Не плачь»… Разгром Советов на западе

«Страну постигло страшное горе, — записала Инна Константинова к себе в дневник в середине июля. — Немцы подошли совсем близко… Они бомбят Ленинград и Можайск. И наступают на Москву». Энтузиазм и надежды на скорую победу первых дней сменились обеспокоенностью. «Как тяжело становится жить!» — писала Константинова. С близлежащего Кашинского аэродрома северо-восточнее Москвы в воздух постоянно поднимаются самолеты. По улицам едут целые полки танков и зенитчиков. Все так изменилось. «Даже отношения между людьми, и те стали другими, — скорбела она. — Что будущее готовит нам?» Те же мысли одолевали и штабного офицера Ивана Крылова:

«Смоленск! Смоленск в опасности! Это путь на Москву, тот самый исторический путь, которым на Москву шел и Наполеон, вновь превратился в тропу врага. А ведь сегодня только 10 июля, всего три недели идет эта безжалостная война. Я уже начинаю думать, что боеспособность наших войск куда ниже, чем… казалось раньше».

Русские части отступали под натиском немцев по всему фронту. Армейские и штабные документы того периода пестрят сообщениями о сокрушительных ударах люфтваффе, об отсутствии точных цифр сил немцев, сетованиями по поводу отсутствия связи и управления войсками, тревожными донесениями об ужасающих потерях. Командующий 4-й армией Западного фронта сообщал 30 июля:

«Все мои резервы исчерпаны. Я отдал распоряжение держаться до последнего, но нет никакой уверенности, что линия обороны удержится».

При попытке отхода сил 47-го стрелкового корпуса к реке Ола, 10 часов спустя, генерал[39]сообщит:

«Единственные остающиеся силы — средние танки. Личного состава на этом участке уже не остается. У нас отсутствуют средства поддержки… Есть необходимость прикрытия Могилева, бобруйского шоссе, для этого приходится снимать части с фронта, поскольку войск на этом направлении нет».

Куда тяжелее приходилось тем советским солдатам, которые попали в окружение. Танкист Александр Голиков участвовал под Ровно в боях с частями группы армий «Центр». Вот что он писал домой:

«Дорогая Тонечка!

Не знаю у сможешь ли ты прочесть эти строки, но я уверен, что это мое последнее письмо к тебе. Как раз сейчас идет страшный и ожесточенный бой. Наш танк подбит, а вокруг одни фашисты. Мы целый день отбиваем их атаки. Вся дорога на Остров завалена трупами, сплошь в зеленой форме… Нас осталось двое — Павел Абрамов и я. Помнишь, я еще писал тебе про него. Мы уже не надеемся на спасение. Мы — солдаты, и нам не пристало бояться умереть за Родину».

Едва немцы замкнули кольцо, как русские тут же стали предпринимать отчаянные попытки вырваться из окружения. В июле месяце подразделение Е. Евтушевича было переброшено из Ленинграда для участия в боях с наступавшими частями группы армий «Север».

«Нас погрузили на машины и повезли совершенно в другом направлении… Сколько нас перебрасывали с места на место. Иногда выходило так, что мы искали свой батальон, а те — нас. И вот так мотаясь, однажды мы проехали за день 94 километра».

Растерянность витала в воздухе. Евтушевич вспоминает, как его поразила растерянность в глазах ленинградцев, когда он в составе своего подразделения шел по улицам города: «…горожане с какой-то опаской поглядывали на нас, а мы — на них». Майор Юрий Крымов, служивший в частях Западного фронта, в письмах жене также сообщал о неуверенности и растерянности. «Вот уже 19 дней, как я ничего не знаю ни о тебе, ни об остальных». Газет было не достать, оставалось лишь радио. Крымов ничего не знал о жене, и это явно не способствовало оптимизму. «Идет война, поэтому многим женщинам придется работать, я очень за тебя волнуюсь», — писал майор Крымов. Александр Голиков пишет в письме жене:

«Я сейчас сижу в подбитом танке, он весь в пробоинах. Жара страшная, умираю от жажды. На коленях — твоя фотокарточка. Вот смотрю в твои синие глаза, и уже легче жить — ты со мной… Я с первого дня войны только о тебе и думаю. И когда только я вернусь и смогу прижаться к твоей груди. Может, уже и никогда».

Крымов: «Мучает даже не страх погибнуть, а отсутствие самых необходимых вещей». Каждый день приходится терпеть муки.

«У нас даже фляжек нет, воду некуда налить, едим кое-как, от случая к случаю, спать приходится в таких местах, что раньше и сам бы не поверил. Жара, грязь и усталость жуткая».

Солдатам, которые представления не имели об обстановке, ничего не оставалось, как молча следовать приказам. Немецкие солдаты считали, что именно это стадное чувство, свойственное русским, и заставляло их грудью идти на немецкие позиции. Неуверенность, растерянность, неразбериха и путаница — вот источник всех ужасов. И отдающий приказ русский офицер в их глазах был чуть ли не Богом, поскольку никаких иных альтернатив не было. Желание выжить подвигало этих людей на самые, казалось, немыслимые поступки. Кем они были? Всего лишь обычными людьми, доведенными до отчаяния всеобщим хаосом, измотанными жарой и неизвестностью. Константин Симонов, в те годы военный корреспондент, описывал трудности, с которыми сталкивался офицер, пытаясь под аккомпанемент воя пикирующих бомбардировщиков собрать толпу в роты или батальоны после первого шока внезапного нападения немцев. «Никто никого не знал, — писал Симонов, — и при всем желании было трудно приказывать этим людям, а им, в свою очередь, исполнять эти приказы». Он сам не ел несколько дней, мучился от жажды. «Веки слипались от чудовищной усталости и голода, а обожженное солнцем лицо горело». Дмитрий Волкогонов, имевший в то время звание лейтенанта, описывал:

«Сегодня по радио слышишь, что, мол, войска там-то и там-то оказывают врагу ожесточенное сопротивление, а назавтра сообщают, что на этом же участке немцы сумели продвинуться на 50–70 км. Должен еще сказать, что не только простые солдаты понятия не имели об обстановке в окружении, а и начальствующий состав. Именно это отличало ту стадию войны — отсутствие ясной картины обстановки, сообщений Ставки. Сталин постоянно требовал сведений о положении на фронтах, но разве можно было что-нибудь сообщить?»[40]

Предугадать исход было нетрудно. Советский полковник Илья Старинов считал, что предпринятые сразу же после вторжения немцев попытки организовать контрудары приносили один вред и «были чреваты негативными последствиями. И потери наших войск были весьма высоки». Он считал также, что «все попытки организовать наступление в условиях, требовавших организации обороны, лишь ухудшали и без того весьма сложную ситуацию». Новости явно не внушали оптимизма. 17-летняя Зинаида Лишакова жила в Витебске, когда этот город заняли немцы. Девушка пошла в партизаны, поэтому имела возможность слушать радио. А поступавшие из Москвы новости были «крайне тревожны». Тогда, в 1941-м, немцы только и повторяли, «Москау капут, Шталин капут», «Скоро этот война — конец». Разумеется, ничему этому мы не верили».

Офицеры предпринимали мужественные попытки выйти из окружения — они-то хорошо понимали, что значит оказаться в кольце врага. 16 июля вышел приказ о «двойных полномочиях комиссаров Красной Армии». 27 июля личному составу зачитали приказ о смертной казни девяти высших военачальников, обвиненных в развале и гибели Западного фронта, включая начальника связи упомянутого фронта, командующих 3-й и 4-й армиями, командующих 30-й и 60-й стрелковыми дивизиями. Не избежал ареста и полковник Старинов, но уже вскоре был освобожден, хотя ему пытались вменить в вину преступную халатность, поскольку мост через Днепр на шоссе Москва-Минск достался врагу в исправном состоянии. Сам Старинов этому не удивлялся, в те времена за ошибки наказывали строго.

А солдаты? Солдаты сражались с отчаянностью обреченных. Александр Голиков писал своей жене:

«Наш танк сотрясся от попадания вражеского снаряда, но мы уцелели. У нас кончились снаряды и на исходе патроны. Павел ведет огонь по немцам из башенного пулемета, а я решил сесть и «пообщаться» с тобой /по фотографии. — Прим. авт. ]. Мне хотелось бы поговорить с тобой побольше, но время не терпит… Легче погибать, если знаешь, что есть кто-то, кто будет вспоминать о тебе…»

Население страны, едва оправившись от ужаса внезапного нападения немцев, тотчас же поняло, что война идет не так, как ожидалось. Пауль Коль повторил в 1985 году, сорок лет спустя, путь захватчиков. Ему приходилось встречаться и беседовать с самыми разными людьми. В местечке Большие Прусы юго-западнее Минска, например, его спросила одна 70-летняя женщина: «Почему немцы напали на нас? Почему?» Нередко ответы тех, кто пережил войну, вызывали удивление. Алевтина Михайловна Бурденко узнала о войне из объявления по радио. А потом не могла вернуться в родную деревню Баранова (так в тексте. — Прим. перев.), что в 210 км восточнее Бреста. Все поезда подвергались атакам с воздуха, да и в те нельзя было сесть гражданским, поскольку составы были сплошь воинскими. Наконец, после трех дней мытарств ей все же удалось сесть на какой-то поезд, но вскоре паровоз и часть вагонов были повреждены в ходе очередного воздушного налета немцев. «Много пассажиров погибло». Оставалось возвращаться в родное село пешком. «Нас постоянно обстреливали самолеты». Но и деревня, куда стремилась попасть Бурденко, уже 25 июня была занята немцами.

«Когда я приехала в Баранова, это было к вечеру, там уже было полно немецких солдат — везде расставлены посты… Моего мужа я так и не смогла отыскать! Его взяли! И я больше его не видела!»

Город Слуцк, расположенный дальше на восток, был взят вермахтом на следующий день, 26 июня. Соня Давидовна (так в тексте. — Прим. перев.)рассказывает:

«Уже в тот же день они издали строгие распоряжения. Всем коммунистам и комсомольцам приказали без промедления зарегистрироваться. Тех, кто поддался на это, мы больше не видели. Те, кто снабжал продовольствием красноармейцев или партизан, расстреливались на месте. Был введен комендантский час — всех, кто показывался на улице позже 18 часов без особого пропуска, арестовывали и казнили».

Столица Белоруссии Минск была оккупирована 28 июня, через шесть дней после вторжения. Взятию города предшествовали опустошительные воздушные налеты. Когда В.Ф. Романовский выбрался из подвала, где пережидал бомбежку, его глазам предстала ужасная сцена:

«Горящие дома, развалины… Трупы на улицах. Те, кто попытался во время налета выйти из города, вскоре убедились, что это невозможно — улицы оказались завалены рухнувшими стенами зданий. Тех, кого немецкие летчики замечали с воздуха, они тут же расстреливали с бреющего полета».

На момент вступления немецких войск в городе насчитывалось 245 тысяч жителей. Три года спустя, когда Минск освободили, их осталось всего 40 тысяч. Город был разрушен на 80 %. С первых дней был введен комендантский час, и его нарушителей строго карали. Вводились и меры по выявлению и поимке «комиссаров, красноармейцев и саботажников». По свидетельству Романовского, жизнь в оккупированном городе стала совершенно другой.

«Повсюду шныряли патрули, военные или эсэсовские. Ночью могли запросто вломиться в дом и арестовать кого угодно по малейшему подозрению. Люди бесследно исчезали в застенках гестапо, потом их тайно вывозили за город и расстреливали. В городе воцарилась атмосфера постоянного страха».

В районе, где традиционно проживали граждане еврейской национальности, 19 июля было организовано еврейское гетто. За два дня до этого немцы вошли в Кировский, расположенный юго-западнее Могилева на дороге на Смоленск. «Мы тогда еще были детьми, и для нас все было интересно, — вспоминает Георгия Теренкерва (так в тексте. — Прим. перев.), — что с нас взять, с десятилетних. Мы видели эти сверкающие каски, форменные ремни, проезжавших в открытых машинах офицеров. Два часа спустя схлынула первая волна войск. Но в полдень они снова пошли». Эти солдаты второй волны выглядели уже совершенно по-другому.

«У нас в семье было шестеро детей. И в нашей деревне сначала никто не поверил, что они стали расстреливать людей. Никто и не пытался бежать. Все были удивлены. Я все это очень хорошо помню. Я еще стояла перед школой, когда фашисты начали расстреливать наших соседей. А перед этим я видела, — это было рядом, метров 100, не больше, — как у нашего дома стояла моя мама, перешептываясь с соседками. Потом к ним подошли солдаты, оттолкнув их, ворвались в дом, и до меня донеслись выстрелы. Я так и не поняла, как мне удалось остаться в живых».

Доблестные солдаты вермахта ощипывают реквизированных у населения кур

Иногда немецкие войска появлялись и захватывали города настолько внезапно, что никто и верить в это не хотел. Например, в городах как ни в чем не бывало ходили трамваи. Иногда местные жители даже приветственно махали проезжавшим немецким колоннам, думая, что это свои. Вера Кулагина приехала в Витебск как раз 9 июля, когда в город входили части 3-й танковой группы. Кулагина вместе со своей сестрой шла из расположенной неподалеку деревни. «Когда мы пришли, — рассказывает она, — мы поняли, что в городе все как-то не так, как было перед тем, когда мы уходили в деревню». Когда они огляделись, «поняли, что улицы необычно пустынны». Вскоре все стало понятно. «По улицам с видом победителей расхаживали немцы».

Объятые ужасом местные жители попрятались. Когда был взорван мост через Двину, сестра Веры Кулагиной не могла попасть на работу. Девушки решили вновь вернуться в деревню. Тамошние жители и не подозревали о том, что случилось.

«Когда мы вернулись в деревню и рассказали обо всем матери, та не поверила. Мы клялись, что своими глазами видели немцев, однако она все равно не хотела нам верить. Она не могла понять, как это может быть, что какие-то там немцы захватили город».

Сталин стал понемногу выходить из ступора, обусловленного внезапным нападением Гитлера. 3 июля 1941 года он обратился к советскому народу с речью. Всех эта речь поразила. Он говорил так, как никогда ранее, взывая к патриотическим чувствам народа.

«Первое, что мы тогда услышали, — как звякнул графин о стакан, когда он наливал себе воды. Очень хорошо было это слышно. Потом звук наливавшейся воды. После этого он заговорил: «Товарищи, граждане, братья и сестры», и после этих слов он стал как-то ближе нам, он говорил с нами, как отец».

Этот отеческий призыв не остался без ответа. «Наша страна в опасности!» Советско-германский договор вероломно нарушен, наши войска застигнуты врасплох. НО! — никакой паники, необходимо сплотить ряды, не впадать в панику, поднять производительность труда, обеспечить мобилизацию всех ресурсов страны, как можно скорее перестроить промышленность для нужд войны, — вот основные тезисы этого выступления. 10 июля 1941 года Сталин объединил должности главы правительства и Верховного Главнокомандующего. Был образован Государственный комитет обороны (ГКО), в состав которого вошли Сталин, Ворошилов, Берия, Молотов (нарком иностранных дел) и выдвиженец Сталина Маленков. ГКО подчинил себе Ставку, в которую входили Сталин, Ворошилов и Молотов — от партии, и Тимошенко, Буденный, Шапошников и Жуков — от армии. 8 августа Ставке был подчинен и Генеральный штаб. Таким образом, Сталин захватил все высшие командные должности, как армейские, так и партийные. Отныне он и только он отвечал и за все победы, и за поражения.

Одновременно с этим создавались три новых советских фронта: Северо-Западный, номинально его командующим был назначен Ворошилов, Западный — под командованием Тимошенко и Юго-Западный, который возглавил Буденный. Три упомянутых фронта создавались из расчета противостояния трем немецким армейским группировкам.

Но оборона страны оставалась, в катастрофическом состоянии. Согласно данным ОКХ вермахт уничтожил 89 из 164 имевшихся в распоряжении русских стрелковых дивизий и 20 из 29 танковых. Отсюда вывод — «враг уже не в состоянии выставить против нас сколько-нибудь серьезные силы, даже опираясь на рельеф местности». Советское командование предприняло ряд контрударов по врагу с целью отбросить его как можно дальше на запад, однако это вызвало лишь колоссальные потери при минимуме результатов.

Дата добавления: 2015-07-08