Миф №1: Краснов – клятвопреступник.

Не знаю, откуда берет свое начало это дивное предположение о том, что арестованного и препровожденного 1 ноября 1917 года в Смольный генерала Краснова большевики впоследствии выпустили под честное слово никогда больше не воевать против них. Сцена, достойная не штаба кровавой революции, а, скорее, младшей группы детского садика: «Васенька, дай маме слово, что ты больше никогда-никогда не будешь кушать желтый снег?! Ай, молодец, Васенька, возьми с полки пирожок!»

А если серьёзно, то, согласно воспоминаниям самого Петра Николаевича, свидетелей тем событиям было немного, и, насколько известно, никто из них своих собственных мемуаров не оставил. Вполне возможно, что это выдумка «красной профессуры» - по крайней мере, один современный «красный профессор», действительный член КПРФ, преподающий до сих пор в одном из подмосковных ВУЗов отечественную историю, усиленно напирает именно на «подлое нарушение белоказачьим генералом слова, данного Троцкому, что он больше не будет воевать против советской власти». Правда, одновременно с этим этот же профессор утверждает, что генерал Краснов погиб в Крыму в 1943 году, что ставит под сомнение его компетентность в вопросе, хотя он и является действующим доктором исторических наук. Впрочем, видимо, это врожденное качество «красной профессуры» - наперекор фактам изобличать, обливать грязью и мазать дегтем всё, что не согласно с марксизмом-ленинизмом. Если того требует «единственно верная линия партии» - лгать, подтасовывать, выдирать из контекста, додумывать и т.п. Неудивительно, в общем, что и Петра Николаевича столь незатейливо, несмотря на отсутствие прямых свидетельств, записали в «клятвопреступники».

Я пытаюсь понять: насколько непроходимым идиотом надо быть, чтобы поверить в то, что большевики, эти безпринципные «профессиональные революционеры», заключавшие тайные договоры с германским Генштабом и американскими банкирскими домами, на протяжении нескольких десятилетий таившиеся по всему миру в условиях строжайшей конспирации, вдруг в критический для них момент - «пан или пропал» - стали верить своему принципиальному противнику НА СЛОВО, отпуская заведомо непримиримого монархиста на волю, взяв не его жизнь, а лишь его слово?

Единственный источник, способный пролить свет на происходившие в Смольном события – воспоминания самого генерала Краснова «На внутреннем фронте».

Сначала – о том, как он покинул Смольный и революционный Петроград:

«В комнате классной дамы, по середине стоял небольшой столик и стул. Я сел за этот стол. Приходили матросы, заглядывали на нас, и уходили снова. По коридору так же, как и днем, непрерывно сновали люди.

Наконец, пришел небольшой человек в помятом кителе с прапорщичьими погонами, фигура невзрачная, лицо темное, прокуренное. Мне он почему-то напомнил учителя истории захолустной гимназии. Я сидел, он остановился против меня. В дверях толпилось человек пять солдат в шинелях.

Это и был прапорщик Крыленко.

- Ваше превосходительство, - сказал он, - у нас несогласия с вашим комитетом. Мы договорились отпустить казаков на Дон с оружием, но пушки мы должны отобрать. Они нам нужны на фронте, и я прошу вас приказать артиллеристам сдать эти пушки.

- Это невозможно, - сказал я. - Артиллеристы никогда своих пушек не отдадут.

- Но, судите сами, здесь комитет V армии требует эти пушки, - сказал Крыленко. - Каково наше положение. Мы должны исполнить требование комитета V армии. Товарищи, пожалуйте сюда.

Солдаты, стоявшие у дверей, вошли в комнату, и с ними ворвался комитет 1-й Донской дивизии.

Начался жестокий спор, временами доходивший до ругательств, между казаками и солдатами.

- Живыми пушки не отдадим! - кричали казаки. - Безчестья не потерпим. Как мы без пушек домой явимся! Да нас отцы не примут, жены смеяться будут.

В конце концов, убедили, что пушки останутся за казаками. Комитеты, ругаясь, ушли. Мы остались опять с Крыленко.

- Скажите, ваше превосходительство, - обратился ко мне Крыленко, - вы не имеете сведений о Каледине? Правда, он под Москвой?

«А, вот оно что! - подумал я. - Вы еще не сильны. Мы еще не побеждены. Поборемся».

- Не знаю, - сказал я с многозначительным видом. - Каледин мой большой друг... Но я не думаю, чтобы у него были причины спешить сюда. Особенно, если вы не тронете и хорошо обойдетесь с казаками.

Я знал, что на Дону Каледин едва держался, и по личному опыту знал, что поднять казаков невозможно.

- Имейте в виду, прапорщик, - сказал я, - что вы обещали меня отпустить через час, а держите целые сутки. Это может возмутить казаков.

- Отпустить вас мы не можем, - как бы про себя, сказал Крыленко, - но и держать вас здесь негде. У вас здесь нет кого-либо, у кого вы могли бы поселиться, пока выяснится ваше дело?

- У меня здесь есть квартира на Офицерской улице, - сказал я.

- Хорошо. Мы вас отправим на вашу квартиру, но раньше я поговорю с вашим начальником штаба.

Крыленко ушел с Поповым. Я отправил Чеботарева с автомобилем в Гатчино для того, чтобы моя жена переехала в Петроград. Вскоре вернулся Попов. Он широко улыбался.

- Вы знаете, зачем меня звали? - сказал он.

- Ну? - спросил я.

- Троцкий спрашивал меня, как отнеслись бы вы, если бы правительство, то есть большевики, конечно, предложили бы вам какой-либо высокий пост.

- Ну и что же вы ответили?

- Я сказал: - пойдите предлагать сами, генерал вам в морду даст!

Я горячо пожал руку Попову. Милейшая личность был этот Попов. В самые тяжелые, критические минуты он не только не терял присутствия духа, но и не расставался со своим природным юмором. Он весь день нашего заключения в Смольном то издевался над Дыбенко, то изводил Тарасова-Родионова, то критиковал и смеялся над порядками Смольного института. Он и тут остался верен себе. О том, что мы играли нашими головами, мы не думали, мы давно считали, что дело наше кончено, и что выйти отсюда, несмотря на все обещания, вряд ли удастся.

- Вы знаете, ваше превосходительство, - сказал мне Попов серьезно, - мне кажется, что дело еще не вполне проиграно. По всему тому, что мне говорил и о чем спрашивал Троцкий, они вас боятся. Они не уверены в победе. Эх! Если бы казаки вели себя иначе...

Нас перевели в прежнее помещение, и о том, чтобы отправлять на квартиру, не было ни слова. Наступила ночь. Заключенные понемногу затихали, устраиваясь спать в самых неудобных позах, кто сидя, кто лежа на полу, кто на стульях, не раздеваясь, как спят на станции железной дороги в ожидании поезда; да каждый из них и ждал чего-то. Ведь они были приведены сюда только для допроса.

Наконец, в 11 часов вечера, к нам пришел Тарасов-Родионов.

- Пойдемте, господа, - сказал он.

Часовые хотели было нас задержать, но Тарасов сказал им что-то, и они пропустили.

В Смольном все та же суматоха. Так же одни озабоченно идут наверх, другие вниз, так же все полно вооруженными людьми, стучат приклады, гремит уроненная на каменной лестнице винтовка.

У выхода толпа матросов.

- Куда идете, товарищи?

Тарасов-Родионов начинает объяснять.

- По приказу Троцкого, - говорит он.

- Плевать нам на Троцкого. Приканчивать надо эту канитель, а не освобождать.

- Товарищи, постойте... Это самосуд!

- Ну да, своим-то судом правильнее и скорее.

Гуще и сильнее разгоралась перебранка между двумя партиями матросов. Объектом спора были мы с Поповым. Матросы не хотели выпускать своей добычи. Вдруг чья-то могучая широкая спина заслонила меня, какой-то гигант напер на меня, ловко притиснул к двери, открыл ее, и я, Попов и великан-красавец в бушлате гвардейского экипажа и в черной фуражке с козырьком и офицерской кокардой втиснулся с нами в маленькую швейцарскую.

Перед нами – красавец-боцман, типичный представитель старого гвардейского экипажа. Такие боцмана были рулевыми на императорских вельботах. Сытый, холеный, могучий и красивый.

- Простите, ваше превосходительство, - сказал он, обращаясь ко мне, - но так вам много спокойнее будет. Я не сильно толкнул вас? Ребята ничего. Пошумят и разойдутся без вас. А то, как бы чего нехорошего не вышло. Темного народа много.

И действительно – шум и брань за дверьми стала стихать, наконец, и совсем прекратилась.

- Вас куда предоставить прикажете?.. - спросил меня боцман.

Я сказал свой адрес.

- Только простите, я вас отправлю на автомобиле скорой помощи, так менее приметно. А то сами понимаете, народ-то какой!... А людей я вам дам надежных. Ребята славные.

Нас вывели матросы гвардейского экипажа. Долго мы бродили по грязному двору, заставленному автомобилями, слышали выклики между шоферами, как в старину, только имена звучали другие.

- Товарища Ленина машину подавайте! - кричал кто-то из сырого сумрака.

- Сейчас, - отзывался сиплый голос.

- Товарища Троцкого!

- Есть…

В эту грозную эпоху со стоическим хладнокровием несли службу и оставались на своих постах железнодорожники и шоферы… Сегодня эшелоны Корнилова, завтра Керенского, потом товарища Крыленко, потом еще чьи-нибудь. Сегодня машина собственного Его Величества гаража, завтра товарища Керенского, потом Ленина. Лица сменялись с быстротою молнии и plus que ça change, ça reste la même chose...

Громадный автомобиль Красного Креста, в который влезли я, Попов, Тарасов-Родионов и шесть гвардейских матросов, с неистовым шумом сорвался с места и тяжело покатился к воротам. У разведенного костра грелись красногвардейцы. При виде матросов они пропустили автомобиль, не опрашивая и не заглядывая во внутрь.

В городе темно. Фонари горят редко, прохожих нигде не видно. Через четверть часа я был дома. Почти одновременно подъехала моя жена с Гришей Чеботаревым и командиром Енисейской сотни, есаулом Коршуновым.

***

Писать ли дальше? Я жил дома, пользуясь полной свободой. Ко мне приходили гости, жена моя уходила в город и приходила, мы говорили по телефону. В прихожей неотлучно находилось два матроса, но это были не часовые, а скорее генеральские ординарцы. Они помогали гостям одеваться. На кухне и черной лестнице не было никого. Я в любую минуту мог переодеться в штатское платье и бежать.

Но, повторяю, бежать я и теперь не хотел, это не в моей натуре, да и глубоко я верил в то, что от своей судьбы не убежишь.

А Донской комитет, непрерывно сообщаясь со мною и советуясь у меня, делал свое дело. 4-го ноября он добился отправки эшелонов в район Великих Лук, куда стягивался весь корпус, 6-го ноября комитет явился ко мне с подъесаулом 53-го Донского казачьего полка Петровым, назвавшимся чем-то вроде комиссара нового правительства. Мне показалось, что он играет двойную роль. Хочет служить большевикам, и в то же время на всякий случай подслуживается ко мне. Таких людей в ту пору было много. Я решил использовать его. В Кронштадте сидело три офицера 13-го Донского казачьего полка, захваченные матросами, когда они ехали ко мне из Ревеля, и есаул Коршунов, арестованный в Петрограде. Я дал задачу Петрову освободить их.

Петров добился их освобождения.

Наконец, вечером, 6-го ноября, члены комитета сотник Карташов и подхорунжий Кривцов привезли мне пропуск на выезд из Петрограда. Я не знаю, насколько этот пропуск был настоящий. Мы об этом тогда не говорили, но мне рекомендовали его не очень давать разглядывать. Это был клочок серой бумаги с печатью Военно-Исполнительного Комитета С. С. и Р. Д. с подписью товарища Антонова: кажется, того самого матроса, который снимал с меня показания. В сумерки, 7-го ноября, я, моя жена, полковник Попов и подхорунжий Кравцов, забравши кое-что из платья и белья, сели на сильную машину штаба корпуса и поехали за город. Мы все были в форме, я с погонами с шифровкой III корпуса, при оружии.

В наступившей темноте мы промчались через заставу, где что-то махал руками растерявшийся красногвардеец, и понеслись, минуя Царское Село, по Новгородскому шоссе. В 10 часов вечера мы были в Новгороде, где остановились для того, чтобы добыть бензин.

А в это время на петроградскую мою квартиру явился от Троцкого наряд красной гвардии, чтобы окончательно меня арестовать».

Таким образом, становится очевидно, что:

а) Крыленко – единственный, кто мог бы взять подобное «честное слово» - этого не сделал;

б) ввиду отсутствия арестантских комнат в Смольном, Краснов был отправлен в сопровождении комиссара Тарасова-Родионова на свою петербургскую квартиру «до выяснения его дела»;

в) как действующий армейский командир, не находившийся в отставке, на основании пропуска покинул город и отправился в расположение своего корпуса. И пусть есть сомнения в подлинности этого пропуска – о каком основательном делопроизводстве вообще можно говорить, когда вопрос самой легитимности - не говоря уже о силе печатей и подписей всех вновь созданных структур - в условиях фактического многовластия висел в воздухе?

Вот всё, что известно более-менее достоверно.

Высказанное выше сомнение в травоядности большевиков, веривших «на слово», что против них не станут воевать, отлично иллюстрируется следующей зарисовкой из тех же мемуаров:

«Так, с рук на руки, нас передавали и вели среди непрерывного движения разных людей вверх и вниз на третий этаж, где, наконец, нас пропустили в комнату, у дверей которой стояло два часовых матроса.

Комната полна народа. Есть и знакомые лица. Капитан Свистунов, комендант Гатчинского дворца, один из адъютантов Керенского, а затем различные штатские и военные лица из числа сочувствовавших движению. Настроение разное. Одни бледны, предчувствуя плохой конец, другие взвинченно веселы, что-то замышляют. Новая власть близка, источник повышений здесь, игра еще не проиграна.

Кто сидит третий день, уже сорганизовался. Оказывается, кормят не дурно, дают чай, можно сложиться и купить сахар, тут и лавочка специальная есть в Смольном.

- Но ведь это арест?..

- Да, арест, - отвечают мне. - Но будет и хуже. Вчера генерала Карачана, начальника артиллерийского училища, взяли, вывели за Смольный, и в переулке застрелили [12]. Как бы и вам того же не было, генерал, - говорит один.

- Ну, зачем так, - говорит другой, - может быть, только посадят в Кресты, или Петропавловку.

- В Крестах лучше. Я сидел, - говорит третий».

Имея в виду общеизвестную и описанную выше ветхозаветную непосредственность большевиков, остается только удивляться и недоумевать, с чего это вдруг в случае именно с генералом Красновым они решили ограничиться «честным словом не воевать».

Все это, взятое вместе, даёт нам основания уличить «красную профессуру» и ее апологетов в разгулявшейся классовой фантазии и сознательной лжи. Никакого слова генерал Краснов большевикам не давал; счастливо избегнув безсудного расстрела, Смольный он покинул в сопровождении комиссара, а Петроград – по пропуску с печатью «новой власти», сколь бы нелегитимной она не была.

Вполне возможно, что основанием для подобного утверждения послужила сцена из романа «От двуглавого орла к красному знамени», написанного самим Петром Николаевичем, первое издание которого вышло в 1921 году. В сцене, описывающей капитуляцию юнкеров после захвата Зимнего дворца революционной чернью, приводится следующая зарисовка:

«Юнкера подходили к красногвардейцам и заговаривали с ними. Красногвардейцы, молодые рабочие в черных пальто, а многие и без пальто, в пиджаках, опоясанных патронными сумками и пулеметными лентами, стояли, опираясь на винтовки и шутили.

- Что, господа буржуи, попановали и довольно.

- Третьего дня таких, как вы, сотню на Смоленском поле в расход вывели.

- Оставьте, товарищи, каждый в своем праве. Отпустят вас. Только подписку возьмут, что вы против Советской власти никогда не пойдете. Живите. Большевики добра хотят.

- А куда ушли казаки? - спрашивали юнкера.

- В Гатчино. Да и казаков-то - кот наплакал. Только четыреста чело­век и пошло за Керенского. Все за народную власть!

Поздно ночью узнали, что привезли арестованных министров.

- Капут Временному правительству, товарищи. Рабоче-крестьянская власть наступает в Рассее. Теперь и мир, и хлеб, и земля. Никто вас, юнкарей, не тронет, - говорили красногвардейцы.

<…>

Утро наступило наконец, хмурое, туманное и сырое. За воротами в уз­ком переулке с тяжелым грохотом промчался грузовой автомобиль и оста­новился, треща машиной. Во двор вошел молодой человек с бледным ли­цом, окруженный вооруженными матросами. Он держал в руке револьвер и бумагу.

- Юнкерам построиться! - властно крикнул он.

Юнкера стали становиться в две шеренги. Их лица были землистые, глаза смотрели угрюмо.

- Советская власть победила, - стал говорить приехавший. - Во всей России водворяется порядок, и совет народных комиссаров постановил даровать жизнь тем, кто был обманут и ослеплен безумными вождями, стремившимися к реакции. Вы подпишете здесь бумагу о том, что вы признаете власть советов и не будете выступать против нее с оружием в руках. И тогда вы свободны. Можете ехать по домам. Клянитесь в этом.

Юнкера молчали. Многие тяжело дышали. Слезы стояли в пустых усталых глазах.

- Я клянусь, - раздался искусственный ломающийся бас, - всю жизнь бороться против насильников русского народа и уничтожить предателя, подлеца и шпиона Ленина!

- Что-с! Кто это сказал? - визгливо выкрикнул молодой человек.

- Я! - выступая вперед, сказал Миша. - Господа, подписывайте бу­магу. Она вынужденная и ничего не стоит. Моя кровь развяжет вашу клятву.

- К стенке! - взвизгнул молодой человек.

Матрос так толкнул Мишу, что он упал на камни, но сейчас же встал и смело подошел к стене.

Он стоял у стены, и его глаза, большие и лучистые, сверкали, как глаза Ангела на иконе.

- Стреляйте же! - крикнул молодой человек и прицелился сам из револьвера.

- За Царя и за Русь!

Резко щелкнуло около десятка ружей. На бледном лице вдруг черным пятном появилась кровь, глаза закрылись, тело безсильно согнулось и рухнуло ничком на мокрые камни, из которых выбивалась бурая трава.

- Мерзавцы! Палачи! - крикнул Вагнер и кинулся на молодого чело­века, но сейчас же грубые руки схватили его и установили у стены.

- Этого я сам, - сказал молодой человек и, подойдя на шаг к Вагнеру, всадил ему пулю в висок из револьвера.

- Да здравствует революция! - крикнул он и в каком-то экстазе продолжал стрелять в труп Вагнера.

- Ну-с, господа! Кто еще желает?

Юнкера стояли молча. Некоторые тряслись сильною, заметною дро­жью.

- Пожалуйте подписываться.

Через полчаса они выходили из крепости. Они шли молча, не глядя в глаза друг другу.

Под воротами их обогнал автомобиль - грузовик - и заставил при­жаться к стене. На грузовике уезжали матросы. Они сидели по бортам плат­формы, а на дне ее лежало два трупа.

Матрос схватил винтовку и выстрелил поверх голов юнкеров. Юнкера невольно отшатнулись. Матросы грубо захохотали.

За мостом юнкера расходились и тихо брели по своим домам. Кругом кипела и бесновалась уличная толпа, шатались солдаты и слышались кри­ки: "Да здравствует советская республика!"»

Впрочем, аналогичного рукописного «обязательства» самого генерала Краснова – на основании которого вообще можно было бы что-то утверждать - исторической науке не известно и «красной профессурой» до сих пор не предъявлено.

Дата добавления: 2015-07-08