Цена девичьих слез

Глухой ночью 25 ноября 1741 года генерал‑прокурор Сената князь Я. П. Шаховской был поднят с постели громким стуком в дверь. Это был сенатский экзекутор. «Вы, благосклонный читатель, – писал в своих мемуарах Шаховской, – можете вообразить, в каком смятении дух мой находился! Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов не имея, я сперва подумал, не сошел ли экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился, но вскоре увидел [я] многих по улице мимо окон моих [людей], бегущих необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал… Не было мне надобности размышлять в которой дворец ехать». Все бежали к Царицыну лугу – Марсову полю, возле которого стоял дворец цесаревны Елизаветы Петровны. В эту глухую, темную, морозную ночь он сиял огнями. Веселые крики гвардейцев вокруг разожженных прямо на улице костров, густая толпа зевак, запрудивших все подходы к жилищу дочери Петра Великого, – все это с неумолимой ясностью говорило генерал‑прокурору, что пока он спал, в столице произошел государственный переворот, и власть перешла к Елизавете. Так начался «славный век императрицы Елизаветы».

Думаю, что опытный царедворец Шаховской слегка лицемерил, рассказывая про то смятение, которое его охватило: о грядущем перевороте он, как и многие другие, наверняка знал заранее. Это уже давно был секрет Полишинеля. Великую княгиню Анну Леопольдовну, правительницу России при императоре‑младенце Иване Антоновиче, а также ее министров не раз и не два предупреждали о честолюбивых намерениях тетушки Елизаветы. Об этом доносили шпионы, писали дипломаты из разных стран. Но больше всего первого министра Андрея Ивановича Остермана встревожило письмо, пришедшее из Силезии, из Бреславля. Хорошо информированный агент сообщал, что заговор Елизаветы окончательно оформился и близок к осуществлению; необходимо немедленно арестовать личного врача цесаревны И. Г. Лестока, в руках которого сосредоточены все нити заговора.

Анна Леопольдовна не послушалась тех, кто советовал задержать Лестока, и поступила по‑своему – наивно и глупо. На ближайшем куртаге – приеме при дворе 23 ноября 1741 года, прервав карточную игру, правительница встала из‑за стола и пригласила тетушку в соседний покой. Держа в руках бреславское письмо, она попыталась приструнить Елизавету по‑семейному. Когда обе дамы вновь вышли к гостям, они были весьма взволнованы, что тотчас отметили присутствовавшие на куртаге дипломаты. Вскоре Елизавета уехала домой. Как писал в своих «Записках» генерал Х. Г. Манштейн, «цесаревна прекрасно выдержала этот разговор, она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что‑либо против нее или против ее сына, что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу, и что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастливой, что…», – одним словом, полились слезы, в потоках которых утонули все подозрения, ибо вместе с Елизаветой разрыдался и ее простодушный следователь, который, действительно, к своему несчастью, поверил, что цесаревна ни в чем не виновата.

Вернувшись к себе, Елизавета испытала леденящий страх. Она прекрасно понимала, что в случае ареста Лестока разоблачение неминуемо – болтливый и слабовольный хирург‑француз все рассказал бы в Тайной канцелярии при одном только виде дыбы. И тогда… дальний монастырь, пострижение, прощай сладкая жизнь! Нет, это Елизавете представить было невозможно! Раз встав на путь лжи и клятвопреступлений, она решила не сходить с него до конца.

Через сутки, в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года, горячо и со слезой помолившись Богу, цесаревна надела кавалерийскую кирасу, села в сани и по темным и завьюженным улицам столицы полетела в казармы Преображенского полка.

Дата добавления: 2015-07-10