НЛО – Неопознанный линяющий объект

Женщины в жизни – человеческий чудо-бюстгальтер: поддерживают, тянут ввысь и помогают друг дружке чувствовать себя мощнее и краше. На плаву в те непростые времена меня поддерживали мои нежные сестра и мама. Что само по себе почти подвиг – с поправкой на особенности пятого года Мерлина. Все катилось под горку так споро, что меня изумляло, отчего олимпийская сборная по бобслею не обращается ко мне за наставлениями. Когда Джереми выгреб все с нашего общего счета, я осознала, что любовь и впрямь умирает в браке. Каким-каким, а подлым я своего мужа не воспринимала никогда. Он всегда первым лез в карман. Увы, теперь – понянькать мошонку. Человек, которого я обожала всем сердцем, оказался типом, который сунет тебе нож в спину и сам же сдаст тебя полиции – за ношение холодного оружия.

Первым пунктом в моем списке дел теперь фигурировало: «Уничтожить НЛО – Неопознанный Линяющий Объект, ранее известный как Человек, Которого Я Ошибочно Приняла За Любящего Преданного Супруга».

Когда Джереми, живший теперь в Лос-Анджелесе, подал на развод годом позже, рука моя взлетела ко лбу и я буквально попятилась на нетвердых ногах, как героиня немого кино. Я рассмотрела шикарные завитушки его подписи – Джереми Бофор – на устрашающем документе, в котором говорилось, что он желает расторгнуть наш брак. После чего меня вырвало. Аккурат на этот чудовищный, душераздирающий документ.

Следующие несколько месяцев я продиралась сквозь кафкианские дебри папок и бумажек, какими является судебный развод. Однако развод – жестокий лабиринт ловушек, затворов и решеток. Замки и переключатели оборудованы монетоподатчиками и управляются юристами. Кругом торчат жуткие, терзающие психику шипы. Я хохмила перед сестрой: мол, день первой встречи с юристом – первый день оставшихся на жизнь сбережений. Она отвечала, что бракоразводный юрист помогает тебе разделить с ним его хлеб насущный. Но шутки в сторону, потому что правда – вещь до боли несмешная. Человек, которого я любила «душою и телом» семь лет своей жизни, теперь был страшно занят перегруппировкой личных финансов, чтобы минимизировать выплаты собственному ребенку. Мой унылый, блеклый адвокат сказал, что Джереми увел все фонды в другую компанию, отследить которую будет стоить уймы времени и денег. Которых у меня не было. Но разве дорогие авто Джереми, его костюмы Армани и ослепительный бижуантовый блеск Одри, от которого зашкалило бы любой шык арнометр, демонстрировали с должной убедительностью, что моему мужу вкатили нехилую дозу выпендрина? Он явно перебарщивал с воздержанием.

«Если ты не дашь мне каких-нибудь денег в самом скором времени, Джереми, мне придется стирать одежду твоего сына, колотя ею по гальке, – писала я ему в электропочту. – К счастью, хозяин продуктовой лавки на углу – буддист. Я ему тогда скажу, что оплатила продукты в предыдущей жизни, ага?»

Джереми ответил, что сидит без наличных – все потратил на переезд в Лос-Анджелес и на содействие Одри в прорыве на американское телевидение.

Поедатель огуречных сэндвичей, кэмский[20] плотогон, любитель «Пиммз»[21], Вудхауз-торчок, крикетообожатель Джереми меняет страну обитания из-за женщины? Переезжает в Ла-Ла-ленд? В места, где люди здороваются, а потом шмаляют друг в друга? Это все было так же немыслимо, как отказ Леди Гаги от говяжьих платьиц и косметики. Жертвы, на которые он шел ради своей мамзели, ранили меня сильнее, чем сама его неверность. Как она заставила его все это проделать? Дамочка явно была вампиром с дневным аусвайсом. Другим явным фактом было то, что кризис среднего возраста начался у Джереми без его участия.

Джереми твердил, что средств при нем осталось совсем ничего, я-де просадила все его сбережения на шарлатанов для Мерлина, потому что никак не могла принять, что наш ребенок – умственный инвалид.

Куя железо логики, пока горячо, я написала в ответ, что не могу принять единственного – возможности кризиса среднего возраста у человека, который до сих пор не покинул пубертат.

Джереми отреагировал списком встречных претензий: безразличная, ехидная, маниакальная, неуправляемая, никакого здравомыслия. Список, который он, без сомнения, приложит к документам при разделе имущества. Естественно, судья, которого укачает от этого каталога моих изъянов до баллистического блева, дарует ему право на все, чем мы располагаем, – кроме сына, на которого Джереми уж точно не претендует. Я утешала себя осознанием того, что мой муж по-прежнему не знает слов «Американского пирога» от начала до конца, тварь конченая. И явно вписывает «ссач» в «Массачусетс».

Поскольку я была разорена и замордована, Джереми развел меня на подпись мировой, никак не связанной с индексом розничных цен, что на мутном юридическом жаргоне означало «тебе полагается по сотне фунтов в неделю, независимо от того, почем нынче житье».

Обнаружив это его жульничество, я тут же написала Джереми. «Я подписала это не чернилами, а собственной кровью, скотина!» Когда он не утрудился ответить, я осознала, что слово «человечный» мой дорогой супруг из своего резюме вымарал. И тут уж я озверела – не на шутку. После диагноза Мерлина и предательства Джереми перешла в глухую оборону. Довольно скоро у меня развилось такое количество инстинктов выживания, что я могла бы запросто совершить высадку в джунглях – с одним ножом и бутылкой воды, с жутким оскалом коммандо и лихими полосами грязи на физиономии, чтобы хищники не приставали. Заматерела я будь здоров: останови меня на улице грабитель, потребовала бы квитанцию.

– Сарказм может легко перейти в карциному, – предупредила мама. Я утратила веру в человечество, считала она, из-за того, что мой бывший превратился в мегаломанического дрочилу, у которого эго размером с Рашмор[22]. Она, правда, облекла все это в куда менее приятные выражения.

Чтобы насолить Джереми и окончательно завязать с ним внутри, я решила состричь свою каштановую гриву, которую он так любил.

Когда Фиби обнаружила меня у себя в ванной, я кромсала себе волосы игрушечными ножницами ее дочери, и сестра наградила мое отражение в зеркале долгим обеспокоенным взглядом.

– Может, тебе стоит как-то отвлечься? Заведи какое-нибудь хобби, а?

– Ну, медитацию, пилатес, гончарку, танго, музыкальные кружки и лыжные курорты я пробовала, но лучше отвлекает все-таки алкоголь. – И я глотнула из бокала красного, который установила на унитазный бачок.

Сестра почесала мягкий курносый носик. Сила Фиби в том, что у нее нет места для мрачных мыслей. Свет вокруг нее всегда отчего-то мягче. Пленительнее. Она – маячок, который я могу зажечь в любую минуту. Сестра моя никогда не вопит о своем прибытии: «А вот и я!» Она является со словами: «А вот и ты! Как сама?» У меня бы никогда язык не повернулся сказать хоть что-то гадкое о моей сестре, а я, уж поверьте, развила в себе склонность говорить гадости о ком угодно.

– Люси, – укоризненно произнесла она, отнимая у меня ножницы, – я преклоняюсь перед твоим мужеством. Но видно же, что во всем этом есть некоторая поза.

– Конечно. На самом деле я – восемнадцатилетняя подиумная модель.

Она развернула меня за плечи и заглянула в лицо:

– Иногда кажется, что ты настолько отвечаешь за все и все контролируешь, что непонятно, как тебе помочь. Но если и дальше давить в себе тревоги, однажды может рвануть с такой вулканической силой, что начнешь нюхать бензин, воровать в супермаркетах или коллекционировать нацистские артефакты – или еще что... Может, стоит с кем-нибудь обо всем поговорить?..

– Мозгоправ? Да боже мой, видала я одну такую. Сообщила мне, что типичные симптомы стресса – поглощение шоколада, алкоголизация и закупка странных шмоток экспромтом. Тетя явно с приветом. По мне, так это прямо идеальный расклад.

– Люс, но ты же изменилась. Ты стала такой... насупленной. Жесткой. Даже беспощадной.

– Беспощадной? Ха! Это я-то беспощадная?.. Слушай, а после того как я укокошу Джереми и закопаю в саду, думаешь, можно будет обозначать его как иждивенца?

Фиби обеспокоенно вытаращилась. Я любовно похлопала ее по руке:

– Да ну ладно, Фибс. Сталин или Мугабе – эти да, эти беспощадные. Я – нет. Почему, стоит женщине разок притопнуть шпилькой, ее тут же сравнивают с кровавым психопатом? – Я вздохнула и осела на край ванны. – Просто трудно терпеть, когда люди говорят мне то и дело, эдак с жеманной ухмылочкой: «Очень жаль, что у вас такое с сыном». Спрятаться хочется.

Мы смотрели друг на друга в зеркало. У Фиби карие глаза, тонкие и ровные брови, горсть веснушек рассыпана по щекам и прямой пробор в пшеничных волосах, завивающихся у скул. Я – смуглая и зеленоглазая. Роднят нас только рты. Джереми всегда говорил, что мой рот похож на разрезанную хурму, темно-красную, сочную. Рот моей сестры сложился в сострадательную улыбку, глаза повлажнели. Она оживленно взялась за наведение порядка в моем экстерьере – чтобы не доставать меня соболезнованиями.

– Ну вот что, Люси, дорогая, если уж ты собралась подстричься, давай смягчим тебе образ, идет? – Сестрица, человек практического толка, вооружилась ножницами. – Если чересчур коротко, получится смесь русской толкательницы ядра и гестаповской надсмотрщицы. Если длинновато, выйдет режиссер кукольного театра... Тебе надо такой, знаешь, стиль Клеопатры, прямой боб. Не по линейке – с твоими чертами будет грубо, – а с градуировочкой... Максимум стиля, минимум усилий... Ух ты! – воскликнула она пятнадцать минут спустя. – Посмотри, как здорово теперь видно твои чудные глаза, скулы и длиннющую шею!

Я открыла глаза и подняла взгляд от лужи собственных волос на полу у щиколоток к зеркалу – и удивилась. Финальный результат оказался чистым, лепным.

– А теперь давай приведем в порядок брови. – Она хмыкнула. – А то у них вид беженцев из Афганистана. Я видала гусениц куда ладнее. «А разве можно говорить “ладнее”, мисс?» – передразнила она писклявый голос одной из моих учениц.

Фиби в свое время окультурила и приручила некогда кустистые брови до скобок карандашной толщины, отчего ее лицо теперь всегда словно удивлялось, даже когда удивляться было нечему. Моя дотошная сестрица применила ко мне пинцет, спровоцировав у меня каскад чихов.

– Вот! Смотри! Если выщипать по дуге, глаза получаются куда открытее.

Но они и так в последнее время открытее некуда. Много ли мне надо от жизни? Качественный комплект постельного белья да годный набор сковородок. Любящий муж да счастливый ребенок. Я что, многого прошу?

Не первый месяц горечь и гнев пожирали меня. До края, конечно, я не дошла, но отсюда он вполне просматривался. Саднило всякий раз, когда я думала о Джереми, – будто оголялся какой-то нерв. Может, и впрямь сходить к врачу? «У пациентки наблюдается сбежавший муж и больной ребенок. Других отклонений нет».

Но постепенно память о Джереми размылась. Он обратился в акварельный рисунок, брошенный под дождем, смазанный, поблекший.

Остались лишь Мерлин и я.

Дата добавления: 2015-07-07