Глава двадцать шестая. Только что с низкого свинцового неба моросил мелкий холодный дождь

Только что с низкого свинцового неба моросил мелкий холодный дождь, и вдруг без всякого перехода в воздухе замельтешили белые мухи. С Финского залива потянуло знобким северным ветром, белые мухи почувствовали себя увереннее, закружились еще быстрее, стали жалить всех направо и налево. Проезжая часть улицы еще была мокрой и блестящей, а на обочинах, на тротуарах, на крышах зданий стали появляться свежие белые островки. Снег припудрил с одной стороны и черные деревья, побелил трамвайные провода.

Город сразу посветлел, тесные переулки будто раздвинулись вширь, а Нева вся распахнулась навстречу весело клубящемуся в белом водовороте небу.

На набережной, у сфинксов, к которым любила иногда приходить Алена, произошел у нее, как она думала, последний неприятный разговор с Борисом Садовским. Он ждал ее у института. Алена отказалась сесть в машину, тогда он поехал вслед за ней. Так они и двигались: Алена по набережной в сторону Дворцового моста, а Борис следом на «Жигулях». Но долго ползти как черепахе было невозможно, едущие вслед за ним водители стали сигналить, и Борис, свернув в первый переулок, исчез.

Появился он снова у сфинксов и без машины. Алена увидела его, но даже не шевельнулась: она пристально смотрела в широко раскрытые миндалевидные глаза сфинкса, будто спрашивала: что ей делать? Но сфинкс не смотрел на нее, его застывший загадочный взгляд был устремлен на второго сфинкса, а может быть, и еще дальше. Чем больше Алена смотрела на сфинкса, тем дальше отодвигались от нее сегодняшние заботы…

Борис присел рядом, прислонился к полированному гранитному постаменту, достал сигареты и закурил. Предложил и ей. Алена отрицательно покачала головой, но затем почему-то взяла сигарету. Борис оторвался от постамента и чиркнул блестящей зажигалкой. Ему несколько раз пришлось добывать огонь, прежде чем Алена сумела прикурить. А прикурив, стала поспешно пускать дым изо рта, боясь случайно глотнуть в себя. В институте многие девушки курили, это считалось теперь модным. Близнецы Аня и Оля доставали где-то заграничные сигареты и в перерывах между лекциями нещадно смолили одну за другой. Алена тоже несколько раз попробовала, но ей не понравилось. А вот сегодня вдруг закурила. Говорят же девчонки, что курение успокаивает нервы…

Как ни стиралась, дым попал в легкие, и Алена позорно до слез на глазах закашлялась. Борис смотрел на нее своими синими глазами и улыбался. После того как девушка заявила, что больше им незачем встречаться, и стала избегать его, Садовский утратил былую самоуверенность. И улыбка его была неуверенная, а по тому, как он жадно затягивался сигаретой и сжимал ее пальцами, было видно, что он нервничает. А может быть, злится, но пытается это скрыть. Трудно ему стало разговаривать с Аленой. А там, на озере, он был уверен, что девушка в его руках…

Алена бросила сигарету в Неву. Маленький красный огонек мелькнул в снежной круговерти и исчез. Она смотрела на черную воду, плещущую в каменный берег, не решаясь поднять голову и встретиться с его холодным вопрошающим взглядом.

Что она еще нового сможет ему сказать? Таким красивым парням, как Садовскому, трудно примириться со своим поражением. Такие привыкли побеждать.

— Я из-за тебя только что дырку заработал, — первым нарушил он затянувшееся молчание. — Свернул в переулок под кирпич. И такой въедливый милиционер попался… Я ему трешник совал, пятерик — не взял, гад!

— Я тебе сочувствую, — сказала Алена, внутренне поежившись от слова «гад».

— Нинка-то — вот дура! Выходит замуж за этого слюнтяя… Гарика! — без всякого перехода сообщил он.

— Почему дура? — взглянула на него Алена.

Борис отвел глаза, переступил с ноги на ногу.

— Я не верю в их любовь, — сказал он. — Нинка девочка с запросами, а что ей Гарик даст? Подумаешь, «Запорожец»! Нинке фирму подавай, «мерседес»!

— Разве любовь измеряется марками машин? — ядовито спросила она.

— Я знаю Нинку, — усмехнулся он.

— Боюсь, ты ошибся в ней.

— Поживем — увидим, — упорствовал Садовский.

— А почему Гарик слюнтяй? — раздражаясь, наступала она. — Ты его совсем не знаешь.

— Он, кажется, за тобой бегал? — насмешливо взглянул он на девушку.

— Он мой товарищ.

— Товарищ по несчастью… — заметил Борис.

— На что ты намекаешь? — нахмурилась Алена.

— Черт с ними, пускай женятся! — уклонился от ответа Борис. — Мне-то какое дело до них?

— Недобрый ты человек, — помолчав, сказала Алена. Хотя ее и задели его слова, она не стала выяснять, что он имел в виду.

— Это смотря для кого, — ответил Борис и с видом собственника взял ее за руку. Другой рукой достал из внутреннего кармана куртки узенькое колечко с маленьким блестящим камнем и стал надевать Алене на палец. Кольцо было намного великовато, и она без труда сняла его и протянула ему.

— Золотое, — сказал он, недоуменно глядя на нее.

— Спасибо, но я… я не могу такой подарок принять от тебя.

— Почему? — удивился он.

— Мы, Боря, чужие люди, а от чужих людей дорогие подарки принимать неприлично.

— Возьми! — настаивал он, подбрасывая сверкающее колечко на ладони. Оно тебе идет.

Она отрицательно покачала головой. Снежинки облепили ее вязаную шерстяную шапку, таяли на бровях, ресницах.

— Я дарю его Неве! — как-то неестественно засмеялся он и, размахнувшись, бросил колечко в реку. Синие глаза его потемнели от гнева, но он делал вид, будто ему весело. Будто он каждый день вот так запросто швыряет в Неву золотые кольца. Он ожидал, что Алена удивится, начнет упрекать его в безрассудстве, наконец, обругает, но та даже не взглянула на него, отвернулась и стала смотреть на тот берег, едва различимый в снежной круговерти.

— Хочешь, я прыгну в Неву? — сказал он и даже дотронулся рукой до парапета.

— За кольцом? — с невинным видом поинтересовалась она.

— А он бы прыгнул, если бы ты захотела?

— Прыгнул бы, — ответила она. — Только я никогда его о такой глупости просить бы не стала.

— Он тебе никогда не говорил, чего он добивается? — спросил Борис и с напряженным вниманием уставился на нее.

— Он хочет, чтобы люди были людьми… Чтобы добро побеждало зло… И не только хочет, а действует… в отличие от многих.

— Глупая и наивная цель, — резко сказал он. — Как это… донкихотство!

— Тебе этого не понять, — улыбнулась девушка. — У тебя ведь совсем другая цель…

— Да уж я бы бороться с ветряными мельницами не стал!

— Почему с мельницами? — Она с усмешкой посмотрела на него. — Он борется с такими, как ты… И, согласись, побеждает.

— Я гляжу — вы подходящая пара… — стараясь не потерять самообладания, пробурчал он.

— Я рада, что ты это понял, — сказала она.

— А побежденным я себя пока не считаю, — с вызовом бросил он.

— Ты знаешь, сколько лет этому сфинксу? — перевела Алема разговор на другое.

Он мельком взглянул на каменного идола и достал сигареты, на этот раз не стал ей предлагать. Глубоко затягиваясь, смотрел мимо сфинкса на пристань.

— Я еще поборюсь… — пробормотал ом, думая о своем.

— Ему три с половиной тысячелетия, — произнесла Алена.

— Надо же, — равнодушно ответил Борис. Ему было наплевать на сфинкса и на его древнее происхождение. — Я ведь не мальчик, чтобы за тобой гоняться по городу на автомобиле…

— А ты не гоняйся, Боря, — посоветовала Алена.

— Чем же он лучше меня… этот твой Сорока?

— Он лучше не только тебя… но и меня, — ответила Алена. — Зачем я стою здесь с тобой и переливаю из пустого в порожнее? Я не хочу с тобой встречаться, а вот стою рядом. Думаешь, мне это приятно? Я расплачиваюсь за свое легкомыслие и… любопытство! Ты единственный парень, которому я призналась, что мне понравился… Но это было ошибкой. Я сама себя обманула там, на озере… Я внушила себе, что ты мне нравишься. Ну, нашла на меня такая блажь… На самом деле это не так. Есть человек, который мне… которого я…

— Сорока!

— Я тебе все, Борис, объяснила. Больше мне нечего сказать.

— А мне есть что, — горячо начал он. — Я не пешка и не позволю себя передвигать туда-сюда… Ты мне нравишься, и, как говорится, за свое счастье я буду сражаться…

Он даже улыбнулся, произнеся эти слова.

— С кем, Боря? Со мной? Или с ним?

— Со всем миром! — с пафосом произнес он и сам понял, что перехватил: в голосе явственно прозвучала фальшивая нотка.

— А он, Сорока, никогда бы меня не упрекнул за мои промахи, — со вздохом сказала она. — Ему бы это и в голову не пришло… Хотя, поверь, я от него заслужила гораздо больше упреков, чем от тебя. Я заставила его страдать.

— Ну, меня ты не заставишь, — высокомерно улыбнулся Борис.

— Глубоко страдать могут лишь благородные натуры, — произнесла Алена.

— Я не желаю о нем разговаривать, — нахмурившись, обронил Борис. — Я его ненавижу. И жалею, что тогда…

— Замолчи! — воскликнула Алена и уже спокойнее закончила: — Зачем ты хочешь казаться хуже, чем ты есть?

— Во всем, что произошло со мной, виноват только он! Во всем…

— Боря, если ты не хочешь, чтобы я тебя возненавидела, очень прошу, не встречай меня больше у института. Не жди и не сигналь гудком у моего дома. Мы больше не будем встречаться.

— Может быть, ты собралась за него замуж?

— Я бы рада, да он еще не сделал мне предложения, — спокойно ответила Алена.

— А что, это блестящая идея! — вдруг неестественно громко рассмеялся он. — Ты выходи за него замуж, а я стану твоим любов…

Последнее слово он не успел договорить: Алена стремительно подалась к нему и изо всей силы хлестнула узкой ладошкой по этому красивому, хохочущему лицу. И, вспыхнув, выкрикнула ему в лицо:

— Подонок!

Он будто подавился смехом, потемневшие синие глаза сузились, губы сжались в узкую полоску; на нее смотрел совсем не тот симпатичный Борис, которого она весной впервые увидела в Комарове, — на нее смотрел жестокий чужой человек, способный на все. Это продолжалось одно мгновение, потом губы раздвинулись в смущенной улыбке глаза посветлели. Перед ней снова стоял прежний красивый Борис.

— Уж и пошутить нельзя, — добродушно сказал он, — тут же по мордасам…

— Теперь я верю, что ты убил Сашу Дружинина, — немного успокоившись, произнесла Алена.

— Я никого не убивал, — продолжая улыбаться, сказал он. — А за дураков, которые ездить не умеют, отвечать не собираюсь…

Но она уже не слушала его. Как-то сразу вся поникнув, отвернулась и зашагала прочь. На снегу отчетливо отпечатывались маленькие следы ее высоких сапожек, плотно охвативших икры. Мимо с мокрым шуршанием проносились машины. Снег на дороге не держался, и колеса разбрызгивали его вместе с водой во все стороны.

— Я не убивал… — бросил он ей вслед. — Но жалею, что в этой аварии не погиб твой проклятый Сорока!

Она оглянулась, но не на него, задумчиво посмотрела на величественного сфинкса, повернувшегося к ней белой длинной спиной, и, все убыстряя шаги, пошла, почти побежала вдоль парапета, изредка касаясь рукой его заледенелой шершавой поверхности. А над ее головой, над угрожающе ворчащей Невой, над куполами дворцов и храмов бешено плясала первая снежная вьюга.

В прихожей на тумбочке опять зазвенел телефон. Пронзительные длинные звонки. Один за другим. Ни отец, ни Сережа не подойдут к телефону: знают, что это Алене, а она стояла на кухне у раковины и чистила синтетическим порошком мельхиоровые вилки, ножи, ложки.

— Алена-а! — не выдержал отец. — Подойди к телефону! Это тебя!

Она лишь пожала плечами: а что толку? Подойдет к дребезжащему аппарату, снимет трубку, а на другом конце будут издевательски молчать. Она знает, кто это звонит, все он, Борис Садовский. Вот уже третий день в квартире не смолкали после семи вечера телефонные звонки. Они начинались как раз в то время, когда вся семья Большаковых собиралась вместе. Сначала первым подбегал к телефону Сережа, — наверное, думал, что ему звонит его прекрасная Лючия… Потом трубку стал снимать отец. Но в ответ никто не услышал ни слова: молчание, прерываемое далекими шумами.

Телефон трезвонит с семи вечера до девяти. Это очень неприятно, когда через каждые пять-десять минут начинает звонить телефон. В таких случаях лучше всего отключить его, но у них в квартире нет такого устройства. Правда, за все время, что себя Алена помнит, никто еще так назойливо не трезвонил к ним. Она бросила тускло блеснувшую вилку в раковину и подошла к телефону. Лицо у нее обреченное, наверное, скажи он сейчас в трубку, чтобы она вышла из дома, — и она оделась бы и покорно пришла на угол Салтыкова-Щедрина и Чернышевского. Ей до смерти надоели эти звонки. Но трубка молчала. И тогда Алена, несколько секунд подождав, отчетливо проговорила:

— Ты не только подонок, но и садист… Я тебя презираю!

Она положила трубку рядом с аппаратом цвета слоновой кости и встретилась глазами с отцом. Она не слышала, как он вышел из своей комнаты в прихожую.

— Крепко сказано! — улыбнулся отец. — Моя дочь могла это сказать только отъявленному негодяю.

— Ты не ошибся, — ответила она, устало прислонясь к книжной полке.

— Конечно, всегда приятнее иметь дело с порядочными людьми…

Алена взглянула отцу в глаза.

— А как научиться отличать порядочного человека от подлеца?

Он обнял ее за плечи и увлек в свою комнату. На письменном столе были разбросаны бумаги с математическими формулами, к книжному шкафу прислонены рулоны чертежей. Плетенная из бересты корзинка наполнена скомканной бумагой, копиркой. На полках, заставленных окаменелостями, пыль. В углу появилась огромная растрескавшаяся серая кость какого-то ископаемого животного, которую отцу привезли друзья-палеонтологи из Армении.

«Надо бы прибрать тут…» — машинально подумала Алена, усаживаясь рядом с отцом на кушетку, прикрытую сверху старым вытершимся ковром. Этот ковер очень любила мать…

— Это чрезвычайно трудный вопрос, девочка, — закуривая сигарету, сказал отец. — Редкий подлец афиширует свою истинную сущность, так же как и хороший умный человек не выставляет напоказ свои добродетели. А прибора, который сразу бы определил, кто хороший, а кто плохой, еще не придумали. Да, пожалуй, он и не нужен. На то человеку и дан разум, чтобы он сам ориентировался в нашем мире.

— Папа, ты очень любил маму? — неожиданно спросила Алена.

Отец поперхнулся дымом, отвел глаза в сторону, потер ладонью лоб. Лицо его стало задумчивым. Алена всегда восхищалась отцом, его стройностью, подтянутостью. Даже серебро в волосах его не старило. Он выглядел моложе своих лет, но сейчас она бы этого не сказала: отец сдал. Бледноватое с желтизной лицо осунулось, в глазах усталость, костлявые колени выпирали из-под тонких трикотажных брюк, которые отец носил дома.

— Я и сейчас ее люблю, — совсем тихо ответил он.

— Поэтому ты во второй раз и не женился?

— Не только поэтому, — с грустной улыбкой посмотрел на нее отец.

Алена поняла: отец не хотел, чтобы в доме появилась мачеха. Ведь трудно предугадать, как сложатся отношения между женщиной и детьми, которые для нее чужие. Алена на минуту попыталась представить себя на его месте: смогла бы она ради детей пожертвовать своим семейным счастьем, случись с ней такое? Нет, она не знала этого. Наверное, чтобы подобные проблемы решать, нужно прожить такую же большую и трудную жизнь, какую прожил ее отец. В ней возникло острое чувство нежности к нему, даже не дочерней, а скорее материнской. Этот самый дорогой для нее человек всегда жил с ней рядом, и почти никогда она не ощущала никакого давления с его стороны. В их доме не было ссор, скандалов, упреков. Хотя отец и старался не вмешиваться в их личные дела, он, конечно, незаметно, неназойливо руководил ими, направлял, помогал, вовремя давал полезные советы… Да, ничего не скажешь, отец был великолепным воспитателем. А еще больше — чудесным отцом!

Она прижалась к нему, потерлась, как в детстве, щекой о его колючую твердую щеку, уткнулась носом в плечо. Его сильная рука осторожно гладила ее волосы.

— Ты ведь у меня сильная, Алена, — сказал отец. — Стоит ли огорчаться из-за пустяков?

— Это не пустяки, папа.

— Хочешь, я с ним поговорю?

— Ради бога, не надо! — отшатнулась она и испуганно посмотрела отцу в глаза. — Ты никогда не вмешивался в мои дела.

— Если ты не хочешь…

— Я сама виновата, — сказала она. — Подала ему повод, а он невесть что вообразил… Видно, подумал, что жить без него не смогу. Оказывается, с такими самоуверенными людьми нужно быть очень осторожной. Наверное, мне везло в жизни: я чаще встречалась с хорошими людьми, чем с плохими. Он красивый, папа, мужественный, но… жестокий, мстительный.

— Это чувствуется, — усмехнулся отец, кивнув на дверь: снова затрезвонил телефон.

— Могу я хоть раз в жизни ошибиться?

— Если бы раз… — снова усмехнулся отец.

— Неужели я такая глупая, папа?

— Даже очень умные люди ошибаются, потому что они все время что-то ищут, сомневаются, а самое главное — действуют. Не ошибаются, девочка, лишь дураки, им всегда все ясно.

— Ты заговорил афоризмами, — улыбнулась Алена и вздохнула, покосившись на дверь: телефон умолк.

— А Сорока? — помолчав, спросил отец.

— Что Сорока? — непонимающе взглянула на него Алена.

Отец поднялся с кушетки, подошел к полке и взял почти черный каменный топор. Его чувствительные пальцы любовно ощупывали шершавую поверхность. Острие было выщерблено, на обухе глубокие выемки. Положив топор на место, отец взял в руки такой же почерневший глиняный сосуд с отбитым горлышком и без дна. И снова его пальцы ловко забегали по неровной поверхности, тщательно ощупывая каждую вмятину, раковину.

— Тебе бы детским врачом быть, — наблюдая за ним, сказала Алена. — Или доктором Айболитом.

— Ты знаешь, мне все чаще в голову приходят такие мысли: все, что с нами происходит, все, что мы переживаем и чувствуем, — все это когда-то было, есть и будет. Все, короче говоря, в нашей жизни повторяется… — Он поставил сосуд на место и погладил каменный топор. — Только вместо каменных орудий появились умные механизмы. Как-то быстро и прочно вошел в наше сознание космос… А вот комплекс всех тех человеческих чувств, те таинственные гены, что заложила природа в нас, почему-то не изменяются столь стремительно, как прогресс, техника. Мы влюбляемся, как и раньше, страдаем точно так же, как страдали Ромео и Джульетта. Ну, может быть, не так возвышенно… Ревнуем, как Отелло… Все шекспировские страсти присущи и нам, современным людям…

— Это хорошо или плохо? — спросила дочь.

— Я думаю, что хорошо, — ответил отец. — Иначе, если верить фантастам, человек превратится в мыслящую машину, которой чужды будут все человеческие эмоции. И тогда он утратит самое главное — умение удивляться себе, миру, жизни, чувствовать прекрасное. Даже страдая, человек живет. А если он будет только трезво математически мыслить, — он будет не жить, а существовать.

— Я и не знала, что ты романтик… — удивленно посмотрела на него Алена. — Романтик с математическим уклоном.

— Вот оно — веяние нашей эпохи, — улыбнулся отец. — Не просто романтик, а романтик с математическим уклоном… Выходит, фантасты правы: постепенно мы начинаем превращаться в мыслящие машины?

— Если будешь так много работать, обязательно превратишься, — заметила Алена. — Скорее бы ты свою докторскую защитил!

— Через двадцать дней защита, — вздохнул отец.

— Волнуешься?

— Я ведь мыслящая машина, что мне волноваться, — усмехнулся отец.

— Переживаешь, папа, я же вижу, — засмеялась Алена. — Скоро будешь ты ученым… Молодым красивым профессором… И в тебя будут влюбляться студентки…

— А что, и такое бывает? — удивился отец.

— Папа, ты совсем ребенок! — рассмеялась Алена. — Все студентки перед каждой сессией влюбляются в красивых и некрасивых профессоров…

— Спасибо, что предупредила, я теперь буду осторожен…

Снова зазвонил телефон. Алена поморщилась, будто у нее зуб схватило. Отец взглянул на нее, быстро вышел из комнаты. Было слышно, как он спокойно спрашивал в трубку:

— Я вас слушаю? Наверное, испорчен автомат… Позвоните, пожалуйста, с другого телефона.

Алена стояла у полок и разглядывала глиняный черепок, почерневший с одного края. Лицо у нее было сосредоточенное, будто она и впрямь глубоко заинтересовалась этим обломком минувших эпох.

— Ты хоть знаешь, что это? — возвратившись, спросил отец.

— Наверное, осколок от тарелки или кувшина. Неужели это так важно?

Он забрал у нее черепок, провел пальцем по пупырчатой поверхности.

— Примерно пять-шесть тысяч лет назад где-то на берегу быстрой речки сидел человек, одетый в шкуры, и лепил из мокрой глины сосуд. Глина рассыпалась в его руках, человек терпеливо разбавлял ее речным песком, поливал водой… Видишь мелкие камешки? — Он показал Алене блестящие вкрапления в глину. — И снова упорно мял скользкий комок и лепил из него сосуд, чтобы потом наполнить его жидкостью. Человек ощупью искал еще какие-нибудь связующие материалы, чтобы глина не рассыпалась. И вот наконец сосуд готов. Человек — первый на земле гончар — обжег его на костре под открытым небом и наполнил водой… Может быть, это один из первых сосудов, сделанных руками древнего человека…

— Ты романтик, — улыбнулась Алена. — И без всякого математического уклона.

Отец поставил черепок на прежнее место и уселся в кресло за письменный стол. Алена, стоя у полки, нервно ожидала, что снова зазвонит телефон. Она решила, что сразу подойдет к аппарату и оборвет провод! Или зачем рвать провод? Можно снять трубку и положить на стол. Но звонка не было.

Не зазвонил телефон и через час и полтора.

Пожелав отцу спокойной ночи, Алена задержалась на пороге его комнаты.

— Ты сегодня опять преподал мне урок вежливости, — негромко сказала она.

— Что ты имеешь в виду? — спросил отец. Свет от настольной лампы резко очертил его тонкое лицо, твердый подбородок. Сейчас отец уже не казался, постаревшим и усталым, хотя перед ним лежали исчерканные пометками чертежи, несколько исписанных мелким почерком листов.

— Ты сказал ему, чтобы он позвонил из другого автомата… И даже в этом… человеке пробудилась совесть. А я просто-напросто накричала в трубку и еще больше обозлила его…

— Если ты стала замечать, что я тебя воспитываю, — значит, ты уже совсем взрослая, — рассмеялся отец.

— Ты прав, раньше я этого не замечала, — задумчиво сказала Алена.

Отец взглянул на чертеж, что-то быстро поправил тонким карандашом. Надо повернуться и уйти: он еще долго будет работать. Когда-то Алена пробовала с ним спорить, уговаривала пораньше ложиться спать, но потом поняла, что это бесполезно: у него был свой собственный режим, и нарушать его он никому не позволял.

— Ты хочешь о чем-то спросить меня? — снова повернулся к ней отец.

— Ты вот заговорил про Сороку, — сказала Алена. — Это тоже в целях воспитания?

— Жаль, что он у нас редко бывает, — уклонился от прямого ответа отец.

— Он работает и учится. И еще этот спорт. Я поражаюсь, как он все успевает!

— И все-таки передай ему, пусть заходит, — сказал отец. — Я люблю его… почти так же, как тебя с Сережей.

— Ты был бы рад, если бы я вышла за него замуж?

Отец дернул плечом и отложил в сторону карандаш. Она услышала легкое шуршание резинки о ватман. Наверное, провел неровную линию и вот теперь стирает.

— Сначала институт закончи, невеста… — ворчливо ответил он, не поднимая низко склоненной головы от чертежа. Худая шея его вылезла из широкого воротника коричневой вельветовой куртки.

— Я знаю, ты хотел бы этого, — сказала Алена. Она прислонилась к косяку двери и пытливо смотрела отцу в спину.

А он проводил на ватмане свои бесконечные линии. На худой спине, оттопыривая куртку, двигались лопатки.

— Да, мне дорог Сорока, — ответил отец. — Но это еще ничего не значит. Главное, чтобы твой избранник тебе нравился. И вряд ли тут мой совет понадобится… Хотя бы даже потому, что ты все равно сделаешь, как сама захочешь.

— А вот раньше воля родителей была законом для детей, — подзадорила Алена.

— Это было очень удобно, верно? Не сложилась семейная жизнь — кто виноват? Родители! Не надо себя ни в чем винить.

— Я тебя поняла так: я могу выйти замуж за того, за кого захочу?

— Ты меня верно поняла, — ответил отец.

— Даже за этого… который все время звонит?

— Надеюсь, это у него единственный недостаток? — хитро прищурился отец.

— Не будем о нем даже говорить, — сказала Алена.

— Алена, ты умная девочка и сделаешь правильный выбор, — посерьезнел отец.

— Я чуть было не совершила огромную глупость, — вздохнула Алена. — Если бы не Тима…

— А это еще кто такой? — спросил отец, не поворачивая головы.

— Ну что за имя — Сорока? Я буду звать его Тима.

— Вот с ним и посоветуйся… С Тимой, — сказал отец, и она почувствовала, что он улыбается.

— Насчет замужества? — уточнила она.

— Он даст тебе дельный совет, — ответил отец.

— Ты что, с ним в сговоре? — спросила Алена.

— Ты мне мешаешь работать! — возмутился отец, однако в голосе его не было раздражения, наоборот — скрытая улыбка.

— Спокойной ночи, папа, — сказала Алена и осторожно закрыла за собой дверь.

Дата добавления: 2015-07-07