Ушедшее – настоящее

ОТЕЦ ИЛАРИОН

15 марта 1964 г. – 20 февраля 1965 г

На другой день вечером мы опять собрались за столом. Воспоминания вчерашнего дня заинтересовали всех. Ольга Сергеевна спросила: «Отец Арсений! Скажите что стало потом с о. Иларионом?» – «К стыду своему, не знаю. Отслужили мы с ним тайно рано-рано утром литургию в церкви, простились, и я ушел домой. В час дня приехали сотрудники НКВД, взяли пять человек ссыльных, в том числе и меня, и увезли в район. Было это в мае 1941 г. [2]. Проститься ни с кем не смог, ну, а там пошли лагеря – до начала 1958 г.

Хочу попросить Александра Сергеевича съездить туда и узнать. Вы – в отпуске, самый молодой из нас. Давно это было, 24 года тому назад, но узнайте, что удастся, про о. Илариона, приедете – расскажете. Поездка не опасна, и природа, там прекрасная, даже отдохнуть сможете».

Александр Сергеевич был один из сидевших за столом, лет 28, энергичный, подвижный и интересный лицом и фигурой. Видела я его в первый раз, однако другие звали его Сашей – видимо, хорошо знали.

Двадцатого февраля, но уже 1965 г. я слушала его рассказ о поездке и объединила воспоминания о. Арсения об о. Иларионе (беседу 15 марта 1964 г.) и рассказ Александра Сергеевича. Вот что рассказал Александр Сергеевич:

«Я доехал до станции поездом, дальше ехал где автобусом, где на грузовых попутках за бутылку водки (денег не спрашивали, а только – бутылку). Приехал в Петровский Ям, стал добираться до Троицкого села, где в ссылке жил о. Арсений, – никто такого села не знает; одного шофера спрашиваю, другого, третьего, отвечают: «Не знаем». Наконец один из пожилых водителей сказал: «Знаю село Троицкое, колхоз там огромный, называется «Ильич», название «Троицкое» давно забыли. На машине надо добираться: километров 90–110 будет, меньше чем за две бутылки на попутках не возьмут. Иди к парикмахерской, там завсегда нашего брата много толпится, обрастут дома, а сюда приедут и стригутся».

Купил четыре бутылки водки, положил в сумку и пошел искать машину; и действительно, у парикмахерской нашел шофера из колхоза «Ильич», договорились: товар погрузит – и поедем. Запросил три бутылки водки, потом подумал и сказал: «Ладно, за две отвезу». Забрался в машину, брезент шофер бросил, я уселся, и мы поехали. Время от времени молился о благополучии поездки. Три часа ехали большаком, дорога всего меня измотала, от тряски на ухабах все бока избил. Приехали. Вылез из машины, качаюсь, устал от непривычной езды; время уже к шести подошло, надо пристанище найти. Спросил водителя. «Да иди в любой дом, пустят, только с бабой говори, а не с мужиком, – баба деньги возьмет, а мужик водку потребует, а бабы у нас терпеть не могут, когда мужик выпивши».

Пошел по селу, дома большие, красивые, высокие. Подошел к приглянувшемуся дому, постучал. Вышла хозяйка – женщина лет двадцати, осмотрела меня и спрашивает: «Чего надо-то?» Говорю: «Пристанища дней на пять». – «Ладно, входи», – и цену назначила. Лето в этом году стояло жаркое, хозяйка сказала: «В холодной тебя положу на сенном матраце». Вошел, умылся, смотрю – в красном углу икона висит, перекрестился и пошел на холодную половину дома. Хозяйку звали Любой. После того как перекрестился, внимательно посмотрела на меня и сказала: «Ты небось, Александр, голодный, садись, на стол соберу». Стал отказываться, неудобно. Собрала на стол; я встал, «Отче наш» прочел и сел на лавку у стола. Крынку топленого молока, ватрушки с грибами, щи капустные на стол Люба поставила и радушно, доброжелательно рассказывала о своей семье и меня расспрашивала.

Откровенно сказал, зачем приехал; спросил, где церковь, кладбище. Люба слышала об о. Иларионе. Кладбище осталось, а церковь давно сгорела; об о. Иларионе от матери и бабушки слышала, рассказывали – хороший священник был, все село его любило. «Отведу завтра к матери, дочка моя у нее сейчас; поговоришь и узнаешь, что надо». Смотрел я на Любу, и настоящая красота русской женщины поразила меня и заворожила. Люба вдруг вспыхнула, одернула сарафан, надетый поверх кофточки, и сказала: «Чего уставился, женщин, что ли, не видал? Иди ложись, отдохни; к ужину разбужу», – и ушла.

Пошел, лег на сенник и крепко уснул. Проснулся от того, что кто-то толкал меня, говоря: «Дядя, дядя! Вставай ужинать, мама на стол поставила!» Около меня стояла девочка чуть больше двух лет, ударяя кулачком в плечо. Недоуменно смотрел я на нее, потом сообразил, где нахожусь, и пошел ужинать. В комнате были только Люба и дочка Нина, а где же муж? Спросил, ожидая, что он тоже будет. Люба неопределенно махнула рукой, сказав: «Расспрашивать приехал? Садись, ешь!»

Утром она отвела меня на кладбище – погост. Кладбище, как все деревенские, заросло травой, холмики расплылись, многие кресты истлели, некоторые могилы окружала тесовая ограда и стояли кресты-голубцы, покрытые голубой краской. Ходил я долго, осматривая каждый холмик, кресты с надписями, но так и не нашел могилы о. Илариона. Проходил часа четыре, солнце невыносимо пекло, побрел домой. Дом был пуст; взял книжку, стоявшую на полке, сел на крыльцо и стал читать, увлекся; услышал Любин голос: «Дай в дом войти, ишь ты, всю дверь загородил!» Взглянув на Любу, снова поразился ее русской красоте. Словно прочитав мои мысли, проходя, тщательно отстранилась и вошла в дом. Обедали вдвоем, молча, я стеснялся есть. Любовь заметила: «Ты не в Москве в гостях, а в деревне, чего стеснение наводишь? Ешь!» – «Люба! А где твой муж?» – вновь спросил я. «Опять спрашиваешь? Ну, отвечу. За большими рублями погнался, уехал в Якутию, в город Мирный алмазы добывать, другую завел, написал – не вернется. Вот так и живу одна с Ниной, в колхозе работаю, мама за дочкой смотрит. Но не горюю, не одна я такая в колхозе. Глупая была, совсем девчонка, среднюю школу здесь кончила, а он тут как тут! Выскочила замуж, а он взял и уехал, да любви и не было. И зачем тебе рассказываю, сама не знаю. Ты в дом вошел, перекрестился, значит, в Бога веришь, а я – некрещеная. Верю в Бога и каждый день молюсь, мать и бабушка верующие, еще священника о. Илариона помнят, многому у него научились. Завтра к моим отведу, может, что и вспомнят?»

Унесла тарелки в угол около печки, вымыла и ушла на работу. На другой день отвела к матери и бабушке. Матери было лет сорок, бабушке за шестьдесят. Обрадовались, услыхав, что приехал узнать об о. Иларионе. Разговорились, и бабушка даже вспомнила о. Арсения, жившего двадцать пять лет тому назад через три дома от них.

Все подробно записал и сейчас расскажу. Говорили обе женщины об о. Иларионе с большим почтением, рассказывали и о влиянии, оказанном им на односельчан. Помнили его смерть, закрытие храма. Отец Иларион служил в храме Святой Троицы до сентября 1941 г., службы совершал ежедневно. Прихожан стало меньше, в воскресные дни в храм приходило человек 20–30, причастников бывало пять–восемь человек, в будние дни в храме было не больше трех–четырех прихожан, старушки и старики. Колхоз был большой, председатель – жестокий, требовавший обязательного выхода на работу; если кто-то оказывался в рабочий день в храме, грозили неприятности, а о. Илариону председатель делал выговор и грозил закрытием церкви.

В сентябре 1941 г., числа женщины не помнили, в воскресный день при совершении литургии о. Иларион собирался приобщать причастников. В храм вошли, не снимая шапок, четверо агентов НКВД; расталкивая стоящих, поднялись на амвон, хотели вырвать чашу с Пречистыми Дарами: один из пришедших вошел в царские врата и тянул руки к чаше. Отец Иларион оттолкнул его и успел потребить Святые Дары; вошедший вырвал чашу и бросил на престол. Другой стал в Царских вратах и, обращаясь к прихожанам, сказал: «Граждане! Расходитесь, церковь закрывается, поп арестован, он – враг народа».

Все четверо вошли в алтарь и подошли к о. Илариону, он спокойно стоял, только попытался поставить лежавшую на престоле чашу; перекрестился, перекрестил всех стоящих, начал медленно оседать на пол и упал. Приехавшие попытались его поднять, но он был мертв. Посовещавшись между собой и мерзко выругавшись, сказали: «Поп ваш помер, хороните, он нам теперь не нужен», – и уехали, не закрыв и не опечатав храм.

Обмыли старушки тело о. Илариона и на другой день похоронили без отпевания – отпевать некому было. Крест большой дубовый поставили, на могилу народ и сейчас ходит. Память о себе большую у людей оставил, о нем много сельчане друг другу рассказывают. Церковь открытой осталась, прихожане все иконы по домам разнесли, тетя Мавруша антиминс, чашу, дискос и Евангелие к себе взяла. У нас – вот эти иконы бабушка спасла. Через неделю опять приехали из района церковь опечатывать, а она уже пустая была; допрашивали колхозников, кто что взял. Отвечали: не знаем. Обозлились и сожгли церковь, не в селе стояла, а у погоста. Более двадцати лет прошло, а о. Илариона многие еще помнят. Завтра пойдешь на кладбище, могиле о. Илариона поклонишься, помолись об упокоении души его». – Я сказал, что искал и не нашел. – «Ну, завтра вечером из колхоза приду, покажу.

Внучка о. Илариона после войны приезжала на могилу поклониться, с бабушкой Глафирой переписывается, недавно деньги прислала, чтобы новый крест поставить. Все, что знали, рассказали».

Утром я вновь пошел на кладбище, но не мог найти могилу. Ходил, ходил, слышу – кто-то говорит мне: «Кого ищешь?» Смотрю, у совершенно нового креста-голубца сидит женщина; подошел, говорю, что ищу могилу священника о. Илариона. «Да ты что, слепой? Могилка вот здесь, около нее стоишь». Поднял голову и вижу большой новый крест и надпись: «Отец Иларион». Опустился на колени, начал молиться, светло и спокойно стало на душе. Вспомнилось то, о чем рассказывал о. Арсений, мученическая смерть в алтаре, как он, спасая, потребил Святые Дары, похороны без отпевания, и здесь, на месте его вечного покоя, возник духовный образ великого праведника.

Женщина, сидевшая около могилы, разговорилась со мной, но нового ничего сообщить не могла. «Девочкой двенадцати лет была – помню батюшку. Мать меня на исповедь и к причастию водила; хорошо, радостно в храме бывало. У нас в колхозе кому что плохо станет, несчастье какое, болезнь, тоска найдет – идут на могилу о. Илариона, что мужики, что женщины. О священнике о. Арсении спрашиваете – не помню, тогда в колхоз человек двадцать ссыльных наслали».

Зашел к бабушке Мавруше, рассказал, зачем приехал; отдала антиминс, чашу, дискос и подарила икону Божией Матери Смоленской, красоты и письма удивительных. Попросила молиться о батюшке о. Иларионе.

Надо было уезжать, но не хотелось. Спросил Любу: «Можно пожить еще неделю?» Ответила: «Не гоню, живи». Через пять дней стали мы добрыми друзьями, а Нина постоянно играла и возилась со мной. Необыкновенная внутренняя чистота и доброта были в душе Любы, в мыслях, обхождении, воспитании, – говорить при всех неловко, но полюбил я эту молодую брошенную женщину и маленькую ее дочь Нину. Красота и внутреннее обаяние Любы полностью покорили меня. Мог ли предполагать, что я, москвич, встречу и полюблю женщину, живущую в далеком архангельском колхозе? Но на то была воля Господня.

Люба – женщина с чуткой и чистой душой, заметила мое отношение к ней и стала строже держаться со мной. Настал день отъезда, помолился на могиле о. Илариона и попросил помощи в отношениях с Любой, попрощался со старушками и в 12 часов дня собрался уезжать. Прощаясь со мной, мать Любы сказала: «Да устроит Господь твою жизнь, Александр», перекрестила меня. Вечером, накануне отъезда, сидели с Любой за ужином, а были молчаливы, грустны, и я совершенно неожиданно сказал: «Люба! Приезжай зимой в Москву». – «К кому я поеду, знакомых нет, да и зачем?» – «Ко мне приезжай, Москву покажу», – глупо ответил я. – «К тебе? удивилась Люба, – Зачем?» «Приезжай с Ниной, встречу!» И, вероятно, в моем голосе было что-то, на что она совершенно спокойно ответила: «Не боишься? Приеду зимой, потом не жалей!» Денег с меня за квартиру и еду не взяла».

Отец Арсений внимательно слушал Александра Сергеевича, хотя по приезде все было ему рассказано. Отец Арсений по монашескому чину совершил заочное отпевание о. Илариона; чаша, антиминс, дискос бережно хранились, употреблялись при служении в особо торжественные дни.

«Александр Сергеевич! Ваш рассказ неполон, закончите его». – «Раз Вы говорите так, доскажу и конец», – ответил Александр Сергеевич.

«Запала мне Люба в сердце, рассказал об этом о. Арсению и стал с ней переписываться. В декабре, получив благословение о. Арсения, поехал в колхоз «Ильич», не предупредив Любу. Мороз стоял крепкий, но добрался, подошел к Любиному дому – заперт, никто в нем не живет. Пошел в дом Марии Тимофеевны, матери Любы. В калитку не войдешь, собака люто лает, и к дому не подойдешь; стучу о столб. Вышла бабушка Татьяна, утихомирила пса, спрашивает: «К кому? По какому делу?» Объяснил, кто я, узнала: «Входи в дом, расскажешь». Пока раздевался, вошли Мария Тимофеевна и Нина. Узнали меня, обрадовались, обнял я их. Мария Тимофеевна спросила: «Зачем приехал?» Взял да и прямо сказал: «За Любой!» – «Ждала я этого, сердце чуяло, но ей решать, ты не забывай – у ней Нина почти трех лет, дело непростое – чужого ребенка воспитывать, да Москву твою не знает. Писем много писал, письма одно, жизнь – другое. Подумай! Семь раз отмерь, один раз отрежь. Беспокоюсь за Любу».

Не успел я ответить – вошла Люба. Я бросился к ней и говорю: «За тобой, Люба, за тобой приехал». Посмотрела на меня долгим взглядом, словно расцвела, засветилась, серьезность исчезла, засмеялась и сказала: «А ты меня спросил? Знаем друг друга без году неделю». – «Вот и спрашиваю, поедешь с Ниной ко мне женой?» Снова засветилась, ответила: «Пойду за тебя замуж и поеду с Ниной». Обнял я ее, бабушку Татьяну, Нину, Марию Тимофеевну. Прожил в семье неделю, на удивление всему колхозу, – приходили, смотрели на меня, кто это женщину с ребенком в Москву берет. И увез Любу и Нину.

Первое время она жила у моей двоюродной сестры, на третий день поехали к о. Арсению, говорил он с ней долго, а через пять дней крестились Люба и Нина у о. Сергия в церкви Покрова Пресвятой Богородицы в деревне Акулово под Москвой [3], он нас и повенчал. Вот и все». Несколько резкая, не всегда тактичная, но очень добрая и хорошая Анна Федоровна сказала: «Смело в Москву приехала к одинокому мужчине, в столицу легко перебралась, посмотреть бы на нее». Александр Сергеевич покраснел, не нашелся, что ответить, но, видимо, обиделся.

Отец Арсений улыбнулся и, обратившись к Анне Федоровне, сказал: «Обернитесь, Любовь Андреевна рядом с Вами». Мы обернулись и увидели; мы, конечно, видели эту женщину все время, но никто не думал, что она жена Александра Сергеевича. Анна Федоровна растерялась и, чтобы исправить неловкость сказанного, стала извиняться. Действительно, Люба была до удивления красива, доброжелательна и приятна всей своей внешностью и обхождением. Улыбаясь, сказала: «Анна Федоровна, Вы правы: легко, неожиданно оказалась в Москве, но есть одна извинительная причина – Саша и я полюбили друг друга, и сейчас так же любим, в этом заключается все».

Обрывая все разговоры, о. Арсений встал и произнес: «Помолимся о упокоении иерея Илариона и возблагодарим Господа, что милостью Своей соединил Александра и Любовь». Мы вошли в комнату о. Арсения; горели три лампады, освещая лики икон, на столе лежал напрестольный крест, и чувство тишины и молитвы охватило душу.

В 1972 г., просматривая записи, связанные с о. Арсением, решила немного дописать. С Любой подружилась давно, удивительный она человек, полный доброты, такта, всепрощения! Семья получилась на удивление сплоченная, они часто приезжают к о. Арсению, и я заметила, что он особенно внимательно относится к Любе.

Неисповедимы пути Твои, Господи!

Записала Ксения Галицкая.

Из архива В. В. Быкова (получено в 1999 г.).

Дата добавления: 2015-07-08