Воспоминания П.В. Нащокина с поправками Пушкина

Любезный Александр Сергеевич! [Покорствуя] Повинуясь твоему желанию , я начал [писать] свои [записки] воспоминания от самого рождения. Оно, кажется, и мудрено помнить свое рождение, но [я оправдываюсь следующим:

Ребенок, занимаясь в углу игрушками или пересыпая из помадных банок песок в кучу и обратно, не взирая на его наружное равнодушие ко всему постороннему, все слышит, что говорят кругом его, внимание у него не затмено воображением, и] рассказы, слышанные в детстве, так сильно врезываются в память [ребенка] нашу, что впоследствии [времени] нам [представляется] кажется, что [как будто] мы были [самовидцами слышанного] свидетелями всего, о чем в самом деле мы только слышали.

[Оправдался еси?!

Я был не один у своих родителей, а потому, исключая моей няни, были еще другие, и их-то россказни] Толки мамушек и нянюшек первые поражают ухо ребенка; толки эти более или менее ограничиваются [:] пересудами [или] и сплетнями, [разговорами] страшными рассказами и разговорами о [детях] детском белье. [Первые] Сплетни не оставляют в ребенке впечатлений. [Впечатления разговоров страшных сильны.] Несмотря на то, что [мамушкам, нянюшкам и] всем окружающим нас строго было запрещено пугать нас ведьмами, лешими, домовыми, [они] няньки все-таки иногда [рассказывали] говорили о них [друг другу] между собою, и эти россказни сильно на меня подействовали [, и]. Здесь-то, я полагаю, корень склонности моей к мистицизму и ко всему чрезвычайному. [Вот первое обстоятельство действия отвлеченного страха:] Я как теперь помню, что няня моя, желая заставить меня скорее заснуть, стращала всегда какою-то Ариною, которая и теперь осталась для меня каким-то знакомым фантастическим лицом. В жаркую, лунную ночь бессонницы я, казалось, сквозь занавес видел ее сидящую подле моей кровати; [и страх заставлял меня невольно смыкать глаза, и тем вынуждался столь желаемый для нянюшки сон дитяти] я от страха закрывал глаза и засыпал поневоле, к великому удовольствию моей нянюшки. [Последний разряд их толков оставляет в нас неизгладимое впечатление рождения нашего со всеми слышанными подробностями и некоторое, впрочем весьма неясное, понятие о предпочтении или расположении родителей наших к кому-нибудь из нас. Отец мой, кажется, очень меня любил; о расположении же ко мне матушки теперь говорить совсем не для чего; из записок моих оно лучше видно.]

В 1800 ли, 801, 802 ли году я родился, утвердительно не знаю ; причина впоследствии [сама] откроется; но знаю верно, что это было с 14 на 15-е декабря за полночь. Отец мой выпил рюмку мадеры с крепостным [и домашним] подлекарем, вывезенным из Польши жидком: в сертучке — маленьким, худеньким, черненьким, с впалыми, сверкающими глазками, курносым и с [впадиной] ямочкой на подбородке [, в сюртучке]. Мадеру подавал буфетчик Севолда, толстый, румяный, белокурый, среднего роста, в голубом фраке, в красном камзоле, обшитом галуном, в чулках и башмаках. [Это все я помню потому, что] Я еще помню этих людей и камзолы и [сюртук] сертук того и другого. Во время моего появления на свет отец мой был в [жупане] чекмене, заменявшем у него наши нынешние халаты, но достоверными были плисовые сапоги, ибо, как и все баре того времени, он имел подагру. [Об отце доскажу после;] Севолду [же] описал я в знак благодарности, он с удовольствием рассказывал мне о подробностях моего рождения. Он еще жив, но рассказы его я помню с шести или семи лет; [взопревши] вспотев от [беготни] беганья в саду в деревне, я прибегал в большую столовую, чтобы освежиться, и заставал его в том же наряде сидящего с чулком в руках у подъемного большого окна, заставленного бутылями с уксусом[, с чулком в руках; с вопросом:]. Он спрашивал меня, скоро ли выйдет из саду маменька? довольно ли я набегался? скоро ли вырасту? когда буду настоящим барином? а там, [будто разговаривая с самим собою,] не заботясь о том, слушаю я его или нет, рассказывал о том времени, когда я был еще меньше, когда и как родился.

Итак, я родился в Москве, в собственном доме, на Полянке, в приходе у Косьмы и Дамиана; крестила меня старшая сестра с родным дядею по матери Я.М. М. и с приехавшим в ту же ночь мелкопоместным соседом Н.П. О., которому вверен был присмотр Ростовской вотчины, впоследствии доставшейся мне, теперь же мною проданной. Все [эти] упомянутые лица, кроме Н.П. О., имели значительное влияние на мою жизнь.

От появления моего на [здешний белый] свет до того времени, как начну лепетать и помнить, займусь описанием происхождения нашего рода, некоторых предков и познакомлю тебя с моим отцом. Виновник нашего бытия в России был какой-то выходец из Италии Дукс и Владетельный князь, как значится в российском гербовнике; он прибыл в Россию весьма давно, вероятно в гости к какому-нибудь удельному князю. Из потомства его, а из предков моих замечателен был при царе Алексее Михайловиче Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, царственныя больший печати и государственных великих дел сберегатель . Родной дед мой был человек также весьма замечательный; сведения об нем теперь собираются и скоро появятся в свет. Что касается до меня, то я мало слышал о нем, слышал только, что по предложении императрицы Анны Ивановны окружающим ее вельможам арестовать Бестужева ни у кого из них недостало на то твердости духа, так был силен Бестужев в предпоследние минуты своего владычества, и императрица возложила сие поручение на деда моего Василия Александровича Нащокина, который и исполнил оное [с надлежащим успехом]. Общая молва о нем говорит, что он был человек умный, честный, тверд и быстр в исполнениях.

Отец мой был человек славный; я не только люблю его память, но даже и тех, которые знавали и помнят его. Я его очень люблю. Его давно нет в живых; я остался после него пяти лет, но несмотря на то он часто служит для меня большим утешением. Он был человек достойный, в полной силе слова, и потому чувство, что я сын хорошего отца, удерживало меня от многих дел такого рода, где с пылким сердцем и с раздраженным воображением не мудрено было увлечься к весьма худому. Нередко в самых трудных [обстоятельствах] случаях жизни, когда, со всею твердостию характера, не был я в силах довольствоваться сам собою и, [ищешь к пособию какого-нибудь сильного средства в отношении нравственном в другом существе] искал помощи у другого существа, то этим покровительствующим существом для меня [никто не] был [кроме отца моего] мой отец. Объяснить это я могу только примером: истощив все способы к преодолению какого-нибудь [трудного] неприятного обстоятельства, выбившись из сил, я ложился спать (конец дня я полагаю некоторым образом концом всякому делу) и, засыпая в таком расположении, всегда видал во сне отца моего, чаще будто возвращающегося издалека после долгого отсутствия в свое семейство каким-то неопределенным лицом, и тут же тягость забот с меня спадала, и хотя во сне, но с чувством любви и покорности я полагал уже себя под покровом существа сильнейшего, и этот душевный покой сновидения возобновлял во мне силы и надежды [на самом деле]. С самого малолетства до сих пор ни в товарищах юности, ни в товарищах по службе, ни теперь в связях знакомства и родства, никогда я не находил ни помощи, ни истинно полезного совета. Из тысячи людей, вмешивающихся в мои обстоятельства и дела, я никогда не слыхал ни от одного чего-нибудь нового, над чем бы я уже сам не ломал себе [голову и] головы, где [самым трудным] нужно было не советовать, а действовать, [за что никто из них не брался,] там их не было; [а] если и [брался] бывали, то за это я всегда поплачивался терпением [,] и душевным [беспокойством] неудовольствием, а чаще всего деньгами; и потому, решительно могу сказать, что в сей жизни я никому и ничем существенною пользою не обязан. Получа от отца достояние и оставшись после него в таком возрасте, в котором только возможно помнить детское чувство привязанности, зависимости и ласку его, не мудрено, что я сохранил к нему одному несомненное чувство предпочтения моим способностям и силам.

Печатается по изданию: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 10-ти т. — Т. 7. — М., 1958. — С. 594-602.

Воспоминания П.В. Нащокина, самого близкого друга поэта в последние годы его жизни, всегда интересовали Пушкина. Еще в 1830 г. он сделал попытку записать их. Впоследствии он побуждал Нащокина писать воспоминания в форме писем. Наконец, во время приезда в Москву в мае 1836 г. Пушкину, остановившемуся в доме Нащокиных, удалось уговорить Павла Воиновича засесть за «мемории». По предположению Л.Б. Модзалевского, Пушкин хотел напечатать их в «Современнике» (см. в кн.: Рукою Пушкина. М.-Л., 1935. — С. 125).

Редакторские исправления, сделанные Пушкиным, заключаются прежде всего в сокращении длиннот, второстепенных эпизодов, деталей, уводивших от основной линии повествования. Пушкин уточняет также некоторые выражения автора, заменяет неправильно употребленные слова.

Правка нащокинских воспоминаний была не закончена Пушкиным. Отредактировав около половины рукописи, он прекратил работу, то ли отвлеченный драматическими событиями в его жизни, которые привели его к гибели, то ли считая, что воспоминания требуют коренной переделки.

Дата добавления: 2015-07-08