Курс лекций по теории и истории культуры 16 страница

В нашей новоевропейской культуре давно получил распространение сказочный образ доброго волшебника. Этот волшебник, без сомнения, дальний потомок первобытного мага. Но путать их не стоит. Волшебство обыкновенно противопоставляется миру обыденному и привычному. Маг же был человеком, который не мог не ощущать своего разрыва или хотя бы напряженных отношений с религией, с ее жрецами, ритуалом, богами. Когда он был в силе и власти, вольно или невольно выступал в качестве богоборца. Представить себе мага во главе первобытной общины можно только через переиначивание всех ее мировоззренче­ских ориентиров, через торжество в ней тех начал, которые уничтожались, подавлялись или существовали в тени неофициальной или полуофициальной жизни. Такого рода переворот, последовательно осуществляемый, вел только к катастрофе. Представим себе, например, ритуал, в котором люди служат демонам. Но служить им можно только кровавыми жертво­приношениями, подкрепляющими в демонах разрушительно-демоническое. Если такой ри­туал еще и соединял людей с демонами, демонизировал их, то это означало усиление в них начала хаотического бешенства и всякого рода сил распада, смешения, в конечном счете небытия. Так что во всех отношениях магу и магии было лучше оставаться на периферии общинной жизни, лишь слегка заигрывая с сакрально-хаотическими силами, слегка допол­няя их присутствием основное и магистральное — непрерывно длящийся религиозный ри­туал, космизирующий хаос и сакрализирующий профанно-человеческий мир.

Часть четвертая КУЛЬТУРА ДРЕВНЕГО ВОСТОКА

Глава 1 МОНУМЕНТАЛИЗМ ДРЕВНЕВОСТОЧНОЙ КУЛЬТУРЫ

Возникновение первых древневосточных культур означало не столько переход челове­чества от одной эпохи культурного развития к другой, сколько появление в окружении мощного массива первобытности нового культурного типа. Первоначально они образовывали относительно небольшие острова, часто разделенные сотнями и тысячами километров. По­степенно древневосточные культуры расширялись, острова сливались в материки, но в целом Древний Восток так и не поглотил океана первобытности. Последняя осталась преобладаю­щей в одних и единственно представленной в других частях света. С другой стороны, в отличие от первобытности, Древний Восток не был в такой же степени внутренне и внешне однород­ным. Древневосточные культуры от Средиземного моря до Тихого океана различались меж­ду собой гораздо существеннее, чем первобытные племена, проживавшие некогда в этих регионах. И все-таки Древний Восток был единым регионом культуры, несмотря на все свои региональные и национальные модификации. Поэтому можно попытаться выделить и охарак­теризовать в древневосточной культуре некоторые общие моменты: сходство мировоззренче­ских оснований и ориентиров, принципиально те же самые типы индивидуального существо­вания и человеческого общежития. Задача наша в этом случае облегчается тем, что в центре нашего внимания будет Ближний и Средний Восток, те ареалы древневосточной культуры, с которыми интенсивно взаимодействовала и по отношению к которым самоопределялась возникшая позднее западная, античная культура.

Хорошо известно, что первые культурные образования, которые вышли за рамки перво­бытности, возникли в долинах рек: Нила, Тигра, Евфрата, Инда, Ганга и т. д. Нам это представляется вполне естественным, так как именно с реками связана возможность искусст­венного орошения почвы, сама же она неизменно остается плодородной благодаря тому, что в результате разливов рек на поля выносится ил. Между тем хорошо известно, что помимо долин рек существуют куда более обширные пространства плодородных земель. Скажем, степная и лесостепная зона современных России и Украины — это едва ли не самые богатые черноземы Земли. И обрабатывать их начали еще в глубокой первобытности. Однако не здесь состоялся прорыв первобытной культуры. Как раз самые, казалось бы, удобные для проживания человека территории еще тысячелетия оставались заселенными первобытными племенами. Долины же рек первоначально никаких особых удобств и преимуществ своим обитателям не давали. Видимо, лрошли тысячи лет, прежде чем их обитатели стали получать обильные и устойчивые урожаи и создали ту организацию жизни, которая так резко выдели­ла их из окружающего мира первобытности. А контраст между Древним Востоком и перво­бытностью действительно разительный. Во всяком случае на уровне так называемых памят­ников культуры.

Любые, пускай дальше всех других продвинувшиеся первобытные племена жили внешне совсем неприметно, едва запечатлевая себя на поверхности земли. Поселения тогда были очень невелики и немногочисленны, создавались они из минимально обработанного природ­ного материала. Собиратели, охотники, скотоводы были почти никак не выделены из при­родного ландшафта. Немногим от них отличались и земледельцы. Их поля представляли собой клочки обработанной земли, которую со всех сторон обступали лес, горы или степь. Никакого подобия дорог или мостов в современном смысле не было. Так что человек при всей своей выделенности из природы эту свою выделенность внешне почти не заявлял и не выявлял.

Нечто совсем другое имеет место в древневосточных культурах. Причем уже с первых шагов их исторического пути. Во всяком случае, с внешней стороны Древний Восток не просто идет дальше первобытности в освоении и преобразовании природы, не только отры­вается от нее, уместнее здесь говорить о прыжке или взрыве. Если, скажем, обратиться к Древнему Египту и шумеро-аккадской культуре Месопотамии, с которых пять тысяч лет назад началась древневосточная культура, то ничего похожего на позднюю первобытность здесь не увидишь. На фоне первобытных поселений в несколько сот, а то и десятков жите­лей, Древний Египет и Месопотамия уже на самом раннем этапе своего существования зна­ли города, которые населяли десятки тысяч жителей. Они состояли не только из глинобит­ных домишек, но и из огромных дворцовых и храмовых комплексов, их окружали мощные стены с многочисленными башнями. Специально проложенные дороги и ирригационные со­оружения, наряду с бесконечными полями, садами и рощами плодовых деревьев, также стали непременными элементами ландшафта. Древневосточный человек сразу очень внятно и весомо заявил о своем присутствии на земле. Размах и масштабы его деятельности свиде­тельствуют о ранее невиданной мощи и великолепии. Слишком легко и просто было бы заключить, что происшедшее вызвано бурным развитием производительных сил, созданием новых, ранее невиданных средств производства. Разумеется, производительные силы древне­восточных культур далеко ушли вперед по сравнению с первобытностью. Но не с их развития начинался взлет древневосточных культур. Наверное, самым впечатляющим подтверждением сказанному может служить сооружение древнеегипетских пирамид. Наиболее крупные из них появились еще в Старом Царстве, т. е. в начале истории Древнего Египта. Как известно, древние греки относили пирамиды к одному из чудес света. Уже их они поражали своей грандиозностью и совершенством. Ничего подобного по масштабам ни античный мир, ни Средневековье никогда не создавали и не стремились создать. Между тем строители пирамид использовали только два приспособления — наклонную плоскость и рычаг. Нам очень труд­но представить, что в эту эпоху не существовало не только сложной строительной техники, но и колеса, ворота и винта. Того, что впоследствии использовалось при строительстве несопоставимо менее масштабных сооружений. Наклонной плоскости и рычага оказалось достаточно, чтобы соорудить, скажем, пирамиду Хеопса (Хуфу), чье основание занимает более чем 5 га, высота достигает 146,5 м. Сложена она из 2300 тысяч гранитных камней, из которых каждый весит 2,5 тонны. Но, может быть, не менее размеров в пирамиде поражает филигранная точность и тщательность работы. Она выражается прежде всего в том, что все это огромное количество камней очень плотно, без всякого намека на проем, пригнано друг к другу и образует правильную геометрическую фигуру. По поводу пирамиды современный специалист замечает: «Даже если не учитывать примитивный характер орудий III тысячеле­тия до н. э., можно сказать, что ни одно сооружение нашего времени не превосходит ее в технической виртуозности или смелости. И, однако, это великое предприятие было осуще­ствлено культурой, только выходящей из каменного века и долго еще пользовавшейся ка­менными орудиями, хотя долота и пилы... уже изготовлялись из бронзы». ^[31]

Получается, что относительно еще очень скромные и неразвитые производительные силы Древнего Египта не просто позволили создать нечто не имеющее даже самого отдаленного подобия в первобытной культуре. Они были использованы принципиально иначе. До сих пор невиданный монументализм скорее задействовал производительные силы, чем был их след­ствием. Ведь никакой так называемой практической целесообразности в сооружении пирамид не было. Ничьей жизни они не улучшили, никому благосостояния не принесли. Их сооруже­ние тяжелым бременем ложилось на египетскую экономику, было, как сегодня сказали бы, чисто затратным. И все-таки пирамиды упорно сооружались. В течение нескольких столетий их размеры были очень велики, затем они уменьшаются. Но ни в одном, ни в другом случае невозможно себе представить одного — того, чтобы строители работали под давлением го­лого принуждения и насилия. Уже одна точность и тщательность, с какой возводились пирамиды, предполагает нечто более, чем отбывание повинности, когда результат работы никак не затрагивает того, кто ее производит. За их сооружением не могли не стоять какая- то внутренняя необходимость, стремление выразить нечто, касающееся всех: и тех, для кого сооружались усыпальницы, и тех, кто их сооружал. Это «нечто» и было тем новым, чего не знала первобытная культура, что было чуждо мировоззрению первобытных людей.

Там, где первобытные еще по сути производительные силы задействовались таким обра­зом, что возникла культура, в своем внешнем выражении резко отличная от первобытной, несовместимая с ней, там очевидным образом имела место мировоззренческая переориента­ция, мировоззренческий переворот. С известной точки своего развития люди, жившие в долинах рек, стали по-другому воспринимать реальность. Если оттолкнуться от того, что она как и прежде была реальностью хаоса и космоса, сакрального и профанного, то каким- то образом представление о ней изменилось. Это станет очевидным при обращении к тем же пирамидам. Всем известно, что пирамиды воздвигались в качестве усыпальниц фараонов. Каждая из них посвящена определенному властителю. Однако, чем объяснить непомерную громадность пирамид, их подавляющее величие? Явно не тем, что в них расположено мно­жество помещений, необходимых для захоронение фараона. Как раз наоборот, помещения внутри пирамид очень незначительны, они представляют собой почти сплошной камень, рассчитанный прежде всего на внешнее восприятие. Оно же оставляет впечатление подавля­ющей мощи и величия, чего-то не сопоставимого и не соотнесенного с человеком) а, стало быть, сверхчеловеческого. Сверхчеловеческое же по сути своей и есть сакральное или боже­ственное. И весь вопрос состоит в том, почему в древневосточных культурах с их монумента- лизмом сакральная реальность начинает обнаруживаться не только в ритуальных действи­ях, но и в качестве предметных воплощений — пирамид, зиккуратов, грандиозных храмов, крепостей, дворцов, изваяний и т. д. Очевидно, что для древневосточного человека сакраль­ное не просто существует, определяя цели и смыслы его поступков и обнаруживая себя в ритуале, но и присутствует здесь и теперь. Его присутствие воплощается в первую очередь в фигуре божественного царя, точнее, царя-бога. Именно царь-бог в представлении древневос­точных людей был источником всех тех монументальных сооружений, которые характеризу­ют любую культуру Древнего Востока. Эти сооружения представляли собой выражение и манифестацию того, что среди людей в качестве их повелителя пребывает божество, что оно не соизмеримо ни с чем человеческим, бесконечно его превосходя. Тем самым монументализм древневосточных культур и царская власть оказываются неразрывно связанными, взаимно ДРУГ друга определяющими и проясняющими.

Глава 2

ФИГУРА БОЖЕСТВЕННОГО ЦАРЯ НА ДРЕВНЕМ ВОСТОКЕ

В общем-то любому минимально образованному человеку хорошо известно, что первые в истории человечества государства возникли на основе власти царей и власть эта была практически безграничной. Но царь, каким бы он ни был могущественным, как бы ни возвеличивался, один на сотни тысяч, а то и миллионы, как в Древнем Египте, подданных. Поэтому специальное рассмотрение фигуры царя в курсе культурологии может показаться странным или внутренне не обязательной детализацией. В действительности все обстоит как раз наоборот. Без характеристики царя и царской власти представление о древневосточных культурах не просто будет неполным, о ней не будет сказано самое существенное. Ведь дело не сводится к тому, что царь — это один человек на фоне сотен тысяч и миллионов и от его индивидуальной инициативы, желаний и предпочтений не так уж много зависит. Гораздо важнее другое. Древневосточные люди всю свою жизнь организовывали вокруг фигуры бо­жественного царя, с ним соотносили свои значимые деяния и помыслы, в нем видели источ­ник благодеяний и бедствий. Конечно, большинство этих благодеяний и бедствий в какой-то мере определялись тем, насколько мудр и дальновиден царь. Но в любом случае он центри­ровал тот мир, в котором жили древневосточные люди, определял собой систему координат их мировоззрения. Есть такая известная пословица: «Короля играет свита». В ней выражен тот смысл, что образ монарха создается не столько его действиями, сколько окружением. Это окружение заранее знает, каким должен быть монарх и как надлежит себя вести по отношению к нему. Представим теперь себе, что монарх — это в глазах окружающих всемогу­щее божество. Тогда «играть» его и будет определяться в мире по самым значимым и клю­чевым вопросам. Жизнь древневосточного человека в очень значительной степени была «иг­рой» своего царя-бога. Поэтому его образ менее всего характеризует ту или иную царственную особу. Он имеет отношение прежде всего к тем, кто служил и поклонялся божественному царю, то есть практически ко всей древневосточной культуре как целому.

Возникновение фигуры божественного царя, там, где оно имело место, знаменовало собой переход от первобытного к древневосточному типу культуры. Однако царь-бог вовсе не появляется внезацно и неизвестно откуда. У него был предшественник в лице царя- жреца. По существу царь-бог — это и есть трансформированный царь-жрец, хотя первый из них отличается от второго по очень существенным признакам.

Прежде всего царь-бог — это не только и не столько посредник между мирами сакраль­ного и профанного, сколько полнота присутствия сакрального в профанном. Скажем, еги­петский фараон по-прежнему, как и царь-жрец, служит богам, приносит жертвы и возносит нм молитвы. Но это уже совсем не те жертвы и молитвы, что ранее. Это можно ощутить, обратившись к одному из древнеегипетских текстов, к так называемому завещанию фараона Рамсеса III:

«Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли, вод... Я ваш сын, сотворенный двумя вашими руками. Вы меня сделали властелином, да будет он жив, невредим и здоров, всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполняю свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для ваших святилищ... Я сде­лал процветающими ваши святилища, которые были в упадке. Я учредил для вас божествен­ные приношения помимо тех, что были для вас. Я работал для вас в ваших золотых домах с золотом, серебром, лазуритом и бирюзой. Я бодрствовал над вашими сокровищами. Я вос­полнил их многочисленными вещами. Я наполнил ваши закрома ячменем и пшеницей. Я по­строил для вас крепости, святилища, города. Ваши имена высечены там навечно... Я приносил

вам в жертву всякие хорошие вещи.... Я построил вам склады для празднеств, наполнил их продуктами. Я сделал для вас миллионы сосудов изукрашенных, золотых, серебряных и медных...».⁸

Приведенный фрагмент завещания начинается с обращения к богам, которое могло бы исходить из уст жреца. Однако далее фараон утверждает то, что царю-жрецу, поскольку он жрец, говорить о себе не подобает. Далее речь заходит о сыновстве фараона. По традицион­ной древнеегипетской формуле он сын верховного солнечного бога, но одновременно и девя­ти главных богов и даже всех богов. В фараоне божественность не разжижена и не разуплот­нена, как это будет иметь место у древнегреческих полубогов-героев, которые часто происходят от бессмертного божества и смертного человека одновременно. Напротив, фараон скорее представляет собой стяжку и концентрированность божественности в одном лице. В каком- то смысле он в большей степени бог, чем все остальные боги в отдельности. Сыновность же его выражает собой происхождение фараона, его производность от целокупности божествен­ного мира, но происходя от него, он вместе с тем удерживает в себе божественную природу. Очевидно, что служение бога богам не может быть тождественно жреческому. Он остается (жрецом лишь в том отношении, что сохраняет некоторую посредническую роль между сак­ральным и профанным мирами. Посредничество здесь состоит в том, что фараон непрерывно собственными божественными усилиями сакрализует мир профанного. Все, созданное им, принадлежит богам, является собственностью и подтверждением всемогущества богов. Благо­даря фараону мир людей всецело посвящен богам, являет собой их присутствие на земле в виде святилищ, сокровищ, всякого рода запасов и приношений, крепостей и городов. Это уже не просто посредничество, а своего рода продолженность мира богов в мире людей. Жрецу созидательные усилия, подобные фараоновым, не по чину и не по силам. Он лишь орудие, которым действуют боги, само по себе, как и любой другой член первобытной общи­ны, не обладающее никакими достоинствами. В частности и поэтому от жреца не может исходить всякого рода монументальная созидательная деятельность. Люди в его лице при­носят богам те жертвы и отмечают в своем человеческом мире такое присутствие богов, которое соизмеримо с человеческими мерками. Скажем, капище, сооруженное первобытны­ми людьми, будет достаточно скромных размеров так как в нем отмечено именно человече­ское почитание божества, тогда как монументализм сооружений постройки царя-бога — это служение и дар бога-сына богам-родителям. Причем моменты служения и одаривания богов в приведенном тексте взаимодополнительны и уравновешены. С одной стороны, молитва Рамсеса III выражает собой почтение к богам, долг сына перед родителями. Но в ней есть и другой, возможно, даже более явно выраженный момент.

Фараон в своей обращенности к богам только начинает с почтительного признания «своей служебности и подчиненности. Далее появляется и все более акцентируется мотив v значимости фараона для богов. Он выступает чуть ли не их покровителем, тем, чьими трудами боги благоденствуют и процветают. На фараоне в итоге замыкается мир богов и людей. Конечно, боги создали самого фараона и тот мир, в котором он правит. Конечно же, фараон не может не исполнять свой долг по отношению к богам. Но он делает для них так неизмеримо много, перечень его деяний так разнообразен, что не уйдешь от вывода — не будь фараона, богам многого бы недоставало и еще неизвестно, как бы они обходились без него.

Если царь-бог настолько необходим даже богам, то уж тем более без него шагу ступить не могут люди. Для них он не просто властелин с практически неограниченными полномочиями, а мирозиждитель и мироустроитель, они же его имущество, его орудия и органы. В Древнем Египте и других странах Древнего Востока знаком царской власти был посох. В руках фараона он указывал на принадлежность ему Мирового Древа, т. е. всего

космически устроенного бытия. Это Древо ему вручают боги, обладание им тождественно власти над Египтом. Но ее смысл не сводится только к служению и благодетельствованию богам. Обращенность власти фараона «вверх», в сферу сакрального, дополняется обращен­ностью «вниз», к профаино-человеческому. О том, как воспринимался этот^вдорой аспект царской власти, свидетельствует еще один отрывок из цитированного уже завещания Рамсе­са III: «Я кормил всю страну: будь то чужеземцы, будь то египетский народ, мужчины и женщины. Я вызволял человека из беды его, и я дал ему его дыхание. Избавил я его от сильного, более влиятельного, чем он. Дал я всем людям жить в спокойствии в городах... Удвоил я снабжение страны, тогда как прежде она была нищей. Страна была сытой весьма в мое правление. Делал я благие дела как богам, так и людям. И не было у меня ничего из вещей других людей. Провел я царствование [свое] на земле в качестве правителя Обеих Земель, причем [были] вы рабами у ног моих и не покидал я вас. Были вы угодными сердцу моему, сообразно с последними делами вашими, и выполняли вы рьяно мои повеления и мои поручения».*

В этом отрывке отношение царя-бога к своим подданным-людям двоится. Во-первых, он отмечает свои заслуги в деле устроения жизни египтян, свое божественное промышление о них. Но фараон не был бы богом в своем представлении, если бы не отметил и заслуг людей перед ним. Разумеется, здесь ни о какой благодарности царя-бога людям речи не идет. Речь совсем о другом, в частности, о том, что фараон, признавая заслуги людей, этим утверждает осмысленность их жизни, подводит ей положительный итог. В силу причастно­сти египтян к существованию фараона, они существовали, их профанное бытие непрерывно сакрализовалось.

Очень характерно, что Рамсес III ни словом не обмолвился в своем завещании о деяни­ях своих подданных, о том, что они сделали полезного для своего повелителя. Сами по себе, исходя из своих собственных усилий, они ни на что не способны. Подданные лишь более или менее усердные исполнители замыслов, которые и не им принадлежат, и не в них заключают свою цель. Они живут не своей собственной жизнью, в них и ими живет и рас­крывает свою божественность фараон. В тенденции, присущей древнеегипетской культуре, то с большей, то с меньшей полнотой все, что происходило в Египте и с египтянами, осмыс­лялось как исходящее от фараона и на него замыкающееся. Распоряжения государственной власти любого уровня, вплоть до самых незначительных, оформлялись как царские повеле­ния, фараон мог о них и не знать. В любую мелочь государственной жизни вникать ему было необязательно. Для этого существовал огромный штат чиновников различного уровня. Но в идее и принципе он был всемогущ и всеведущ, его деятельность всеобъемлюща, и она непрерывно должна была сказываться в жизни каждого египтянина и Египта в целом, более того, быть самой этой жизнью.

Разумеется, в своей повседневности египтяне вовсе не обязательно соотносили каждый свой поступок с фараоном. Однако то, что выделялось и фиксировалось сознанием в каче­стве важного и существенного, так или иначе, прямо или косвенно было замкнуто на боже­ственного царя. И уж конечно вся официальная жизнь Египта была жизнью фараона. Еги­пет был страной-обителью, домом бога. Этот бог, заботясь о себе, сооружал для своего существования в вечности пирамиду, а позднее другого типа гробницу. Сооружалась она тысячами и десятками тысяч рук египтян. Фараон создавал новые, восстанавливал или подновлял старые храмы. Этим непрерывно были заняты еще многие тысячи людей. Фарао­ном справлялся культ множества богов, его родителей. Таковыми же считались не только общеегипетские боги, но и местнопочитаемые главные божества каждого из сорока номов (провинций), на которые делилась страна. Непосредственно служили богам-родителям вели­кое множество жрецов бесчисленных храмов, разбросанных по всему Египту. В каждом из

^а Хрестоматия по истории Древнего Востока. — М., 1980. Т. 1. С. 114.

них богослужения велись жрецами, которые исконно были посредниками между миром лю­дей и богов. Но своеобразие египетской ситуации состояло в том, что здесь жрецы обраща­лись к божествам своих храмов только от лица фараона. А это значит, что их посредниче­ство носило странный и небывалый, с точки зрения первобытности, характер. Если древнеегипетские жрецы и оставались посредниками, то между богом-сыном и богами-роди- телями, не людьми и богами. Теперь они стали звеном, связующим две божественные реаль­ности. Само по себе это звено никаким особым достоинством не обладало. Над простыми смертными жрецов возвышала их причастность фараону, важность их роли. Но перед лицом фараона они оставались чем-то бесконечно удаленным, производным от его милостей и дей­ствующим его волей и энергией.

В какую бы сферу Жизни Древнего Египта мы ни обратились, везде за действиями людей египтяне видели их главный и единственный источник, которым был фараон. Стоит отвлечь­ся от этого обстоятельства, и получится модернизация, подгонка реалий древнеегипетской культуры под привычные нам представления. Так, например, что может быть более есте­ственным и обоснованным, чем трактовка походов египетских войск за пределы страны как военной экспансии с целью обогащения правящего класса, а частично и рядовых воинов. Понятно, что огромная доля завоеваний достанется фараону, поэтому именно он в первую очередь должен быть заинтересован в завоевательных войнах.

У объяснения военной экспансии Древнего Египта, которая действительно имела место всегда, когда страна была достаточно могущественной и стабильной, есть один существен­ный недостаток. Он заключается в том, что это объяснение применимо к любой стране и эпохе там, где проходили завоевательные войны. Не то, чтобы оно совсем неверно. Скорее речь идет о его неконкретности. Ничего о своеобразии древневосточной культуры, и египетс­кой в частности, мы не узнаем, если во всех внешних войнах будем видеть только экспан­сию, с одной стороны, и оборону отечества — с другой. Для Древнего Египта, между тем, характерно понимание завоевательных войн как выражения все того же культа фараона, манифестации его божественного величия и всемогущества. В первую очередь учтем, что так называемые завоевательные войны появляются вовсе не с возникновением государств с их социальным неравенством и угнетением. Война — это естественное состояние для каждой первобытной общины. Она жестко членит мир на свое, космически устроенное, и чужое, тяготеющее к хаосу, бытие. То, что потом станет нравственными нормами и запретами, вовне общины не распространяется. За ее границами правда, допускается вовсе не беспредел. Там для членов первобытной общины действуют нормы и правила, во многом противополож­ные внутриобщинным. В частности, чужого можно, а то и нужно убить или подчинить. Не потому, что на пространстве чужого позволительно наконец дать волю своим инстинктам. Вообще говоря, на волю их выпускать нежелательно никогда. И при встрече с чужими убивали их прежде всего потому, что этим побеждались хаос, смерть, небытие, и соответ­ственно торжествовали космос, жизнь, бытие. В войне и убийстве для первобытных людей важны были начала мироустроительные.

Эта исходная данность во многом оставалась действительной и для древневосточных культур. Восточные цари, идя войной на соседей, разрушая, иногда уничтожая ирригационные сооружения, выжигая поля, убивая тысячи людей, как это ни покажется странным, также ощущали себя мирозиждителями и мироустроителями. Те же египетские фараоны были про­сто обязаны идти войной на ближайшие и более отдаленные от них земли. Ведь они цари- боги не просто Египта, как бы Обширен и богат он ни был, они властители всей земли, царствуют над всем космосом и обязаны отбивать его у хаоса, по возможности оттеснять и космизировать хаос. Своеобычность ситуации в Древнем Египте связана с тем, что здесь завоевательные войны с соседями непосредственно обслуживали нужды культа фараона, были его продолжением. Так, на север, в Сирию, египетские войска посылались под знаком того, что для храмов, усыпальниц и дворцов необходимо было дерево, которое в Египте не растет. Особенно ценился египтянами знаменитый ливанский кедр. Победоносное войско заставляло побежденную Сирию регулярно снабжать фараона кедром. Со стороны сирийских царьков поставка дерева была не просто налогом или данью, ее можно сблизить с жертвопри­ношением людей далекому и всемогущему богу, сидящему в Мемфисе или Фивах.

Приблизительно так же дело обстояло и с походами на юг, туда, где начиналась Эфио­пия. Здесь располагались копи, богатые драгоценными металлами. Казалось бы, золото и се­ребро должны были привлекать египетских захватчиков как воплощение денежного богат­ства, а значит, и материального процветания. Однако с такими выводами нужно быть осторожными. Основная ценность золота и серебра, а главное, смысл их приобретения были в другом. В том, чтобы всемогущий бог-царь Верхнего и Нижнего Египта мог украшать свои храмы и дворцы, тем выражая свою божественность и присутствие в храмах своих богов- родителей. От щедрот фараона перепадало и его подданным. Они тоже могли украсить драго­ценными металлами собственные жилища, утварь, гробницы. В этом проявлялось признание божественной благодати вовне, в мир человечески-профанный. Учтем и то обстоятельство, что золото и серебро — это не просто драгоценные металлы. В самом этом словосочетании остаточно сохраняется некоторый более высокий, чем привычный нам, смысл. Самое драго­ценное для людей — их связь с богами. В богах же люди обретали богатство, но особого рода. Оно означало присутствие божества, обоженность. Знаком присутствия божественного, сакрального, в частности, были драгоценные металлы. Взять в руки кусочек золота, тем более украсить себя золотым изделием — в этом исконно усматривалась внешняя выражен­ность связи с божественным миром, причастность к нему. Да и не только украшались золо­том и серебром, в не меньшей степени, если не в большей мере, еще и освящались. Такое освящение соотносилось с людьми. Фараон же, посылающий войско за драгоценными метал­лами или получивший их в качестве дани, возвращал себе исконно и по праву ему принадле­жащее. Из Эфиопии к нему также шли жертвоприношения. Местные обитатели благоговейно возвращали богу богово, в надежде на его животворящие милости.

Дата добавления: 2015-11-04