Архиепископ

4 августа 1970 г.

Я приехала к о. Арсению с целым рядом вопросов и сомнений, возникших в связи с семейными обстоятельствами, племянником, моим братом, его семьей. Приехала рано и уже в шесть утра звонила в дверь дома Надежды Петровны, предполагая уехать с поездом в 22 часа. Днем переговорила и, получив наставления о. Арсения, сказала, что уезжаю вечером. К моему удивлению, батюшка попросил меня не уезжать и остаться до двухчасового поезда – я, конечно, с радостью согласилась.

Вечером, это было 4 августа 1970 г., в день святой мироносицы равноапостольной Марии Магдалины, как было принято, после вечернего чая собрались в столовой, было нас семь человек. Когда разговоры закончились и стало тихо, о. Арсений сказал нам, что расскажет о событии, происшедшем с ним в лагере особо строгого режима в 1942 г.

«Неизвестно, почему (хотя в лагере для заключенных все неизвестно) привели в барак человек десять–двенадцать заключенных из дальних лагерных пунктов; все они были «доходяги», то есть не пригодны к работе. Мое внимание привлек древний старик, с трудом дошедший до нижних нар. Старик выглядел уставшим и больным, но утром свободно ходил по бараку по нужде и даже на поверки.

Я знал, что в бараке находились два священника, одного звали о. Архип, другого – о. Пантелеимон, он был украинский униат. Не знаю почему, но и тот и другой тщательно избегали общения со мной. Поведение униата о. Пантелеимона было понятно, да я и сам не хотел с ним вести разговоры. Ненависть униатского духовенства к православным священникам была огромной, и любой самый безобидный разговор мгновенно превращался в поток оскорблений и поношений в адрес православия. Я давно уже заметил, что униаты неплохо дружили с баптистами и протестантами, но православные были им ненавистны. Почему избегал меня о. Архип, не знаю, но стороной мне стало известно, что когда-то он служил священником в Воронежской области. Внешне он был приятен, добр и, насколько можно быть в лагере, приветлив и общителен.

Прошло дней 15–20 с тех пор, как с этапа привели в барак группу заключенных. Вечером, вероятно часов в десять, подошел ко мне заключенный и сказал: «Слушай! У нас старый поп помирает, еще говорит, просит тебя придти; давай быстренько, а то издохнет» (уголовники не говорили «человек умер», говорили – «подох»). Я пошел. На нижних нарах лежал древний старик. Утром его разбил параду, двигаться уже не мог, но почему-то еще говорил; речь его была мятой, нечеткой, но я понимал его. Сел на его нары. Медленно выдавливая слова, начал исповедь, назвал свое имя и сказал: «Я – архиепископ». В одно мгновение я вспомнил все, что знал об этом умирающем человеке. Он был епископом синодального посвящения (до 1917 г.), считался верным сыном Церкви, принимал участие в Поместном Соборе 1917–1918 гг. и в избрании Патриарха Тихона – и вдруг внезапно примкнул к обновленцам, вел ожесточенную борьбу за смещение Патриарха Тихона и многих архиереев. Потом был арестован, сидел в лагерях, вышел, принес покаяние митрополиту Сергию [7], был принят в общение с оставлением в сане епископа, вновь несколько раз арестовывался, заключался в лагеря. Личных встреч у меня с ним не было.

Почему этот изможденный старик находился в лагере? В лагере особо строгого режима больных не «актировали», в инвалидные лагеря не отправляли, а при очередной «чистке» лагеря всех безнадежных больных обычно расстреливали. Этот человек, абсолютно нетрудоспособный, находился в общем бараке, на работы не выводился, старшой по бараку был об этом предупрежден. Я вспомнил, что в 1939 г. этот епископ внезапно куда-то исчез. Об аресте его не говорили, и имя в церковных кругах не упоминалось.

Был уже поздний вечер, соседи умирающего могли высказать недовольство, что разговором мы им мешаем, но все же в лагерях к смерти относились «уважительно». Если заключенный священник в нашем лагере исповедовал умирающего, наказывали большим сроком сидения в карцере или увеличивали срок заключения на один год. Однако в лагере особого режима любое увеличение срока заключения являлось абсурдным: заключенный рано или поздно должен был обязательно в нем умереть, ибо весь режим жизни, питания и работы был направлен на это. На свободу из нашего лагеря в основном выходили бывшие члены партии и только по решению «вождя» или ходатайству его ближайших соратников. За семнадцать лет моего заключения таких освобождений было не более двенадцати–пятнадцати, в то время как в лагерях общего режима, где я пробыл один год, досрочные освобождения были обычным явлением.

«Почему он назвал себя архиепископом, а не епископом?» – подумал я, и, словно прочтя мою мысль, он сказал: «Сан архиепископа я получил от «тихоновцев», почти перед самым арестом», – и, медленно произнося слова, начал исповедоваться. Почему «тихоновцы»? Эти слова насторожили меня.

«Еще до Октябрьской революции 1917 г. я понял: в Церкви необходимо провести изменения в управлении, канонах, церковной службе и даже частично в таинствах, требуется введение нового календаря, перевод богослужебных книг на русский язык и многое другое. Я был за избрание митрополита Тихона (Белавина) Патриархом, знал и по-своему любил его, но когда возникло обновленческое движение и большинство епископата поддержало его, я обрадовался, видел в этом спасение Церкви, ее обновление, и активно поддержал его, вошел в это движение, тем более что государство поддерживало обновленчество; я считал, что для новой церкви складывается благоприятная обстановка. Считал и считаю, что православие должно подвергнуться в ближайшие годы значительным изменениям, и об этом много раз высказывался.

Представитель ОГПУ Тучков Евгений Александрович [8]пригласил меня к себе. Состоялся долгий разговор, встречались несколько раз, потом были встречи с Карповым и другими. Не думайте, я не был наивным, но считал, что все средства хороши для борьбы с застоем, – и начал работать против Патриарха Тихона, митрополита Петра (Полянского), митрополита Агафангела (Преображенского), архиепископа Илариона (Троицкого) и многих других митрополитов, архиепископов, епископов и реакционного духовенства, активных верующих мирян, выступавших против поминовения властей, что только сеяло рознь. «Тихоновцы» не могли понять, что значит: «всякая власть от Бога» [9]. Я понимал, что самозваный «митрополит» Александр Введенский, протоиерей Владимир Красницкий были проходимцами, рвущимися к церковной власти, не думающими об обновлении православия, но они были активны в борьбе и поэтому полезны обновленческому движению.

Внезапно меня арестовали. Одиночные камеры Лубянки, допросы с пристрастием и встреча с Тучковым – не с тем доброжелательным собеседником, с которым я встречался раньше, а жестким властным человеком, сказавшим мне с насмешкой: «Ты, Ваше Преосвященство, нам нужен в новом качестве, работать на нас будешь.

Пошлю тебя в лагерь, выпущу через год-полтора, выйдешь мучеником, переметнешься к «тихоновцам поминающим», принесешь покаяние, любят они кающихся, примут в общение, простят, сан вернут, обновленцев ругать начнешь, а там – снова в лагерь, и так несколько раз: лагерь – свобода. И где бы ни был, все до последнего слова сообщать будешь. Ты уже давно на нас работаешь, сам этого не осознавая. Запомни, советской власти что тихоновская, что обновленческая церкви – вредны, и ОГПУ их уничтожит. Перед отправкой в лагерь в Бутырках «отдохнешь» месяца два, а наши за это время с тобой «поработают», чтобы знал: с нашей конторой двойную игру не ведут».

Били меня несколько раз следователи для вразумления, направили в лагерь, где в основном держали священнослужителей, в то время такие небольшие лагеря были, отсидел отмеренный срок. Вышел, отрекся от обновленчества, покаялся, оставили в сане епископа, вошел в доверие и писал, что требовалось следователю. Страдал ужасно, Господа молил, Пресвятую Богородицу спасти, помочь и понимал, что по своей слабости попал в ловушку. Перед каждым заключением в лагерь били, дабы не забывал, что необходимо работать на ОГПУ».

После этих слов я встал и сказал: «Исповедовать Вас не буду, я – простой иеромонах и не могу принять Вашу исповедь, это – грех против Церкви, ее устоев, канонов и жизни тысяч погубленных людей». Повернулся и ушел.

Прошло, возможно, минут двадцать, вторично пришел заключенный и сказал: «Поп-то, мулла, умирает, зовет тебя, зачем ушел? Вот-вот подохнет, спать не дает. Иди, еще сказать хочет». Заключенный был по национальности татарином и говорил по-русски, коверкая слова и фразы. Я не пошел. Татарин пришел в третий раз, длинно выругался и сказал: «Ты – мулла, он – мулла, поп, зачем не идешь, совсем дохнет, иди».

Пошел, сел на нары рядом с умирающим, сказав, что исповедовать не могу и не буду. «Что хотите мне сказать?» Кругом слышалась приглушенная ругань, сдавленный смех, разговоры, барак еще не спал. К моему удивлению, голос архиепископа стал четким, но в глазах почти не было жизни.

«Я понял, Вы исповедовать меня не будете, в Вашем представлении я – великий грешник». – «Да, не буду» – ответил я. – «Тогда окажите милость, выслушайте меня. В Русской Церкви существовал обычай: если умирал человек и рядом не оказывалось священника, то умирающий мог поведать свои грехи товарищу, а тот рассказывал иерею, и иерей решал, принять или не принять исповедь умершего. Особенно часто происходили такие рассказы-исповеди во время войны на полях сражений, и у меня сейчас наступил мой последний час жизни. Именем Господа прошу выслушать меня, а по выходе из лагеря перескажите мою исповедь любому архиерею, и он, посоветовавшись с другими владыками, решит, принять мою исповедь или нет. Полагаюсь на милость и волю Господа». Я ответил, что выслушаю исповедь, но выйду ли из лагеря, не знаю. Архиепископ четко сказал: «Господь освободит Вас, обязательно освободит». Медленно, временами задыхаясь, начал он исповедный рассказ, и, к своему удивлению, я осознал, что он искренне верил в Бога, любил Его и многое из того, что он совершал, по его разумению, делал для Господа, Церкви. Как же велики были его заблуждения!

Началось бесконечное перечисление имен выданных, преданных, завербованных, и вся мерзость предательства, доносительства, причем взаимного, предстала передо мной. Если бы архиепископ не умирал, то многому бы я не поверил. В рассказе архиепископа не чувствовалось духовного раскаяния, это была повесть о содеянном и сожаление, что Церковь не приняла обновленчества. Четко вырисовывалась умно проводимая ОГПУ работа по подрыву Русской Православной Церкви, по вербовке агентов с использованием честолюбивых замыслов людей, рвущихся к власти, и одновременно с этим ясно виделись митрополиты, епископы, священники, предпочитавшие принять истязания, пытки, поношение и смерть, но не отступить, защитить Церковь, веру, Господа, каноны, таинства, и таких людей были многие тысячи. Перенеся все мучения, пролив свою кровь, отдав жизнь, они спасли Церковь, и не только спасли ее, а вдохнули в нее новые силы.

Архиепископ временами замолкал, видимо уставал, а у меня возникали мысли: «Никакой уголовник не совершил столько предательств, убийств, сколько совершил называющий себя верующим обновленческий епископ, совместно с ОГПУ и НКВД разрушая веру, растлевая духовное сознание народа». Он работал в тесном контакте с ОГПУ, был не только секретным сотрудником, но и консультантом по церковным вопросам, об этом он также упомянул. Я все время сидел молча и слушал, но не выдержал и спросил: «Скажите, Вы до 1917 г. были викарным епископом. Если бы в то время к Вам пришел человек и покаялся в том, что совершил предательство, доносы и погубил тысячи людей, посланных на каторгу и в тюрьмы в результате совместной работы с полицией и царской жандармерией, Вы отпустили бы ему эти согрешения?»

«Да! Да! Вы правы, но я отрекаюсь от прошлого, прошу прощения. Господь долготерпелив и многомилостив, и я раскаиваюсь в содеянном и надеюсь на спасение», – и вдруг горько заплакал.

Я встал и сказал, что скоро приду. Пошел, разыскал нары о. Архипа, разбудил его и попросил вместе со мной подойти к умирающему. Отец Архип довольно грубо сказал: «Ко мне после поверки приходил татарин, звал к умирающему. Пошел, узнал, что архиепископ был обновленцем, рассказывать он начал, я повернулся и ушел. Значит, теперь за Вами послал. Я так думаю: «Нашкодила кошка, ей и ответ давать». Обновленцев не переношу, из-за них двенадцать лет по лагерям мотаюсь, а теперь даже в «смертный» попал без надежды на выход. Не пойду».

Я пошел к умирающему. Он лежал без движения, слезы текли по лицу. Трижды перекрестил его и сказал, что не мне, простому иеромонаху, отпускать такие прегрешения. «Вашу исповедь, если Господь сподобит выйти живым из этого лагеря, обещаю полностью передать епископу, а он уже с другими иерархами решит все. Думаю, что если бы ересиарх Арий обратился к иерею с просьбой отпустить ему грехи, то тот не имел бы на это канонического права, так же думаю я о себе»

Низко поклонившись, ушел и всю ночь молился об архиепископе, обращаясь к Господу Иисусу Христу и Пресвятой Богородице о вразумлении меня, грешного. Утром пришел татарин и сказал: «Бачка! Твой – того, уже холодный, пойду старшому скажу». На меня никто не донес, что половину ночи просидел на нарах рядом с архиепископом, все прошло благополучно.

Встреча с архиепископом оставила в моей душе тяжелое впечатление. В этом странном человеке жила, казалось, искренняя вера в Бога, в этом я убедился, слушая его исповедь-признание, и одновременно – неизмеримая подлость совершаемых предательств, ослепленность и сатанинская идея сломать Русскую Православную Церковь во что бы то ни стало, любыми методами, несмотря ни на что – сделать обновленческой. И вербовка его в агенты и консультанты ОГПУ, а потом НКВД, являлась не только слабостью характера и воли, но одним из путей к осуществлению его греховного замысла.

Думаю, что силы зла давно овладели душой архиепископа, в своем обольщении он искренно думал, что верит в Бога, но охватившее его зло подавляло веру, и он стал игрушкой в руках темных сил.

В первую свою встречу с владыкой Афанасием я полностью передал ему рассказ-исповедь архиепископа и его просьбу рассмотреть ее с несколькими владыками.

Во время моего рассказа владыка Афанасий ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса. Мне он сказал: «Я знал этого архиепископа, он производил на меня двоякое впечатление. Говорить об этих впечатлениях не буду, думалось, что он – хороший человек, но исповедь показала другое. Вам, иеромонаху, отпускать сказанное архиепископом было нельзя, хотя многим это может показаться жестоким и не христианским поступком. Когда меня примет Патриарх Алексий, сообщу ему об этом. Вы, иеромонах, поступили правильно».

Один из присутствовавших спросил: «Отец Арсений, Вы не назвали имени архиепископа». – «Имя архиепископа я сказал только владыке Афанасию».

Записала Т. Н. Каменева.

Из архива Т. Н. Каменевой.

Дата добавления: 2015-07-08