Наслаждение жизнью

Умирая в мае 1727 года, мать Елизаветы – императрица Екатерина I – завещала дочери выйти замуж за Карла Августа, младшего брата ее зятя – герцога Голштинского, мужа Анны Петровны. Карл Август – симпатичный, приветливый юноша – к тому времени уже приехал в Россию и ходил в женихах Елизаветы. Но, к несчастью, летом 1727 года он неожиданно заболел и умер. Впоследствии, в 1744 году императрица Елизавета расплакалась, увидев мать будущей Екатерины II, Иоганну‑Елизавету, – так удивительно похожа была она, младшая сестра Карла Августа, на покойного жениха цесаревны.

Впрочем, тогда цесаревна‑невеста печалилась недолго, она стала первой звездой двора юного императора Петра II, осенью 1727 года освободившегося от власти Меншикова и вкусившего наконец‑то свободу самодержца. Но мальчик‑император, сын погибшего в застенке Петропавловской крепости царевича Алексея, не мог самостоятельно управлять страной. Он оказался под сильным влиянием своего фаворита – девятнадцатилетнего князя Ивана Долгорукого – и всей большой семьи князей Долгоруких, которые стремились укрепиться у власти. С этой целью они потакали всем прихотям императора, всячески ублажали и развлекали его. Главной целью и смыслом жизни Петра II стала охота. После переезда двора в Москву в начале 1728 года Петр и князь Иван Долгорукий неделями пропадали в богатых дичью подмосковных лесах. Кроме того, князь Иван, прослывший в обществе человеком разгульного нрава, большим любителем дамского пола, втянул своего царственного приятеля в развлечения «золотой молодежи». В характере императора рано проявились малоприятные черты, которые обещали России правителя самовлюбленного, черствого и далекого от учения и труда. «Он очень высокий и крупный для своего возраста… – писала леди Рондо, – у него белая кожа, но он очень загорел на охоте, черты его лица хороши, но взгляд тяжел и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного». О жестоком сердце, посредственном уме, упрямстве Петра, его склонности к безделью и развлечениям, нежелании учиться писали и многие другие иностранные наблюдатели.

В конце 1727 года разнесся слух о романе императора и его красавицы тетушки. Действительно, для сплетен были основания: восемнадцатилетняя Елизавета не была пуританкой, а двенадцатилетний император не по годам был росл, крепок и в компании князя Ивана Долгорукого уже многое познал от древа греха. Петр и Елизавета стали на какое‑то время неразлучны. У них нашлось много общего – оба были изрядными прожигателями жизни и без ума любили развлечения: праздники, поездки, танцы, охоту. Испанский посланник герцог де Лириа писал в Мадрид: «Русские боятся большой власти, которую имеет над царем принцесса Елизавета: ум, красота и честолюбие ее пугают всех…» У меня нет никакого желания разнюхивать, как далеко зашла нежная семейная дружба тетки и племянника. Пусть Петр и Елизавета останутся в нашей памяти такими, какими их увидел художник Валентин Серов: два изящных наездника на великолепных конях летят по осеннему полю, и юноша‑император догоняет и не может догнать ускользающую от него красавицу с манящей улыбкой на устах…

Впрочем, дружба эта продолжилась недолго, и вскоре рядом с цесаревной по полям Подмосковья уже скакали другие спутники. В эти годы Елизавета была особенно беспечна и весела – жизнь, с ее кажущейся в молодости бесконечной вереницей лет, лежала перед нею. Она очень рано поняла значение своей божественной красоты, ее завораживающее воздействие на мужчин и стала истинной и преданной дочерью своего гедонического века, века наслаждений и удовольствий. Нега веселья и праздности поглотила Елизавету с головой. Об уровне интересов цесаревны и ее окружения выразительно говорит письмо ее ближайшей подруги, Мавры Шепелевой, из Киля, куда та поехала вместе с Анной Петровной: «Матушка‑царевна, как принц Орьдов хорош!

Истинно, я не думала, чтоб он так хорош был, как мы видим: ростом так велик, как Бутурлин, и так тонок, глаза такия, как у вас цветом и так велики, ресницы черния, брови темнорусия… румянец алой всегда на щеках, зубы белы и хараши, губи всегда алы и хараши, речь и смех – как у покойника Бишова, асанка паходит на государеву (то есть Петра II. – Е. А.) асанку, ноги тонки, потому что молат; девятнадцать лет, воласы свои носит и воласы по поес… Еще ж данашу: купила я табакерку, и персона в ней пахожа на вашо высочество, как вы нагия».

В этом письме упомянут Александр Борисович Бутурлин. Этот красавец исполинского роста был камергером двора Елизаветы и ее любовником. Верховники – члены Верховного тайного совета, управлявшие страной при малолетнем императоре, – внимательно следили за поведением Елизаветы и, устрашенные слухами о кутежах цесаревны и ее камергера в подмосковном владении Елизаветы – Александровской слободе, нашли предлог отправить Бутурлина подальше от Москвы, в армию, на Украину. Впрочем, увлеченная прожиганием жизни, Елизавета легко перенесла разлуку с Бутурлиным – на его месте уже был другой.

Весной 1728 года Елизавета потеряла самого близкого ей человека – из Киля было получено известие о смерти ее сестры Анны. Судьба старшей дочери Петра Великого сложилась трагически. В 1725 году согласно воле покойного отца она была выдана за герцога Голштинского Карла Фридриха, причем Петр долго колебался, решая, какую из двух дочерей – Елизавету или Анну – оторвать от себя. В этом смысле судьба Анны могла вполне стать судьбой Елизаветы и наоборот. В столице Голштинии, куда ей пришлось отправиться с мужем летом 1727 года, среди чужих людей, дочь Петра Великого чувствовала себя одиноко, да и муж оказался недостоин такого сокровища, каким, по единодушному мнению современников, была Анна. Герцог был пьяница, распутник и гуляка. Письма Анны к сестре, Петру II полны тоски, слез и жалоб. Но изменить ничего уже было невозможно: Анна была беременна. Осенью 1727 года Мавра Шепелева писала Елизавете, что в кильском дворце шьют рубашонки и пеленки и что у Анны «в брюхе что‑то ворошится».

В феврале 1728 года герцогиня родила мальчика, которого назвали Карлом Петером Ульрихом. Вскоре у Анны открылась скоротечная чахотка, и она умерла, завещав похоронить себя в Петербурге, возле родителей. Думаю, что Анне, так нежно относившейся к младшей сестричке, хотелось, чтобы та приехала на похороны – ведь все детство и юность они были неразлучны. Но ее тело доставили в Петербург только осенью, а осень – время охоты, и Елизавета не нашла двух‑трех дней, чтобы домчаться до столицы и поклониться праху близкого человека. То, что она в то время была здорова, мы знаем точно.

В деревне застали Елизавету и события начала 1730 года, когда заболел и умер Петр II. Французский дипломат Маньян писал в Париж, что принцесса Елизавета вовсе не показывалась в Москве в продолжение всех толков о том, кто будет избран на престол. Она жила в деревне, несмотря на просьбы своих друзей, готовых ее поддержать, и явилась в город не раньше как по избранию Анны Иоанновны. Одни наблюдатели усматривали в этом какую‑то особую тактику честолюбивой дочери Петра, ждавшей своего часа, другие шипели, что как раз в это время она была беременна. Думаю, что все было проще – честолюбие цесаревны еще спало, ее не интересовала власть, в ней лишь играла молодая кровь. Да, сказать по правде, шансы ее занять в тот момент престол были ничтожно малы, а времени на раздумья у нее не было вовсе – сразу после смерти Петра II верховники объявили об избрании на русский престол герцогини Курляндской Анны Иоанновны. Обсуждая этот вопрос, глава верховников князь Дмитрий Голицын – старый аристократ, предложивший кандидатуру этой «чисто русской» дочери царя Ивана V и царицы Прасковьи Федоровны, – походя помянул недобрым словом отродье лифляндской прачки. И этого было достаточно – имя цесаревны более не возникало.

«Послушная раба Елизавет»

Царствование Анны Иоанновны, которая приходилась Елизавете двоюродной сестрой, оказалось для цесаревны долгим, тревожным и малоприятным. Нет, ничего страшного с ней не происходило. По придворному протоколу Елизавета занимала весьма почетное место – третье, сразу после царицы и ее племянницы принцессы Анны Леопольдовны. Она имела собственный дворец, штат придворных, слуг, вотчины и денежное содержание. Но ей, привыкшей к положению избалованной дочки‑красавицы, всеобщей любимицы, чьи капризы – закон, приходилось несладко: новая императрица не жаловала кузину. За неприязнью Анны Иоанновны скрывалось многое: и презрение к «худородности» Елизаветы, и опасения относительно ее намерений на будущее, но главное – жгучая зависть к счастливой судьбе, беззаботной веселости девушки, не познавшей, как она, Курляндская герцогиня Анна, ни бедности, ни унижений.

Кроме того, Елизавете ничего и не нужно было делать, чтобы возбудить ненависть царицы: достаточно было появиться в бальном зале с бриллиантами в великолепной прическе, в новом платье, с милой улыбкой на устах. И наградой был шелест восхищения в толпе гостей и придворных. Со своего трона тяжелым взглядом следила императрица за Елизаветой – звездой бала. Ей, царице, – рябой, чрезмерно толстой, старой (Елизавета была на семнадцать лет моложе Анны!) – не суждено было соперничать с цесаревной в бальном зале. Леди Рондо описывает посещение придворного бала китайским послом: «Когда он начался, китайцев, вместе с переводчиком, ввели в залу: Ее Величество спросила первого из них (а их было трое), какую из присутствующих здесь дам он считает самой хорошенькой. Он сказал: „В звездную ночь трудно было бы сказать, какая звезда самая яркая“, но заметив, что она ожидает от него определенного ответа, поклонился принцессе Елизавете: среди такого множества прекрасных женщин он считает самой красивой ее, и если бы у нее не были такие большие глаза, никто не мог бы остаться в живых, увидев ее». Нетрудно представить, что испытывала в такие минуты императрица Анна Иоанновна.

Она отводила душу в другом – угнетала Елизавету экономически и морально. Для начала она положила кокетке на содержание 30 тысяч рублей в год и не давала ни копейки больше. Это было трагедией для Елизаветы, раньше никогда не считавшей денег. Цесаревне было крайне неуютно при дворе Анны Иоанновны – Елизавета чувствовала себя лишней в царской семье. О характере отношений Анны и Елизаветы прекрасно говорит прошение цесаревны к императрице за 1736 год. Елизавета посадила под арест управляющего своими имениями, заподозрив его в воровстве. Но по распоряжению Анны Иоанновны его неожиданно освободили. Это очень напугало цесаревну, и она решила упредить возможный донос управляющего. Прошение написано в традиционных уничижительных тонах и кончается подписью: «Вашего императорского величества послушная раба Елизавет». Так оно и было на самом деле: как и все подданные, Елизавета была в полной власти самодержицы, и Анна Иоанновна могла поступить с кузиной, как с обыкновенной дворянской девицей.

Анна Иоанновна была озабочена тем, чтобы власть никогда не попала в руки потомков Екатерины I. Несмотря на публичную присягу Елизаветы на верность любому решению императрицы о престолонаследии, покоя ни Анна, ни ее окружение не знали. Расчетливый вице‑канцлер Андрей Иванович Остерман писал, что «в том сомневаться невозможно, что, может быть, мочи и силы у них (то есть у Елизаветы и ее племянника Карла Петера Ульриха. – Е. А.) не будет, а охоту всегда иметь будут» к занятию престола.

Проще всего решить «проблему Елизаветы» можно было, выдав ее замуж за какого‑нибудь иностранного принца. И таких женихов перед цесаревной прошла целая вереница: Карл Бранденбург‑Байрейтский, принц Георг Английский, инфант Мануэль Португальский, граф Маврикий Саксонский, инфант Дон Карлос Испанский, герцог Эрнст Людвиг Брауншвейгский. Присылал сватов и персидский шах Надир. Может быть, некоторые из женихов и понравились бы привередливой цесаревне, да все они не нравились самой императрице, которая, вместе с Остерманом, мечтала выдать Елизавету «за такого принца… от которого никогда никакого опасения быть не может». Представить, что в Мадриде или Лондоне подрастает внук Петра Великого – претендент на русский престол, было выше сил Анны Иоанновны. Поэтому она тянула и тянула с замужеством Елизаветы, пока сама не умерла.

Все годы царствования Анны Иоанновны за Елизаветой постоянно следили. Когда в 1731 году цесаревна поселилась в Петербурге, Миних получил секретный указ императрицы днем и ночью наблюдать за тем, куда она ездит и кто к ней приходит. Зная о слежке, Елизавета старалась держаться как можно дальше от политики, но все же имя ее встречается чуть ли не во всех политических процессах аннинского периода. По материалам дел князей Долгоруких и Артемия Волынского видно, что ни Анна Иоанновна, ни Бирон не воспринимали цесаревну всерьез как политическую фигуру, но все же опасения на ее счет у властей оставались. Поэтому многие царедворцы, боясь навлечь на себя подозрения мнительной императрицы, сторонились дочери Петра Великого, избегали встреч и разговоров с нею. Да и саму Елизавету мало привлекала жизнь двора Анны Иоанновны. Хотя двор и блистал роскошью, живой и веселой девушке было там скучно – танцы и маскарады устраивались редко, императрица и ее придворные предпочитали карточные игры и забавы с шутами. Неудивительно, что Елизавета стремилась укрыться в своем дворце возле Царицына луга (Марсова поля) или в загородном доме – в кругу близких ей людей, подальше от недоброжелательных глаз императрицы.

Двор самой цесаревны был невелик – не больше ста человек вместе со служителями. Среди ее придворных выделялись три камер‑юнкера – братья Петр и Александр Шуваловы и Михаил Воронцов. Фрейлинами двора были преимущественно ближайшие родственницы Елизаветы – графини Скавронские и Гендриковы. Это были дочери тех самых лифляндских крепостных крестьян – братьев и сестер Екатерины I, которых привезли в 1726 году в Петербург, оторвав от их вил и подойников, и сделали помещиками и графами. После смерти Екатерины I все они были оттеснены от престола, на котором сидела настоящая царская дочь Анна Иоанновна, презиравшая вчера еще босоногих графов и графинь. Елизавета стала для своих многочисленных племянников единственной опорой и надеждой в жизни. Цесаревне все время приходилось устраивать их на службу и учебу, хлопотать об их карьере, разбирать их споры, ссужать деньгами – словом, нести тяжкое бремя высокопоставленного родственника, могущество и возможности которого всегда кажутся безграничными провинциальной родне.

Жизнь двора цесаревны Елизаветы заметно отличалась от жизни «большого двора». Придворные цесаревны не были отягощены ни титулами, ни орденами, ни государственными обязанностями. И главное – все они были молоды. В 1730 году, когда самой Елизавете исполнился двадцать один год, братьям Шуваловым было около двадцати, будущему канцлеру России Михаилу Воронцову – шестнадцать лет, ближайшей подруге цесаревны Мавре Шепелевой – двадцать два года. Все они были детьми Петровской эпохи, жизнь в европейском Петербурге казалась им естественной и удобной, и они, как и все молодые люди, любили веселье, танцы и прогулки. Заводилой всех празднеств, путешествий и развлечений была энергичная и неуемная Елизавета. Никто не мог лучше ее ездить верхом, танцевать, петь, даже сочинять стихи и песни. В ней рано проявился творческий талант, и до наших дней дошли написанные ею в начале 1730‑х годов несовершенные, но искренние стихи – плач по возлюбленному.

За этим стояла драма, которую Елизавете суждено было пережить в самом начале царствования Анны Иоанновны. В это время у цесаревны был возлюбленный – камер‑паж А. Шубин. Их бурный роман был грубо прерван императрицей, которая в январе 1732 года велела Миниху арестовать и сослать фаворита цесаревны в Сибирь. Ссылка Шубина должна была разорвать все связи дочери Петра с гвардейцами, которые не раз выказывали ей, как доносили шпионы, «свою горячность». И хотя никаких компрометирующих Шубина документов не нашли, воля Анны была непреклонна. Возможно, кроме политических соображений, ею двигала злобная зависть к красавице кузине. Несчастный возлюбленный Елизаветы провел в Сибири десять лет. В начале 1742 года, сразу же после манифеста о восшествии на престол императрица Елизавета Петровна подписала указ о его освобождении, но специально посланному в Сибирь офицеру пришлось долго разыскивать Шубина по сибирским тюрьмам – имя его не упоминалось в списках узников. Сам же Шубин, услышав, что его всюду ищут, опасался назвать себя. Не зная, что Елизавета стала императрицей, он боялся, что его ждет еще более тяжкое наказание – ведь незадолго до этого императрица Анна вот так же извлекла из Сибири и казнила князей Долгоруких. Найти Шубина помог только счастливый случай…

Сослав в Сибирь возлюбленного Елизаветы, Анна Иоанновна не успокоилась. Она стремилась выведать все, что делает цесаревна, что она думает, о чем говорит с близкими приятелями за закрытыми дверьми своего маленького дворца. А веселая и жизнерадостная дочь Петра Великого часто грустила. В одной из песен, которую Елизавета сочинила, или, как тогда говорили, напела, красавица‑нимфа, сидя на берегу ручья, обращается к его быстрым струям:

Тише же ныне, тише протекайте

Чисты струйки по песку

И следов с моих глаз вы не смывайте,

Смойте лишь моютоску…

О чем, казалось бы, грустить и тосковать юной красавице? Ведь можно уехать в загородное имение Царское Село, скакать по полям, охотиться с собаками, устраивать водные прогулки или маскарад – да мало ли найдет себе занятий молодость, когда есть время и фантазия! Можно было заняться и хозяйством: по письмам Елизаветы видно, что она, несмотря на огромные траты, была рачительной и даже прижимистой хозяйкой. «Степан Петрович, – пишет она городскому приказчику, – прикажите объявить, где надлежит, для продажи яблок, а именно в Царском и в Пулковском, кто пожелает купить, понеже у нас уже был купец и давал за оба огорода пятьдесят рублев, и мы оному отказали затем, что дешево дает, того ради прикажите, чтобы в нынешнее время, покамест мы здесь, чтобы продать, а то уже и ничего не видя валятся».

Но нет! Как повествует дело Тайной канцелярии, стоял как‑то солдат гвардии Поспелов на часах во дворце цесаревны и слышал, как хозяйка вышла на крыльцо и затянула песню: «Ох, житье мое, житье бедное!» В казарме Поспелов рассказал об этом своему другу солдату Ершову, а тот, не подумав, и брякнул: «Баба… бабье и поет!» Это было грубовато, но совершенно точно. Благополучие незамужней девицы в тогдашнем обществе было непрочным, а будущее – тревожным. Одно только слово императрицы – и ты уже едешь в глухую германскую землю, чтобы стать женой какого‑нибудь немецкого ландграфа или герцога и смотреть всю жизнь, как он экономит каждый грош на свечах или наоборот – проматывает твои доходы с любовницами. Одно только царское слово – и ты уже пострижена в каком‑нибудь дальнем монастыре, и судьба строптивой княжны Юсуповой, сгинувшей в 1730‑е годы в темной и холодной келье, может стать и твоей судьбой. Вот тут‑то и спасал… театр, седьмое чудо света.

Дата добавления: 2015-07-10