Курс лекций по теории и истории культуры 3 страница

Утверждение о том, что идея творчества очень древняя, следует понимать в ограниченном смысле. Это так и не совсем так. Если все свести к самой общей и простой схеме, то тысячелетиями в сознании и подсознании человека господствовали два типа представлений о творчестве. Оба они равно неадекватны, одновременно и раскрывают нечто существенное в творческом акте и, в не меньшей степени, затемняют его.

Первое из них так или иначе отождествляет творчество с порождающим началом. Во-пер­вых, сотворить — значит родить. Роды лежат в основе всего сущего. Рожают не только матери своих детей, животные — детенышей. Весь мир есть огромное космическое тело и все в нем воз­никающее так или иначе рождено изначальным материнским началом. Во-вторых, творчество мыслилось как зачатие. Вроде бы различие здесь не существенно, нам представляется естественным: чтобы родить, нужно предварительно зачать. Но архаическое первобытное сознание не отоясдествляло напрямую зачатие и роды. Не только рождение, но и зарождение всецело относилось к материнскому началу, перенесение акцента на зачатие выдвигало на первый план мужское начало, связанное с активностью, а не с чистой спонтанностью.

Особо нужно отметить, что во многих мифологиях тема творчества связана с образом смерти, распада, расчленения некоторой первоначальной целостности бытия. Скажем, для германцев, индийцев, египтян и т.д. мир-космос творится в процессе убийства и разделения на части пред­шествовавшего миру первосущества.

Все перечисленные модификации идеи творчества объединяет главное: они носят натурали­стический характер, творчество в них является естественно-природным процессом.

Второй тип представления о творчестве исходит из уподобления творчества производящей активности человека, хотя его субъектами и являются божества. Очень распространена аналогия с ремесленным производством: акт творчества предполагает разум, замысел, искусность. Это уже сверхприродный процесс. Человек уподобляет творчество не тому, что ниже его, а тому, что вро­вень ему как человеку. Может показаться что представление о творчестве как производящей ак­тивности более адекватно, чем другие. Ведь в нем выражен момент разумности, последовательно­сти действий, целеполагания. Существеннее, однако, то, что оба типа представлений о творчестве объединяет главное. И в одном и в другом случае новое (а творчество всегда несет в себе новизну

и уникальность) как бы заранее присутствует. Или нечто эмбриональное выявляет себя во всей полноте (первый тип представлений), или продукт творчества сводится к комбинаторике заранее существующего (замысел в голове творца, его умение, материал преобразовательной активности) — второй тип представлений.

Как видим, изначальные мифологические образы творчества самого существенного в нем и не схватывают. Они не отвечают на главные вопросы, откуда берется сотворенное, в чем состоит создание ранее не бывшего, как происходит процесс перехода от небытия к существованию. Не найден ответ на этоти вопросы и за пределами мифологических представлений — ни философией, ни научным знанием. Культурология не является здесь исключением.

И дело здесь не в несовершенстве философского или научного звания. Нужно отдавать себе отчет в том, что тема и образ творчества, будучи исконно связанными с миром божественным, тем самым мыслились и представлялись как нечто сверхъестественное. В любой религии Бог или боги непостижимы в силу того, что между божественной и человеческой реальностью существует пропасть. Соответственно не постижимо и творчество как атрибут божества. Ведь творчество и творение — это обращенность Бога к миру, имеющая своим результатом возникновение наряду со сверхъестественно-божественной реальностью и реальности естественно-природной. Результат возникновения человеку дан, концы процесса у него перед глазами и в руках, а вот начала, истоки теряются в недостижимой высоте божественного мира. Достигнуть их человек может только став Богом. Если же у человека нет претензий на самообожествление, для него всегда будет сохра­няться представление о непостижимости творчества. Таково оно, в частности, в христианстве.

Христианский взгляд на творчество — это понимание его как творения. Бог творит мир из ничего, из чистого абсолютного ничто. Стоит христианству сделать уступку и хоть как-то допус­тить, что Бог творит из Самого Себя (скажем, из вечно присутствующих в Нем идей) или из неко­его подобия первоматериала, какой-то реальности, существующей помимо Бога, и самые основа­ния христианского вероучения будут поколеблены. Наряду с тринитарным вопросом, с пробле­мой богочеловеческой природы Христа, идея творения из ничто — основа основ христианства. В Символе Веры рождение и творение разведены. Бог порождает только Бога. Он — Его Сын. Люди же по природе тварны, рождаются они в Боге по благодати.

Но если понять и сколько-нибудь отчетливо помыслить идею творения из ничто невозможно, то можно приблизиться, ощутить какими-то мгновениями ее присутствие. И только. В себя она не впускает, здесь — предел человеческого. Можно сказать так: идея творчества в своей последней глубине тождественна идее творения из ничто. А это значит, что она-то нам и недоступна. Но ее недоступность вовсе не завораживала и не парализовывала ум и волю христианина. Идея творе­ния так невероятно богата и неисчерпаема своими следствиями, она открывает такие горизонты перед человеком, так пронизывает мир жизнью и смыслом, что более чем достаточно исходить из нее, а не вперять в нее обезумевший от бессильного напряжения взор.

Христианство сохраняет некоторую близость с предыдущими эпохами в том отношении, что творчество по-прежнему принадлежит Богу, а не человеку. Но творческая мощь Бога не изолиро­вана от человека. Человек — образ и подобие Божие, он свободен (а свобода и творчество близки между собой), Господь воплотился, пред человеком открыт путь обожения и т.д. Все это так или иначе предполагает одно: синергизм, содеятельность, сотворчество человека и Бога. Этого со вре­мен Раннего Средневековья европейский человек уже никогда не забывал.

К непостижимому процессу творчества культурология подходит прежде всего с учетом того, что творчество является ядром и жизненным центром культуры. Культура не сводится к одному только творчеству, но и без него она абсолютно невозможна. Остановимся вначале на вопросе о совпадении.

В основе человеческого творчества лежат те же акты опредмечивания (воплощения) и рас­предмечивания (развоплощения). В равной мере, хотя и на свой лад, оба они являются творчес­кими, хотя на обыденном уровне мы привычно называем творчеством прежде всего или даже исключительно акт опредмечивания. Когда человеческая уникальность внутреннего мира становится внешним бытием, новой, доселе не бывшей предметной реальностью произведения

искусства или философского текста, творчество в отом случае еоть не что иное, как изменение способа индивидуально-личностного бытия. Из подвижно-текучего мира образов, представлений, идей оно переходит и застывшую форму, отделенную от личности. Творчество тем самым означает но только переход от внутреннего состояния во внешнее, но и прояснение, упорядочение, гармонизацию того, что было внутренним миром творца. Для идеи культуры очень валено отношение к каждому человеку как к творцу в потенции. Идея культуры не знает непредсказуемого разделения людей по принципу принадлежности или не принадлежности к культуре. Отсюда и всеобщийсть творческой природы человека. Одна из неразрешимых проблем культурологии состоит в том, что творческая природа человека в огромном большинстве случаев не актуализируется. Потенциальные творцы не выявляют своего уникального внутреннего мира, он не становится произведением, оставаясь душевным состоянием, аморфным, непроясненным. Вероятно, наиболее впечатляющим свидетельством творческой природы человека являются сновидения. У очень многих людей они представляют собой царство гармонии, звуков, красок, линий. Их отличие от гениальных произведений в одном. Эти сны не становятся предметной реальностью, оставаясь принадлежностью внутренней, душевной жизни человека. *

Творчество как опредмечивание можно обозначить как продуктивное. Наряду с ним, хотя это и менее очевидно, существует еще и творчество как самосозидание. В основе его лежит рас­предмечивание (развоплощение). В акте распредмечивания (например, чтение книги) человек делает своим внутренним достоянием предварительно опредмеченный в тексте внутренний мир другого человека. В результате он в буквальном смысле творит. Только в отличие от продуктивного, его творчество направлено не вовне, а внутрь самого человека, он творит самого себя. Ведь та же прочитанная книга, если она действительно прочитана, нечто изменяет во внутреннем мире Че­ловека, происходит сдвиг в его мировоззрении, оказываются затронутыми ранее не прозвучавшие душевные струны и т.д.

Наряду с двумя упомянутыми видами творчества, продуктивными и самосозиданием, твор­ческий момент несет еще и общение (коммуникация). В процессе общения люди создают и пере­создают себя и тех, с кем общаются. Общение включает в себя моменты опредмечивания и рас­предмечивания с той только особенностью, что они непрерывно переходят одно в другое. Так, в разговоре, как разновидности общения, сказанное слово (опредмечивание) непосредственно ста­новится состоянием того, к кому оно обращено, то есть распредмечивается, становясь внутренним миром собеседника.

Общение не только может быть и является творчеством, но и оказывает огромное, неоценен­ное еще влияние на другие виды творчества. Обращение к историко-культурному материалу сви­детельствует о том, что продуктивное творчество слишком часто образует лишь верхушку айс­берга, подводная часть которого — творчество как коммуникация. Наглядным свидетельством сказанного служит устойчивая особенность продуктивно-творческой деятельности. Творческие прорывы на протяжении столетий и даже тысячелетий осуществлялись через деятельность куль­турных общностей, не мыслимых без непрерывного общения, — кружки, салоны, союзы, братства и т.п. Платоновская и флорентийская Академии, Йенский кружок романтиков, объединение о Мир искусства*. Во всех этих небольших, более или менее замкнутых общностях происходило при­близительно одно и то же. Предварительно проговаривалось, прояснялось, высвечивалось то, что потом становилось продуктом деятельности творца-одиночки. Конечно, он не просто записывал, запоминал, но во всяком случае в нем в процессе общения нечто решающей степени важности стимулировалось и инициировалось. То, что вне общности так и осталось бы душевной темнотой, чем-то не оформившимся в акте выявления и выражения. Поэтому очень часто индивидуальный творец вовсе не является самодовлеющим и самозамкнутым субъектом творчества. Скорее он офор­митель, доверитель, интерпретатор того, что возникало совместно в процессе коммуникации.

Для понимания существа творчества очень важно учитывать, что оно не только совпадает с культурой, образует ее ядро, но возможны и реально имеют место противоречия между творче­ством и культурой. Для их уяснения еще раз обратимся к идее культуры.

До сих пор говоря о культуре в ее отдаленности от природы, о культуре как единстве опредме­чивания и распредмечивания, мы оставляем в стороне тот момент, что существование культуры предполагает гармоническое устроение человека. Будучи субъектом культуры, в своих преобразо­вательных усилиях человек творит «вторую природу» (свою собственную и внешнюю, его окружаю­щую) как некоторую высшую, по сравнению с чисто природной, гармонию. Ведь идея культуры тогда только и возникает, когда человек ощущает себя не просто творцом, но и существом, способным в процессе творчества создать мир более возвышенный и прекрасный по сравнению с тем, который застает.

Именно по пункту гармонии возможны самые острые противоречия между творчеством и культурой. Так или иначе в течение последних двух столетий идеал творчества и творца сводился к созданию абсолютно совершенного произведения, шедевра, иными словами к воплощению в продукте творчества высшей истины, добра и красоты. Идеал культуры — это сам человек как в его предметном воплощении, так и в деятельностном измерении. С точки зрения культуры, чело­век не может быть всецело подчиненным тому, что он творит, что опредмечивает в продукте. Какие бы великие произведения не создавались, они создаются для человека и вне его не имеют никакого смысла. Более того, они должны способствовать его гармоническому и всестороннему развитию — таково требование культуры по отношению к творчеству, таков культурный идеал. Другой вопрос, в какой мере он достижим для творчески продуктивной личности? Далеко не во всем, не всегда и не у всех. Обратимся к свидетельствам самих творцов. Оба они не только круп­нейшие писатели XX века, но и люди, размышляющие над проблемой творчества.

Первая характеристика творчества принадлежит В. Набокову: «Я не раз замечал, — пишет В. Набоков в своем автобиографическом романе «Другие берега», — что стоит мне подарить вы­мышленному герою живую мелочь из своего детства и она начинает тускнеть и стираться в моей памяти. Благополучно перенесенные в рассказ целые дома рассыпаются в душе совершенно без­звучно, как при взрыве в немом кинематографе»⁵. Попробуем перевести чеканную прозу Набоко­ва на язык культурологии. «Подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства[5] — ведь это и есть опредметить, объективировать свой внутренний мир в его уникально-личностном, интимном аспекте. «Целые дома рассыпаются в душе». Не идет ли речь о том, что опредмеченное перестает быть моим внутренним миром? Он истощается и оскудевает. В душе возникают провалы небытия. Где уж тут гармоническое и всестороннее развитие творца в процессе и результате твор­чества? Его нет. Есть бытие культуры для другого, для читателя. У него несомненно произойдет акт распредмечивания созданного большим русским писателем.

Второе свидетельство о творчестве в его соотнесенности с культурой содержится в письме Т. Манна к исследовательнице его творчества: «Не без жеста стыдливого отрицания замечаю я порой, например, что на основании моих книг меня считают прямо-таки универсальным умом, человеком энциклопедических знаний. Трагическая иллюзия. На самом деле я для писателя... всемирно известного невероятно необразован. В школе я не обучался ничему, кроме как чтению и письму, маленькой таблице умножения и немного латыни. Все остальное я отвергал с тупым упорством и считался закоренелым лентяем — преждевременно; ибо позднее я проявлял отличное прилежание, когда требовалось подвести научную базу под какие-либо поэтические произведения, то есть набраться положительных знаний, чтобы их литературно обыграть... Так я поочередно был образованным медиком и биологом, хорошо подкованным востоковедом, египтологом, мифологом и историком религии, специалистом по средневековой культуре и поэзии и т.п. Плохо, однако, что как только произведение, ради которого я шел на такие научные расходы, закончено и отставлено, я с невероятной быстротой забываю все выученное на этот случай и с пустой головою пребываю в жалком сознании полного своего невежества, так что можно представить себе горький смех, каким отвечает на эти дифирамбы моя совесть*⁶. Учтем, что в письме Т. Манна есть известная доля само иронии и преувеличения. К тому же, что он преувеличивает, нужно отнестись со всей серьезностью.

Промело пссго обращает на себя внимание наличие у немецкого писателя мотива, сходного с Набоковым: творчество-опредмечивание опустошает художника, когда после создания произволения он «с невероятной быстротой забывает все выученное» и «остается в жалком сознании полного своего невежества*. Есть у Манна и дополнительные акценты. Так, у него отчетливо звучит мотив несовместимости творчества с универсализмом, то есть всесторонним развитием личности. И другой мотив: человек прикован к своему творчеству, творчество владеет им, а не он творчеством. Человек подчинен некой вне его пребывающей силе. А это уже несовместимо с таким ватным для идеи культуры идеалом самонаправленности и высшей ценности личности. Творческим актом этот идеал колеблется и подрывается. Если задаться самым простым вопросом, что предпочтительнее — «все свое носить с собой», ощущать в себе присутствие тех знаний, идей, образов, которые приобретены образованием, или каждый раз забывать их, отдавая воплощенному в произведении, — то с позиций культуры одинаково важно и то и другое, и внутренне богатство личности, и ее реализация в творческом продукте. У Т. Манна выражен другой опыт забвения, а значит умирания души, потому что жизнь личности состоит равным образом в сиюминутных, здесь и теперь длящихся впечатлений и в способности помнить и вспомнить.

Как уже отмечалось, противоречие между продуктивным творчеством и культурой относи­тельно недавнего происхождения. Особо остро оно дало о себе знать в XX веке. Его можно отнести к одному из симптомов кризиса культуры. Но были эпохи, которые этого кризиса не знали. В частности и потому, что продуктивное творчество-опредмечивание было более уравновешено творчеством-самосозидан нем и творчеством-общением. Сам творец не сводил свою жизнь к все подавляющей цели воплощения своего внутреннего мира, а стремился жить целостно и разносторонне. Более того, нередко творчество-самосозидание или, как говорили еще в XIX веке, «самосовершенствование», ценилось не менее, если не более высоко, чем продуктивность.

Глава 3 КУЛЬТУРА И РЕЛИГИЯ

Связь между культурой и религией по-своему не менее существенна, чем связь культуры и творчества. Если последнюю точнее всего обозначить как сердцевину или смысловое ядро культуры, то религия является своего рода «сверхкультурой». Исторически религия предшествует культуре как культ. С другой стороны, в своих предельных достижениях культура тяготеет к религии, в ней обнаруживаются выходы в реальность религиозного порядка.

Сказать, что проблема соотношения религии и культуры — это одна из ключевых проблем культурологии, недостаточно. Нужно учитывать, что в течение долгих десятилетий она не становилась и не могла быть поставлена во всей своей сложности и глубине. Все варианты ее решения находились в пределах идеологии, а вовсе не философского и научного знания.

Так, в 20 30-е годы XX века проблема «религия и культура» решалась наиболее радикально в однозначно. В религии вслед за Лениным видели «нарост на живом дереве человеческого познания»» за ней не признавалось никакой роли в развитии культуры. Религия рассматривалась как извечный противник, которого культура начала побеждать только с возникновением марксизма (это ее теоретическое орудие) и победой социалистической революции (она дала в руки новой культуре практические меры воздействия на религию). К началу 40-х годов всерьез предполагалось в нашей стране искоренить и тем самым навсегда решить проблему «религия и культура».

В последующий период (40-70-е годы) к религии отношение было более терпимым. В ней уже не видели чистого варварства или неизвестно как и почему возникшего и тысячелетиями неистребимого «нароста». Религия хотя и признавалась «опиумом для народа», но акцент делался на то, что исторически она неизбежна, а следовательно, в прошлом сыграла свою позитивную роль в культуре. По мере приближения к современной эпохе эта роль уменьшалась и для сегодняшнего дня религия стала чем-то отсталым и периферийным. Она доживает свой век. Считалось, по крайней мере официально, что ей нужно дать спокойно отжить и отмереть в перспективе нескольких ближайших десятилетий. К тому же официальная идеология и по существу тождественная с ней «марксистко-ленинская теория» признавали наличие отсталых слоев, скажем, малообразованных старух, для которых религия может служить, пусть и иллюзорным, но утешением. Ведь и опиум по своей природе двойственен. У одних он разрушает организм, для других в определенный период и определенных дозах служит лекарством.

К 80-м годам, когда начались перемены в, казалось бы, навсегда окостеневшем обществе, отношение к религии на официальном уровне выглядело терпимым, за церковью даже признавалась положительная роль в борьбе за мир. В массовом же сознании религия воспринималась уже не только терпимо, но и с неуклонно растущими симпатиями.

Сам по себе этот процесс не может не быть оценен иначе, как позитивно. Дело, однако, в том, что было совершенно утеряно всякое подобие адекватного представления о том, какую роль религия играла для культуры, чем она для нее была, может и должна быть. Так, к концу 80-х годов от неприятия религии не осталось и следа, ее приветствовали как наверху, так и внизу, но с разными акцентами и оценками. Очень распространилось, например, мнение о том, что религия должна заполнять образовавшийся идеологический вакуум, играть ведущую роль в деле нравственного воспитания и т.п.

Подобного рода позиции по сути своей можно охарактеризовать как невольную попытку задушить религию в своих объятиях. Прежде всего потому, что религии в данном случае навязывается инструментальная роль, роль средства в достижении внешних по отношению к ней целей. Но сведение ее до инструмента и средства будет означать выхолащивание в ней самого существенного, того, что религию делает религией. Подобные попытки идут «от простоты», от того, что за семь десятилетий у общества отшибли память, утеряна была не только религиозность, но и способность непредвзятого и незашоренного взгляда на соотношение религии и культуры.

Каково же оно на самом деле, вне идеологических предпочтений и подтасовок? Однозначного и общепринятого ответа на этот вопрос не существует. Если отвлечься от наличия промежуточных взглядов, нюансов, способов обоснования приблизительно одних и тех же взглядов, то можно говорить о двух подходах и точках зрения на соотношение религии и культуры. Первая из них безрелигиозная, но в своем пределе атеистическая. Вторая точка зрения характерна для тех мыслителей, кто не просто религиозен, а усматривает соответствие своей религиозности тем фактам и аргументам, которые доступны философскому и научному знанию.

В соответствии с безрелигиозной точкой зрения религия представляет элемент более широкого целого — культуры. В ней культура выражает себя наряду с искусством, философией, наукой, образованием, нормами и формами бытового поведения и т.д. В той или иной интеллектуальной традиции, у тех или иных мыслителей безрелигиозный взгляд на место религии в культуре достаточно существенно варьируется. Сегодня, оставаясь в пределах культурологического знания, никто не рискнул бы утверждать, что религия для культуры не значима, тем более никакой убеждающей силой не обладает отрицание всякой позитивной роли религии в культурном развитии. Разброс мнений касается другого. Прежде всего современного значения религии для культуры и перспектив ее существования. Слишком много говорит в пользу того, что влияние религии падает, что деятели культуры в большинстве своем творят, никак не соприкасаясь с опытом религиозной жизни. Если исходить из сегодняшней культурной ситуации, то может показаться, что разделаться с религией несложно. Остается только отдать должное ее заслугам в прошлые эпохи развития культуры и констатировать неуклонное сужение религиозности, замещение ее другими формами и видами культуры.

Подобного рода выводы представляются поспешными, не учитывающими в общем-то известные реалии истории человечества. Действительно, в XX веке, да и в предшествующие ему столетия, религия производит впечатление одного из элементов, части культуры, причем элемента все меное «крупного» и значимого. Но стоит обратиться к более глубокой толще исторического времени и обнаружится, что многие тысячелетия религия не была частью культуры, пускай и очень значимой. Культура и религия совпадали за счет того, что культура, вся без остатка и изъятии, являлась религией. Иными словами все, что можно отнести к культуре, скажем, первобытного общества, одновременно было культом. Так вот, если мы хотим что-то понять в первобытной культуре, нам нельзя упускать из вида всеобъемлющий характер культа. Культ не замыкался в определенных пространственных и временных рамках, как это может показаться. Ему принадлежало все время человеческой жизнедеятельности. Приведу один только пример. Ним нетрудно представить, что первобытный охотник или земледелец обрамлял культовыми действиями добывание средств своего существования. Например, охоту и земледельческие работы предваряли н завершали красочные и продолжительные обряды. Но все дело в том, что обрядом, культом, религиозным действием была сама охота или обработка земли. Первобытный земледелец обрабатывал землю вовсе не под знаком голой пользы. Добыть себе средство пропитания, конечно же, было всегда значимым. Нельзя только упускать из виду, что пища для земледельца не воспринималась как плод своих собственных усилий. Она была даром богов, а если идти глубже, сама была божественна.

Представим себе первобытного земледельца, осуществляющего посев или жатву. Засевая землю или собирая урожай, он ощущал себя перед лицом двух объемлющих мир реальностей. Перед лицом Матери Сырой Земли и Небесного Отца. Небесный Отец совокупляется с Матерью Землей (посев) и в результате порождается, творится все сущее (в нашем случае зерно). Земледелец в его представлении был участником мистерии порождения всего сущего, а вовсе не работником- функционером, выполняющим свое скромное «производственное задание». Нам это очень трудно вообразить и тем более почувствовать изнутри, что каждый охотник или земледелец, каждой,! как нам кажется, заброшенной и захолустной общины ощущал себя в центре мироздания, сопричастным непрерывно длящемуся процессу манифестации божественных сил и сущностей. Сам первобытный охотник или земледелец не был в собственном представлении кем-то внеположенным свершаемому божествами. Тот же земледелец, бросая зерно в землю, видел в этом свою необходимую роль посредника между небесным богом и земной богиней. В его земледельческих работах было нечто от действий жреца-священника. Он служил своим богам, целиком пребывая в сфере религии. Различать в его действиях культуру и религию бессмысленно.

Как бы мы не относились к религии, получается, что связь ее с культурой не так проста и однозначна, чтобы уложиться в схему «часть (религия) — целое (культура)». Это неверно для первобытной эпохи (а на нее приходится от 90 до 99% всего периода существования человечества), неверно и для последующих эпох. В самом деле, для Античности или Нового Времени сравнительно просто продемонстрировать, что религия представляет собой нечто локальное и отличное от искусства или науки, увидеть в религии такой же элемент системы культуры, как искусство и наука. Но подобный взгляд, как нам представляется, скользит по поверхности. Реально и для таких эпох как Античность и Новое Время, не говоря о Средних Веках, и тем более Древнем Востоке, религия оставалась почвой и основанием того, что в своих наглядных проявлениях может показаться не имеющим ничего общего с ней.

Показательным примером здесь является восприятие времени и пространства новоевропейским человеком. Для нас и сегодня самоочевидна и аксиоматически ясна, то есть не требует специальных доказательств, необратимость времени и обратимость пространства. Между тем первобытный и античный человек равно воспринимали время как нечто обратимое и в этом вполне подобное пространству. Векторность, то есть направленная из прошлого в будущее необратимость времени также ни о чем не говорила первобытному и античному человеку или показалась бы ему странной, как для нас странно и неприемлемо восприятие времени, имеющего круговую «траекторию», времени в качестве вечного возвращения. То, что для европейского, человека время векторно, а для античного циклично - это элементарный историко- культурный

факт. Далеко не так элементарно, хотя в основе своей и объяснимо, то, как совершился переход от циклического восприятия времени к векторному. В этом переходе важно понять, что он менее всего явился переходом от донаучного (мифологического) представления к научному, от религии к науке. Самое примечательное в том и состоит, что и циклический и векторный взгляд на время в равной мере имеют религиозные истоки. /

Религия в античную эпоху носила естественно-природный характер, боги, которым поклонялся античный человек, кого воспринимал как основу мироздания, были персонификациями природных сил. Природа же для него существовала в наглядно очевидном ритме смены и возвращения времен года. Весна, лето, осень и зима образуют замкнутый и регулярно возобновляющийся цикл времени. Никакого другого нет и быть не может.

Переход от циклического (кругового) к линеарно-векторному времени свершился через кру­шение античного язычества и торжество христианства. Никогда никаких научных открытий, позволяющих сделать вывод о том, что время не замкнуто, а разомкнуто и направлено, не было. Науки, равно и естественные, и гуманитарные, опираются на то, что произошло около двух тысяч лет назад на религиозной почве. Христианин, в отличие от язычника, перестал верить в то, что «все кружит, исчезая во мгле». Для него стало внутренне достоверным, что мир имеет точку творения (возникновения из ничто). У него есть центральная временная точка — Боговоплощение, крестная смерть и Воскресение богочеловека Иисуса Христа. Наконец, по словам апостола, «времени больше не будет», наступит светопреставление и бытие в вечности. Таким образом, все в мире имеет место быть однократно, мир движется в определенном направлении, он направлен. Векторность времени для христианина так же очевидна, как цикличность для античного язычника.

Впоследствии, по мере секуляризации (обмирщении) культуры, религиозные основания ли­неарно-векторного восприятия времени были подорваны. Они начали казаться основанными на опыте, разуме и науке. Однако, если уже в XVIII веке мысль о творении мира из ничто, то есть о его начальной точке, потеряла свое господство, точно так же перестала убеждать мысль о конце света, то совершенно необъяснимой стала направленность времени. Ведь оно движется ниоткуда в никуда. О какой же тогда необратимости и направленности можно говорить? Неясно, между тем, другое, в данном случае то, что предпосылки, лежащие в основании науки и всей новоевропейской культуры, по своим истокам религиозны. Их связь с религией отдаленна и опосредованна, но от этого не менее реальна. Религия выступает здесь чем-то более весомым и значимым для культуры, чем один из элементов. Очевидно, что культура уже не равна религии, давно вышла за ее рамки, но она от нее не оторвалась и не стала объемлющим религию целым. Как минимум, в религии сохраняется нечто от культуры и вместе с тем оказывающее на нее глубокое воздействие. На этом, как мне представляется, могли бы сойтись как безрелигиозная, так и религиозная точки зрення на культуру. Для характеристики последней оттолкнемся от предложенных ниже схем.

Дата добавления: 2015-11-04