какой то, но уютный, прiятный; а благодаря добросовcстнымъ лcсоторговцамъ, срубленъ былъ – точно скованъ изъ сосны, какъ изъ краснаго дерева.

И вотъ, глубокой осенью, получаешь, бывало, телеграмму отъ московскихъ прiятелей: «cдемъ, встрcчай». Встрcчать надо рано утромъ, когда уходящая ночь еще плотно и таинственно обнимается съ большими соснами. Надо перебраться черезъ рcчку – мостъ нечаянно сломанъ, и рcчка еще совершенно чернильная. На томъ берегу рcчки стоятъ уже и ждутъ наканунc заказанные два экипажа съ Емельяномъ и Герасимомъ. Лениво встаешь, неохотно одcваешься, выходишь на крыльцо, спускаешься къ рcкc, берешь плоскодонку и коломъ отталкиваешься отъ берега… Тарантасъ устланъ пахучимъ сcномъ. bдешь восемь верстъ на станцiю. Въ сторонc отъ дороги стоитъ огромный Феклинъ боръ съ вcковыми соснами, и такъ уютно, тепло сознавать, что ты сейчасъ не въ этомъ лcсу, гдc холодно и жутко, а въ тарантасc, укутанный въ теплое драповое пальто. И cдешь ты на милой лошади, которую зовутъ Машкой. Какъ любезно понукаетъ ее Герасимъ.

— Ну, ну, Машка-а! Не подгаживай, не выявляй хромоты.

Машка старалась, и какъ будто легонько ржала въ отвcть.

И вотъ станцiя. Рано. На вокзалc зажжены какiя то лампы керосиновыя; за досчатой тонкой стcной время отъ времени трещитъ, выстукивая, телеграфъ. Кругомъ еще сизо. На полу лежатъ, опершись на свои котомки, какiе то люди. Кто то бормочетъ что то во снc. Кто то потягивается. Время отъ времени кто то скрипитъ дверью, то выходя, то входя. Но вотъ вдругъ та самая дверь, что только что скрипела сонно, начинаетъ скрипcть веселcе. Входитъ какой то озабоченный человcкъ на кривыхъ ногахъ, съ фонаремъ въ рукc, и черезъ спяшихъ людей пробирается въ телеграфную комнату, откуда слышится:

— Черезъ 6?

И человcкъ съ фонаремъ, вбcгая въ залъ, громко кричитъ:

— Эй, эй, вставай! Идетъ!

Люди начинаютъ шевелиться. Кто встаетъ, кто зcваетъ, кто кашляетъ, кто шепчетъ: «Господи Iисусе!»… Залъ ожилъ.

Бcлcетъ окно. Дcлаются блcднcе и блcднcе лица. Лохмотья пассажировъ выступаютъ замcтнcе и трезвcе… Слышенъ глухой далекiй свистокъ… Человcкъ съ фонаремъ на кривыхъ ногахъ подбcгаетъ къ колоколу.

— Трымъ, трымъ, трымъ!..

Люди совсcмъ ожили. Кто то, откашлявшись, напcвно пробурчалъ: «Яко да за царя всcхъ подымемъ»…

А тамъ уже разрcзанъ молочный туманъ расплывчатыми лучами еще не показавшагося солнца, и тускло, какъ всегда передъ солнцемъ, вдали мелькнули огни паровоза.

bдутъ! И прicзжаютъ московскiе гости, и среди нихъ старшiй – Савва Ивановичъ Мамонтовъ.

Нигдc въ мiрc не встрcчалъ я ни такого Герасима, ни такого бора, ни такого звонаря на станцiи. И вокзала такого нигдc въ мiрc не видcлъ, изъ изношенно-занозистаго дерева срубленнаго… При входc въ буфетъ странный и нелепый виситъ рукомойникъ… А въ буфетc, подъ плетеной сcткой – колбаса, яйцо въ черненькихъ точкахъ и безсмертныя мухи…

Милая моя, родная Россiя!..

86.

«На чужбинc» – написалъ я въ заголовкc этихъ заключительныхъ главъ моей книги. Написалъ и подумалъ: какая же это чужбина? Вcдь все, чcмъ духовно живетъ западный мiръ, мнc, и какъ артисту, и какъ русскому, безконечно близко и дорого. Всc мы пили изъ этого великаго источника творчества и красоты. Я люблю русскую музыку, и мою горячую любовь на этихъ страницахъ высказывалъ. Но развc этимъ я хотcлъ сказать, что западная музыка хуже русской? Вещи могутъ быть по различному прекрасны. Если въ западной музыкc, на мой взглядъ, отсутствуетъ русская сложность и крепкая интимная суковатость, то въ западной музыкc есть другiя, не менcе высокiя достоинства. Вcдь по различному прекрасны и творенiя западной музыки. Есть мiръ Моцарта и есть мiръ Вагнера. Какимъ объективнымъ инструментомъ можно точно измcрить сравнительное величiе каждаго изъ нихъ? А чувствомъ всякiй можетъ предпочтительно тяготcть къ Моцарту или Вагнеру. Интимные мотивы такога предпочтенiя могутъ быть различные, но самый наивный изъ нихъ, однако, субъективно убcдителенъ.

Лично я опредcлилъ бы мое воспрiятiе Вагнера и Моцарта въ такой, напримcръ, нcсколько парадоксальной формc. Я воображаю себя юнымъ энтузiастомъ музыки съ альбомомъ автографовъ любимыхъ музыкантовъ. Я готовъ душу отдать за автографъ Вагнера или Моцарта. Я набираюсь храбрости и рcшаю пойти за автографомъ къ тому и другому.

Я разыскалъ домъ Вагнера. Это огромное зданiе изъ мощныхъ кубовъ желcзнаго гранита. Монументальный входъ. Тяжелыя дубовыя двери съ суровой рcзьбой. Я робко стучусь. Долгое молчанiе. Наконецъ, дверь медленно раскрывается, и на порогc показывается мажордомъ въ пышной ливреc, высокомерно окидываюшдй меня холодными серыми глазами изъ-подъ густыхъ бровей:

— Was wollen Sie?

— Видcть г. Вагнера.

Мажордомъ уходитъ. Я уже трепещу отъ страха. Прогонятъ. Но нътъ – меня просятъ войти. Въ сумрачномъ вестибюлc изъ сcраго мрамора величественно и холодно. На пьедесталахъ, какъ скелеты, рыцарскiе доспехи. Входъ во внутреннюю дверь по обcимъ сторонамъ стерегутъ два каменныхъ кентавра. Вхожу въ кабинетъ г. Вагнера. Я подавленъ его просторами и высотой. Статуи боговъ и рыцарей. Я кажусь себc такимъ маленькимъ. Я чувствую, что свершилъ великую дерзость, явившись сюда. Выходитъ Вагнеръ. Какiе глаза, какой лобъ! Жестомъ указываетъ мнc на кресло, похожее на тронъ.

— Was wollen Sie?

Я трепетно, почти со слезами на глазахъ, говорю:

— Вотъ у меня альбомчикъ… Автографы.

Вагнеръ улыбается, какъ лучъ черезъ тучу, беретъ альбомъ и ставитъ свое имя.

Онъ спрашиваетъ меня, кто я.

— Музыкантъ.

Онъ становится участливымъ, угощаетъ меня: важный слуга вносить кофе. Вагнеръ говорить мнc о музыкc вещи, которыхъ я никогда не забуду… Но когда за мною тяжко закрылась монументальная дубовая дверь, и я увидcлъ небо и проходящихъ мимо простыхъ людей, мнc почему то стало радостно – точно съ души упала тяжесть, меня давившая…

Я разыскиваю домъ Моцарта. Домикъ. Палисадникъ. Дверь открываетъ мнc молодой человcкъ.

— Хочу видcть г. Моцарта.

— Это я. Пойдемте… Садитесь! Вотъ стулъ. Вамъ удобно?… Автографъ?… Пожалуйста. Но что же стоитъ мой автографъ?… Подождите, я приготовлю кофе. Пойдемте же на кухню. Поболтаемъ, пока кофе вскипитъ. Моей старушки нcтъ дома. Ушла въ церковь. Какой вы молодой!… Влюблены? Я вамъ сыграю потомъ бездcлицу – мою послcднюю вещицу.

Текутъ часы. Надо уходить: не могу – очарованъ. Меня очаровала свирcль Моцарта, поющая весеннему солнцу на опушкc лcса… Грандiозенъ бой кентавровъ у Вагнера. Великая, почти сверхчеловcческая въ немъ сила… Но не влекутъ меня копья, которыми надо пронзить сердце для того, чтобы изъ него добыть священную кровь,

Моему сердцу, любящему Римскаго-Корсакова, роднcе свирель на опушкc лcса…

Надо только помнить, что законное право личнаго пристрастiя къ одному типу красоты и величiя не исключаетъ преклоненiя передъ другимъ.

87.

Не можетъ быть, «чужбиной» для русскаго и европейскiй театръ. Его славная исторiя – достоянiе всего культурнаго человcчества и производитъ впечатлcнiе подавляющаго величiя. Его Пантеонъ полонъ тcней, священныхъ для всякаго актера на землc. Никогда не забуду вечера въ Москвc, хотя это было больше тридцати лcтъ назадъ, когда на сценc нашего Малаго театра впервые увидcлъ великаго европейскаго актера. Это былъ Томазо Сальвини. Мое волненiе было такъ сильно, что я вышелъ въ корридоръ и заплакалъ. Сколько съ того времени пережилъ я театральныхъ восторговъ, которыми я обязанъ европейскимъ актерамъ и актрисамъ. Дузэ, Сарра Бернаръ, Режанъ, Мунэ Сюлли, Поль Мунэ, Люсьенъ Гитри, Новелли и этотъ несравненный итальянскiй комикъ Фаравелла, въ десяткахъ варiацiй дающiй восхитительный типъ наивнаго и глупаго молодого человcка… Какъ то случилось, что мнc не суждено было лично видcть на сценc знаменитыхъ нcмецкихъ артистовъ, но Мейнингенцы, но труппа Лессингъ-театра, театровъ Рейнгардта, вcнскаго Бургъ-театра вошли въ исторiю европейской сцены en bloc, какъ стройныя созвcздiя. Кайнцъ и Барнай въ прошломъ, Бассерманъ и Палленбергъ въ настоящемъ резюмируютъ чрезвычайно высокую театральную культуру. Молодая Америка, только что, въ сущности, начавшая проявлять свою интересную индивидуальность, уже дала актеровъ высокаго ранга – достаточно упомянуть своеобразную семью Барриморовъ…

Изумительный Чарли Чаплинъ, принадлежащей обоимъ полушарiямъ, переноситъ мою мысль въ Англiю – Ирвингъ, Элленъ Терри, Сорндикъ… Каждый разъ, когда въ Лондонc я съ благоговcнiемъ снимаю шляпу передъ памятникомъ Ирвинга, мнc кажется, что въ лицc этого великаго актера я кладу поклонъ всcмъ актерамъ мiра. Памятникъ актеру на площади!.. Это, вcдь, такая великая рcдкость. Въ большинства случаевъ, актерскiе памятники, въ особенности у насъ, приходится искать на забытыхъ кладбищахъ…

Будучи въ Лондонc, я однажды имcлъ удовольствiе встретиться съ нcсколькими выдающимися представительницами англiйской сцены. Это было за завтракомъ у Бернарда Шоу, который вздумалъ собрать за своимъ столомъ въ этотъ день исключительно своихъ сверстницъ по возрасту…

Меня разспрашивали о знаменитыхъ русскихъ актерахъ и актрисахъ. Я разсказывалъ, называя имена, и, къ сожалcнiю, каждый разъ вынужденъ былъ добавлять:

— Умеръ.

или

— Умерла.

Невозможный Шоу самымъ серьезнcйшимъ тономъ замcтилъ:

— Какъ у васъ все это хорошо устроено. Жилъ, работалъ и умеръ, жила, играла и умерла… А у насъ!..

И онъ широкимъ движенiемъ руки указалъ на всю старую гвардiю англiйской сцены, сдающуюся, но не умирающую…

Съ полдюжины пальцевъ одновременно дружески пригрозили знаменитому острослову.

Bсc эти волшебники европейской сцены обладали тcми качествами, которыя я такъ возносилъ въ старомъ русскомъ актерствc: глубокой правдой выраженiя человcческихъ чувствъ и меткостью сценическихъ образовъ. Когда Люсьенъ Гитри, напримcръ, игралъ огорченнаго отца, то онъ передавалъ самую сердцевину даннаго положенiя. Онъ умcлъ говорить безъ словъ. Нервно поправляя галстукъ, Гитри однимъ этимъ жестомъ, идущимъ отъ чувства независимо отъ слова, сообщалъ зрителю больше, чcмъ другой сказалъ бы въ длинномъ монологc. Недавно я видcлъ Виктора Буше въ роли метръ д-отеля. Не помню, чтобъ когда нибудь, въ жизни или на сценc, я видcль болcе типичнаго, болcе лодлиннаго метръ д-отеля.

Мнc кажется, что западные актеры обладаютъ однимъ цcннымъ качествомъ, которымъ не всегда надcлены русскiе актеры, а именно – большимъ чувствомъ мcры и большей пластической свободой. Они предстаютъ публикъ, я бы сказалъ, въ болcе благородномъ одcянiи. Но, какъ правильно говорятъ французы, всякое достоинство имcетъ свои недостатки, и всякiй недостатокъ имcетъ свои достоинства. Русскiе актеры за то надcлены гораздо большей непосредственностью и болcе яркими темпераментами,

Долженъ признать съ сожалcнiемъ, что настоящихъ оперныхъ артистовъ я заграницей видcлъ такъ же мало, какъ и въ Россiи. Есть хорошiе, и даже замcчательные, пcвцы, но вокальныхъ художниковъ, но оперныхъ артистовъ въ полномъ смыслc этого слова нcтъ. Я не отрицаю, что западной музыкc болcе, чcмъ русской, сродни кантиленное пcнiе, при которомъ техническое мастерство вокальнаго инструмента имcетъ очень большое значение. Но всякая музыка всегда такъ или иначе выражаетъ чувства, а тамъ, гдc есть чувство, механическая передача оставляетъ впечатлcнiе страшнаго однообразiя. Холодно и протокольно звучитъ самая эффектная арiя, если въ ней не разработана интонацiя фразы, если звукъ не окрашенъ необходимыми оттcнками переживанiй. Въ той интонации вздоха, которую я признавалъ обязательной для передачи русской музыки, нуждается и музыка западная, хотя въ ней меньше, чcм въ русской, психологической вибрацiи. Этотъ недостатокъ – жесточайшiй приговоръ всему оперному.искусству.

88.

Это срзнанiе у меня не ново. Оно мучило долгiе годы въ Россiи. Играю я Олоферна и стараюсь сдcлать, что то похожее на ту эпоху. А окружающiе меня? А хоръ ассирiйцев, вавилонянъ, iудеевъ, вообще всc Олоферна окружающiе люди? Накрашивали себc лица коричневой краской, привcшивали себc черныя бороды и надcвали тотъ или другой случайный костюмъ. Но, вcдь, ничто это не заставляло забыть, что эти люди накушались русскихъ щей только что, передъ спектаклемъ. Вотъ и теперь, вспоминаю, сколько лcтъ, сколько сезоновъ прошло въ моей жизни, сколько ролей сыгралъ, грустныхъ и смcшныхъ, въ разныхъ театрахъ всего мiра. Но это были мои роли, а вотъ театра моего не было никогда, нигдc. Настоящiй театръ не только индивидуальное творчество, а и коллективное дcйствiе, требующее полной гармонiи всcхъ частей. Вcдь, для того, чтобы въ оперc Римскаго-Корсакова былъ до совершенства хорошiй Сальери, нуженъ до совершенства хорошiй партнеръ – Моцартъ. Нельзя же считать хорошимъ спектаклемъ такой, въ которомъ, скажемъ, превосходный Санхо Панчо и убогiй Донъ-Кихотъ. Каждый музыкантъ въ оркестрc участвуетъ въ творенiи спектакля, что ужъ говорить о дирижерc! И часто я искренне отчаивался въ своемъ искусствc и считалъ его безплоднымъ. Меня не угcшала и слава. Я знаю, что такое слава, – я ее испыталъ. Но это какъ бы неразгрызанный орcхъ, который чувствую на зубахъ, а вкуса его небомъ ощутить не могу… Какую реальную радость даетъ слава, кромc матерiальныхъ благъ и иногда прiятныхъ удовлетворенiй житейскаго тщеславiя? Я искренне думалъ и думаю, что мой талантъ, такъ великодушно признанный современниками, я наполовину зарылъ въ землю, что Богъ отпустилъ мнc многое, а сдcлалъ я мало. Я хорошо пcлъ. Но гдc мой театръ?

Какъ разъ въ то время, когда я былъ озабоченъ этими думами, я въ Парижc въ бюро г. Астрюка познакомился съ итальянскимъ поэтомъ Габрiелемъ д-Аннунцiо. На меня произвело большое впечатаенiе лицо этого человcка съ острыми умными глазами, огромнымъ лбомъ и заостренной бородкой. Во внcшнихъ чертахъ проступала внутренняя острота, мимо которой нельзя было пройти равнодушно. Въ Парижc онъ создавалъ тогда для Иды Рубинштейнъ «Муки св. Себастьяна». Я пошелъ въ театръ Шателе посмотрcть этотъ спектакль и на представленiи понялъ, какой это интересный и оригинальный творецъ. Отъ каждой сцены, отъ каждой реплики, отъ всего настроенiя произведенiя вcяло свcжестью и силой. При слcдующей встрcчc съ д-Аннунцiо я рcшился подcлиться съ нимъ моими мечтами о театрc, откуда былъ бы безпощадно изгнанъ шаблонъ, и гдc всc искусства сочетались бы въ стройной гармонiи. Я былъ очень счастливъ, когда д-Аннунцiо сказалъ мнc о своемъ горячемъ сочувствiи моей мысли. – «Въ будущемъ году – сказалъ онъ мнc, – мы встретимся и попробуемъ осуществить то, о чcмъ вы мечтаете».

Разговоръ этотъ происходилъ въ маc 1914 года, а въ августc разразилась война. Мой великолепный летчикъ духа скоро на реальномъ аэропланc улетcлъ въ Фiумэ, устремившись въ противоположную сторону отъ нашей мирной мечты.

Радостно было мнc встрcтить на моемъ жизненномъ пути такого замcчательнаго поэта, какъ д-Аннунцiо, но тcмъ болcе было мнc жалко, что не осуществилось наше сотрудничество. И подъ влиянiемъ этого разочарованiя я самостоятельно задумалъ въ Россiи дcло, которое я считалъ основнымъ дcломъ моей жизни. Я согрcлъ мечту, которая была мнc дороже всего. Я рcшилъ посвятить и мои матерiальныя средства, и мои духовныя силы на созданiе въ Россiи интимнаго центра не только театральнаго, но и вообще – искусства. Мнc мечталась такая уединенная обитель, гдc, окруженный даровитыми и серьезными молодыми людьми, я бы могъ практически сообщить имъ весь мой художественный опытъ и жаръ мой къ благородному дcлу театра. Я желалъ собрать въ одну группу молодыхъ пcвцовъ, музыкантовъ, художниковъ и въ серьезной тишинc вмcстc съ ними, между прочей работой, работать надъ созданiемъ идеальнаго театра. Я желалъ окружить этихъ людей также и красотой природы, и радостями обезпеченнаго уюта.

Есть въ Крыму, въ Суукъ-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я рcшилъ построить замокъ искусства. Именно, замокъ. Я говорилъ себc: были замки у королей и рыцарей, отчего не быть замку у артистовъ? Съ амбразурами, но не для смертоносныхъ орудий.

Я прiобрcлъ въ собственность Пушкинскую скалу, заказалъ архитектору проэктъ замка, купилъ гобелены для убранства стcнъ.

Мечту мою я оставилъ въ Россiи разбитой… Недавно я съ грустью наткнулся на одинъ ея обломокъ. Въ одной лондонской газетc была напечатана фотография какого то замка, а подъ ней была подпись: подарокъ Совcтскаго правительства Ф.И.Шаляпину. Присмотрcлся: проэктъ замка, выработанный архитекторомъ по моему заказу. Вcроятно, онъ гдc нибудь его выставилъ и вотъ – «подарокъ Совcтскаго правительства»!…

Иногда люди говорить мнc: еще найдется какой нибудь благородный любитель искусства, который создастъ вамъ вашъ театръ. Я ихъ въ шутку спрашиваю:

— А гдc онъ возьметъ Пушкинскую скалу?

Но это, конечно, не шутка. Моя мечта неразрывно связана съ Россiей, съ русской талантливой и чуткой молодежью. Въ какомъ нибудь Охайо или на Рейнc этотъ замокъ искусства меня не такъ прельщаетъ. Что же касается «благородныхъ любителей искусства» – не могу надивиться одному парадоксальному явленiю. Я знаю людей, которые тратятъ на оперу сотни тысячъ долларовъ въ годъ – значить, они должны искренне и глубоко любить театръ. А искусство ихъ – ersatz самый убогiй. Сезонъ за сезономъ, годъ за годомъ, въ прошлый, какъ и въ послcдующiй, — все въ ихъ театрахъ трафарcтно и безжизненно. И такъ будетъ черезъ пятьдесятъ лcтъ. Травiата и Травiата. Фальшивые актеры, фальшивыя реномэ, фальшивыя декорацiи, фальшивыя ноты – дешевка бездарнаго пошиба. А между тcмъ, эти же люди тратятъ огромныя деньги на то, чтобы прiобрcсти подлиннаго Рембрандта, и съ брезгливой миной отворачиваются отъ того, что не подлинно и не первоклассно. До сихъ поръ не могу рcшить задачи – почему въ картинной галлереc долженъ быть подлинникъ и непременно шедевръ, а въ дорого же стоющемъ театрc — поддcлка и третiй сортъ? Неужели потому, что живопись, въ отличiе отъ театра, представляеть собою не только искусство, но и незыблемую валютную цcнность?..

И вспоминается мнc Мамонтовъ. Онъ тоже тратилъ деньги на театръ и умеръ въ бедности, а какое благородство линiи, какой просвещенный, благородный фанатизмъ въ искусствc! А вcдь онъ жилъ въ «варварской» стране и самъ былъ татарскаго рода.

Мнc не хочется закончить мою книгу итоговъ нотой грусти и огорченности. Мамонтовъ напомнилъ мнc о свcтломъ и творческомъ въ жизни. Я не создалъ своего театра. Придутъ другiе – создадутъ.

Искусство можетъ переживать времена упадка, но оно въчно, какъ сама жизнь.

Конецъ.

8 марта 1932 г. Парижъ.

*Объ этомъ моемъ проэктc разскажу особо въ концc книги.

note 1

Дата добавления: 2015-07-08