Курс лекций по теории и истории культуры 20 страница

Часть пятая АНТИЧНАЯ КУЛЬТУРА

Античная культура существовала в промежутке между VIII в. до P. X. и V в. нашей эры. Она знала архаику VIII—VI вв. до P. X., классику V—IV вв. до P. X., пережила период элли­низма в IV-I вв. до P. X. Наконец, последние четыре века античной культуры приходятся на римскую Античность. Конечно, в настоящей работе такая длительная, внутренне чрезвычайно богатая и разнообразная эпоха может быть рассмотрена только с позиций наиболее значимо­го, общего и устойчивого, что было присуще Античности. Основные параметры античной культуры были заданы древними греками. Без них никакая Античность не была бы возмож­ной. Древний Рим придал античной культуре свои собственные черты, в чем-то ее переина­чил, а в чем-то усвоил ее, даже ассимилировался ею. Без Рима Античность не стала бы тем, чем она была в позднюю пору своего развития. В первую очередь благодаря Риму античная культура стала достоянием последующих эпох культурного развития Запада. И все-таки не Рим, а Древняя Греция заложила основы античной культуры и выразила ее с наибольшей силой и полнотой. Поэтому в дальнейшем речь пойдет преимущественно о греческой Антич­ности и только в последнюю очередь о той коррекции античной культуры, которая связана с Древним Римом.

Глава 1 АНТИЧНАЯ КУЛЬТУРА И ПОЛИС

Когда речь заходит о «Древней Греции*, то это словосочетание употребляется несколь­ко в ином смысле, чем, скажем, словосочетания «Древний Рим* или «Древний Египет». В двух последних случаях подразумеваются прежде всего великие государства древности. Древний Рим первоначально был республикой, затем империей. Египет же образовался после того, как многочисленные княжества, долины и дельты Нила объединились в два государ­ства, которые впоследствии стали единым царством. Совсем иначе складывалась ситуация у древних греков. Пока они были независимы, греки жили в многочисленных городах- полисах. Так было в греческую архаику, в период классики и эллинизма. Древняя Греция никогда не образовывала единого государства, оставаясь этнической и культурной, но не политической реальностью. Она как бы застыла на первой стадии образования государства и не захотела пойти дальше.

В самом деле, на Древнем Востоке, а потом на Западе первоначально мелкие племенные государства воевали друг с другом, захватывали земли соседей. В результате наиболее удач­ливые из них разрастались в общенациональные государственные образования или даже выходили за национальные рамки. У всех народов и культур существовало единодушное мнение: чем больше государство, тем для него лучше. Небольшие размеры государства счи­тались признаком его слабости и незначительности. Подобный взгляд держался тысячеле­тиями. Не поколеблен он и сегодня. Однако древние греки почему-то придерживались сов­сем другой точки зрения. Так, два величайших античных философа Платон и Аристотель в своих трактатах рассуждают о размерах государства на манер, совсем непривычный ни Востоку, ни Западу. Они ставят вопрос об оптимальных размерах государства и приходят к выводу о том, что оно не должно быть ни слишком большим, ни слишком маленьким. С малым государством все понятно — оно слишком слабо и уязвимо для поползновений соседей. А вот чрезмерно крупное становится трудно управляемым и не соответствует инте­ресам своих граждан. Идеальное государство должно быть легко обозримым.

Нужно сказать, что это требование к государству не было только отвлеченным рассужде­нием и благопожеланием философов, пускай и великих. В своих трактатах они в значитель­ной степени отражали реальность. Она же была такова. На относительно небольшой терри­тории Древней Греции, включая материк, острова Эгейского и Ионического морей, западное побережье Малой Азии, юг Италии и Сицилийское побережье (так называемую Великую Грецию), в течение нескольких столетий существовало несколько сотен полисов. Все они занимали территорию около 120-150 тысяч квадратных километров, и проживало на ней никак не более трех миллионов человек. Таким образом, на один полис в среднем приходи­лось около 300 квадратных километров и приблизительно 10 тысяч человек населения. Поистине, практически все они были легко обозримы со стен родного города. Самым круп­ным по территории полисом была Спарта. Она занимала южный Пелопоннес, гористые Лако­нику и Кинурию и равнинную Мессению, всего 8,5 тысячи квадратных километров. Ее непо­мерно огромные по греческому счету размеры уравновешивались относительно редким населением. Гораздо более густо заселенный Афинский полис имел всего 2,5 тысячи квадрат­ных километров территории, как раз небольшой полуостров Аттика. Сегодня в Европе такую же площадь имеет Люксембург, государство, сохранившееся от Средних Веков по историче­ской случайности. Афины же были самым блистательным и великолепным древнегреческим государством, культурной столицей Греции, по численности населения уступавшей только сицилийскому полису — Сиракузам. В числе культурных, политических и экономических лидеров Древней Греции находился и Коринф, город, расположенный на Истмийском пере­шейке, соединяющем Пелопоннес с материком. Вместе со своей округой он простирался всего на 920 квадратных километров. Сопоставимой с Афинами величины были другие знамени­тые и влиятельные греческие полисы.

Нередко они между собой воевали. Войны могли быть очень жестокими и кровопролит­ными. Города брались штурмом и разрушались, боеспособное мужское население истребля­лось, женщины и дети продавались в рабство. Однако, что не было принято, так это присо­единение победившим полисом территории завоеванного государства. Подобные случаи случались крайне редко. В частности, Афины поглотили расположенный поблизости от Ат­тики крошечный остров и, соответственно, государство Саламин. Пожалуй, это единственное их территориальное приращение. И это при том, что во времена своего расцвета Афины возглавляли морской союз, в который входило более ста полисов. Афиняне были общеприз­нанными лидерами союза, перевели союзную казну с острова Делос к себе в Афины и по существу распоряжались ей по своему усмотрению. Там, где считали нужным, они стави­ли свои гарнизоны, жестоко карали полисы, претендовавшие на чрезмерную, по мнению афинян, самостоятельность, и т.д. Во всей этой самовластной и тиранической политике Афин не было только одного — стремления сделать из Афинского морского союза единое

государство. И не потому, что афинянам недоставало корыстолюбия или неуемной жаж­ды власти. И то и другое было присуще им сполна. Другое дело, что создание единого государства через слияние множества полисов противоречило коренным основаниям миро­воззрения и самоощущения афинян. Так же, как, например, спартанцев. Они распоряжались в пелопоннесском союзе так же жестко, корыстно и самовластно, как афиняне в своем мор­ском союзе. Но в отличие от последних, спартиаты, разгромив афинян, установили на не­сколько десятилетий свою полную гегемонию в материковой, а частично и на островной Греции. Однако никакого движения в сторону объединения полисов в одно государство со стороны спартиатов не было. Как и Афины, они вполне удовлетворялись призйанием свое­го первенства со стороны внутренне совершенно независимых полисов. Опять сработало не­что, присущее греческому взгляду на мир и независимое от желаний и предпочтений того или иного царя, полководца или целого полиса. Сработало не в первый и не в последний раз. Особенно поражает ситуация, сложившаяся в греческом мире накануне и во время знаменитых греко-персидских войн. К V в. до P. X. над Грецией нависла очень реальная, многим казавшаяся неотвратимой, угроза порабощения Персидской державой. К этому времени персы уже подчинили себе греческие полисы малоазийского побережья и готовили грандиозный поход через Гелеспонт в материковую Грецию. Казалось бы, единственным шансом сохранить свою независимость для греков было бы объединиться в одно государство и всем вместе встретить врага. Ничего подобного в Греции не произошло. Правда, образовал­ся союз из нескольких десятков полисов, в который вошли самые значительные их них Афины и Спарта. Но многие уклонились от участия в нем. И не только из страха перед невиданно могущественным врагом, но по причине каких-то несогласий, нежелания отдавать верховенство одним полисам и полководцам над другими. В результате греко-персидские войны велись всей огромной и могущественной Персией и далеко не всей крошечной по сравнению со своим врагом Грецией. Так что же стояло за этим раздором и шатанием в греческом стане?

Сами древнегреческие историки указывают на множество конкретных причин и обсто­ятельств. Но их покрывало одно обстоятельство. Грекам мысль об единстве и объединении по-своему была так же нестерпима, как порабощение их персами. В единой или хотя бы объединенной в тесный союз Греции греки опасались потерять самое для себя драгоцен­ное — свободу. Что толку, если они единым государством отбросят врага, ведь к тому времени большая их часть перестанет быть свободной. Подобная логика была близка душе многих греков. Они выиграли войну с персами, оставаясь множеством полисов, погрязших во взаимных препирательствах. Иначе, видимо, для них было невозможно. Полисная жизнь, независимость родного полиса была для греков непременным условием их собственной свободы.

Именно свобода была тем критерием, по которому греки исконно отличали себя от окружающих их народов. Как и все другие народы, они делили мир на своих и чужых, эллинов и варваров. Но только для них варварство было признаком рабства, тогда как принадлежность к своим, не варварам, предполагала свободу. Варварами в глазах греков были не только северные соседи — первобытные и полупервобытные фракийцы, но и древне­восточные народы — персы, сирийцы, египтяне и т. д. С фракийцами все понятно, в них грекам претила стихийности и необузданности жизни. Они считались рабами прежде всего своих страстей. Иначе обстояло дело с древневосточными народами. Отношение к ним у греков двоилось. С одной стороны, Восток почитался как страна мудрости и тайноведения, глубо­кого проникновения в сокровенную суть вещей. Многие греческие мудрецы и философы стремились постигнуть восточную мудрость и отправлялись для этого в Египет, другие стра­ны Востока. Если же реальных путешествий не было, их нередко все равно приписывали почитаемым мудрецам и философам, так как обучение у восточных жрецов, магов и мудрецов входило в правила игры. Грек сознавал себя по сравнению с восточными людьми ребенком, которому не грех поучиться у старцев. Но была и оборотная сторона в отношении Греции к Востоку: у нее почитание и благоговение смешивалось с некоторой долей пренебрежения и даже презрения к своим учителям. Как ни полезно у них учиться, все-таки учителя, хотя и на иной лад, чем дикие фракийцы, тоже были варварами и рабами. Но рабствовали они уже не у своих страстей, а у царей, которых греки считали не богами, а тиранами. Тиран же в греческом представлении — это тоже раб. Он рабствует у своих страстей, не способен с ними совладать и в то же время стремится сделать своими рабами других людей, своих сограждан. Под властью тирана они превращаются в рабов раба, что ничуть не лучше поло­жения диких фракийцев, каждый из которых рабствует прежде всего у себя. Никакого бла­гоговения перед восточными царями греки не испытывали, для них фигура царя-бога была внутренне чужда и неприемлема. Власти таких царей они никогда не знали и не признавали. Для греков фигура царя значила нечто принципиально иное по сравнению с людьми Древнего Востока.

Как и на Востоке, в Греции царей (базилевсов) считали божественными. Они тоже происходили от богов, были их более или менее близкими родственниками. Именно родство с богами давало царям право на власть в своем полисе. Однако эта власть, какой бы боль­шой она не была, оставалась властью одного гражданина над другими. Подчеркнем, в гре­ческом полисе обитали не царь и его подданные, а граждане объемлющего их полиса. У царя могло быть больше богатств, прав, власти, почета, чем у кого бы то ни было в его полисе, но он не был вознесен над своим государством, как бог возносится над людьми. Да, царь проис­ходил от богов, иногда даже от самого верховного бога — Зевса. Однако от этого он не становился богом. Для греков было вполне возможным признавать божественным человека: божественность его — в происхождении, человеческость — в смертности. Вполне допуска­лось, что какой-то царь за свои подвиги и добродетели может обрести бессмертие, быть причисленным к сонму богов. Тогда становился естественным и необходимым культ ставше­го божеством базилевса. Но пока базилевс правит здесь, на земле, он остается человеком, гражданином среди граждан, хотя и первым среди равных. Равенство это было очень услов­ным и относительным. И все-таки оно существовало, так как божественным в той или иной степени, по существу, считался каждый грек — полноправный гражданин своего полиса. Он отличался от своих базилевсов, как отличается дальний или очень дальний родственник богов от их близких родственников. Между дальними и близкими родственниками возмож­ны очень существенные градации, и все же они прежде всего родственники, то есть люди одной природы.

Контраст между Древним Востоком и греческим Западом вполне очевиден. На одном полюсе мы встречаем царя-бога и рабов, на другом... остается сказать, царей и богов. Так греки о себе никогда не говорили. Божеское от человеческого, сакральное от профанного они всегда отличали. Считать себя богами было бы для них величайшим нечестием, чрева­тым страшными карами настоящих богов. И тем не менее свою божественность, причаст­ность к богам и близость к ним греки ощущали. Показательны в этом отношении древнегре­ческие игры. Мы знаем о самых знаменитых среди них — Олимпийских. Учрежденные в 778 г. до P. X., они собирали раз в четыре года участников и зрителей со всей Эллады. Помимо местных существовали еще и другие общегреческие игры: Дельфийские, Немейские, Истмийские. В этих играх самое характерное — их направленность на выявление победите­ля, того, чья колесница обойдет все другие, чье копье полетит дальше всех, кто победит других в кулачном бою и т. д. Рекорды как таковые ни участников, ни зрителей совершенно не интересовали, о них не сохранилось никаких сведений. Но вот выявлен победитель, самый быстрый, ловкий, сильный. Его чествуют, им восхищаются, гордятся, короче, относятся к нему так же, как к победителю современных соревнований. Что же, между тем, восхищало греков в победителе? Не столько сила, ловкость, мужество сами по себе, сколько то, что победитель был избранником и любимцем богов, на него падал отсвет их божественности, он

признавался божественным человеком. Его божественность) н это очень существенно, дости­галась не в ритуальном очищении пути, жертвоприношении и обоженни. Нет, человек, нахо­дясь среди людей, через игры и соревнования выявлял и проявлял свою божественность. Здесь характерно как раз пристрастие греков к играм и состязаниям. Исходно игра осмысля­лась еще со времен первобытности через ее принадлежность внутрибожественной жизни. Если ритуал связывал людей и богов, то в играх выражали себя боги. Игра от радости, полноты бытия, избытка силы и могущества, которым нет необоримого препятствия, для которых все податливо и преодолимо. Они достойны богов, по плечу одним богам. По словам поэта, «тревога и груд лишь для смертных сердец». Они, смертные, то есть люди, первона­чально играли только в рамках ритуала, выражая в играх полноту божественной жизни и свою приобщенность к ней. Греческие игры акцентировали в своих играх один момент ритуа­ла, в значительной степени отделяя его от других и вознося над ними. В результате получа­лось, что они не просто стремились теснее соприкоснуться с внутрибожественной жизнью, но и сближали ее со своим человеческим бытием. Фигура победителя становилась для них той крупицей божественности, которая оставалась среди людей, принадлежала одному из них и вызывала всяческое поклонение.

Хотя греки богами себя не называли и не считали, то что они цари, если и не проговари­валось, то подразумевалось. А как еще назвать людей, которые соотносят себя не с боже­ственным царем, а с самими собой, кто отождествляет с собой полис так же, как, скажем, фараон отождествлял с собой Египет? Он был душой своей страны, она его телом и имуще­ством. Древние же греки устами Аристотеля определили полис как общение свободных граждан. Получается, что у полиса нет другого источника, кроме образующих его граждан. Больше над ним никто не властвует и не царит. Его цари — это граждане, а собственно царь там, где он был, — это только царь среди царей. Ему не принадлежала вся полнота цар­ственности. Она вообще не могла принадлежать одному человеку. Царствуют во всей полно­те граждане полиса все вместе. Тем самым над полисом царствует сам полис, ведь он есть общение свободных граждан. В этом общении-царствовании граждане участвуют неравно­мерно и не в равной степени. В демократических общинах любой полноправный гражданин мог быть избран на любую должность, царская власть была здесь упразднена очень рано. Аристократическая Спарта всегда возглавлялась двумя царями одновременно. В ней цар­ствовали две династии — Агиады и Эврипонтиды, каждая из которых вела свой род от богов. Спартанские цари обладали действительной царской властью лишь во время военных походов. В пределах Спарты она была минимальна. Гораздо большей властью пользовалась в Спарте геруссия (совет старейшин, состоявший из 28 граждан, достигших 60 лет). Герус- сия готовила решения для народного собрания — апеллы, которое только голосовало по поводу предлагаемых ей вопросов. Таким образом, в Спарте, как и в Афинах, не было царя и подданных, были граждане, одни из которых пользовались большей, другие — гораздо меньшей долей власти, царственное же достоинство принадлежало всем вместе, хотя у каж­дого была своя доля, самая большая — у царей, самая маленькая — у простых граждан. Переставали граждане царствовать в своем полисе тогда, когда в нем устанавливалась тира­ния. Тиран в греческом представлении — это тот же царь, который забирает себе всю полно­ту власти, становится над полиром и тем самым превращает граждан в своих подданных. Фигура тирана и тирания — характерно греческие явления, они возникали на всем протяже­нии древнегреческой истории. Однако никогда тирания не считалась нормальной формой государственной власти. Обыкновенно ее рассматривали как вырождение и извращение прав­ления царей. Стремление последних стать царями в восточном смысле также расценивалось в качестве попытки установления тирании.

Ощущение своей близости к богам (и в этом отношении божественности), своего цар­ственного достоинства древние греки осмысляли как свободу, Для нас утверждение о том, что человек должен быть свободен, что в свободе его высшее достоинство и соответствие

собственной природе и т. п., звучит привычно и даже как нечто самоочевидное. Связано это с тем, что мы, европейцы, люди западной культуры, являемся прямыми наследниками древ­них греков, продолжаем традицию, которая впервые состоялась в Древней Греции и уже на Западе никогда не прерывалась. Поэтому, рассматривая все три великие исторические эпохи, которые составляют европейскую культуру — Античность, Средние Века, Новое Время, — тему свободы обойти невозможно. Она составляет сердцевину смыслов европейской культу­ры. Совсем иначе обстоит дело на Востоке. Наше обращение к древневосточным культурам, анализ их фундаментальных характеристик никак не затронул темы свободы. Без нее не только можно было обойтись, эта тема Древнему Востоку внутренне чужда, ничего или мало что ему говорит. Казалось бы, древневосточный человек не просто сознавал себя рабом, но и стремился к обоженню и потустороннему царственному достоинству. Так, может быть, он хотел быть свободным, достигнуть свободы в загробном мире, а не здесь, на земле, как древний грек? Если принять подобное допущение, то окажется, что греки отличались от людей Востока не по критерию свободы как таковому, а в соответствии с ее пониманием в одном и в другом случае. На самом деле для восточных народов вопрос о своем и своеобраз­ном отношении к свободе не стоял. Для них преодоление рабства в обретении царственности вовсе не означало обретения свободы. Сфера божественного, как уже отмечалось, оставалась для древневосточных людей чем-то безличным, не индивидуализированным. Там пребывали не столько бог и божество, сколько божественность. Ее можно уподобить чему-то близкому силе, энергии, воле, желанию, даже мысли и менее всего последовательно действующему, сознающему себя и обращенному на себя существу или существам. В эту божественность и уходила душа умершего, растворялась в ней, несмотря на свою тоску и желание как-то сохраниться в вечности.

Древний грек сознавал себя в первую очередь свободным, а не царственным и боже­ственным не просто потому, что последнее было бы святотатственным. Для него свобода была неразрывно связана с царственностью и божественностью, служила их фундаменталь­ной характеристикой. Они актуализировались в свободе и без нее теряли всякий смысл. Можно сказать и так: свобода была путем к царственности и божественности, таким путем, который человек стремился пройти именно как свой человеческий путь. Будучи свободным, он становился божественным человеком, не штурмуя небо и не посягая на место своих богов. Тем самым, как это не покажется странным, греки разделяли божественность людей и божественность богов, не смешивая их и каждой отдавая должное.

Как же понимали в Древней Греции свободу, в чем видели ее признаки и проявления? Самым своеобразным в трактовке греками свободы было отождествление ее с самодостаточ­ностью и самодовлением (автаркией). Свобода предполагала прежде всего независимость ни от чего внешнего, некоторое замкнутое на себя бытие. Все внешнее непредсказуемо и некон­тролируемо, оно таит в себе угрозу рабства. Поэтому устроить свою жизнь тому, кто свобо­ден, нужно таким образом, чтобы внешняя реальность никогда не играла в ней определяю­щей роли. Но замкнутое на себя внутреннее бытие само по себе тоже не обязательно свободно. Замкнутого на себя человека, например, могут раздирать страсти, у него не будет согласия с самим собой, он как бы противопоставит себя себе же и в результате опять попадет в раб­ство, только теперь оно будет внутренним, а не внешним. Чтобы избежать рабства и быть свободным, необходимо помимо независимости от всего внешнего еще достичь согласия с са­мим собой, ненарушимой внутренней гармонии. Внутренняя гармония — это тоже независи­мость, но на этот раз от самого себя, высшего в людях от низшего в них, то есть души от тела, разумного начала в душе от чувственного.

Свобода как самодовление, или автаркия, достижима, как полагали древние греки, не в каком-то уединении или изоляции индивида от других людей, а только среди них. Аристо­тель называет человека существом общественным и политическим, то есть полисным. Именно в полисе, как общении, человек приходит к самому себе, соответствует своей природе. Полис

есть действительность и реализация человеческой свободы, иного, внеполисного простран­ства для нее не существует. Такое отношение к своему государству для нас, людей новоевропей­ской культуры, достаточно непривычно и странно. На протяжении последних нескольких столетий государство рассматривается в качестве чего-то внешнего основным жизненным устроениям человека. К нему относятся как, пускай и необходимому, ограничителю свободы граждан, в крайнем случае на него смотрят как на условие реализации свободы. Но чтобы свобода человека реализовалась исключительно в полисной, то есть государственной жизни, чтобы эта жизнь была свободной, такого новоевропейская культура не знает и не приемлет. Между тем древние греки свою свободу — автаркию — мыслили прежде всего как автаркию родного полиса. В нем они достигали высшей цели и смысла своего существования.

Сегодня нам очень трудно представить, что отношение греков к своему полису было пронизано теплотой, чуть ли не интимностью. В полисной жизни человек себя чувствовал так, как мы чувствуем себя в своем домашнем кругу, среди родных и близких.

У полисной жизни было несколько наиболее значимых проявлений. Среди них — управ­ление своим государством, выполнение воинского долга, досуг, участие в культовых действи­ях. Сельскохозяйственные работы, ремесленное производство, торговля, хотя и составляли материальную основу существования полиса, собственно в полисную жизнь не входили. Это были так называемые низменные занятия. При всей их необходимости они считались до­стойными рабов (ремесло) или же свободнорожденных людей низшего достоинства. Ни сель­скохозяйственные работы, ни тем более ремесло и торговля не выводили человека в сферу свободы, никак не способствовали его собственной автаркии. Другое дело, что без них не мог быть автаркичным полис. Но в этом случае он добывал свою автаркию руками тех, кто сам ее не приобретал.

Исходно полисный человек был «мужем войны» и «мужем совета», то есть воином и государственным деятелем. По существу, война и управление государством были двумя сторонами одной медали. Государство нужно было защищать от внешней опасности и устраи­вать его внутреннюю жизнь. Поэтому великий полководец и мудрый законодатель, дально­видный политик нередко могли быть в Древней Греции одним и тем же лицом. В различные эпохи и в разных полисах значимость «мужей войны», по сравнению с «мужами совета», бывала различной. Но чего не знал греческий полис, так это только политиков и только военных. Каждый гражданин обязан был быть и тем и другим. Он участвовал в деятельности народного собрания и в случае необходимости (если не достигал преклонного возраста) вхо- дил в состав полисного войска. Никакой постоянной и профессиональной армии полисы длительное время не имели. Точно так же в них не было и профессиональных политиков и государственного аппарата. Все сколько-нибудь значимые военные и гражданские должно- сти занимались по праву рождения или же были выборными. Они предназначались для граждан, а не специально обученных профессионалов. И это естественно, так как государ­ство составляли сами граждане, а не стоящие над ними и отчужденные от них государствен­ные органы. Никакого намека на бюрократию в полисах не было. Она возникает на Древнем Востоке, так как здесь вся власть концентрируется в руках божественного царя и для ее осуществления необходимы посредники — чиновники. В таких посредниках у полиса не было никакой потребности. Здесь в идеале носители власти, ее исполнители и те, на кого она направлена, были одни и те же граждане. Во всяком случае, в полисе с демократическим устройством не только каждый гражданин имел право и обязан был участвовать в народном собрании, за свою жизнь он неоднократно избирался в различные органы власти, успевая побывать и начальником и подчиненным, и должностным лицом и частным человеком. Хотя, строго говоря, гражданин частным человеком никогда не был. Его частная жизнь (хозяй­ство, семейные заботы, досуг) обязательно дополнялась государственными заботами. К тому же многое из того, что нами сегодня никак не воспринимается как явление государственной жизни, в полисе было именно таковым.

Скажем, театральные представления. Сегодня государство может как угодно давить на театры, формировать их репертуар, ограничивать гастроли и т.п. Никому, однако, не при­дет в голову отнести сами театральные постановки к сфере государственной жизни и поли­тики. Театр — это искусство, и чем теснее его привязывают к политике и государственным интересам, тем меньше в нем остается от искусства. Совсем иначе начинался и существовал длительное время театр в Греции. В Афинах театральные представления давались два раза в году, в праздники Великих и Малых Дионисий. Одну зимнюю и одну весеннюю неделю в афинском театре играли трагические и комедийные пьесы. На них по возможности стре­мился попасть едва ли ни каждый афинянин. Неимущим же гражданам специальным поста­новлением властей выдавалось два обола, мелкие монеты, которых было достаточно, чтобы занять в театре скромное и не очень удобное место. Воспринимались театральные постановки как событие общеполисного значения, непосредственно определявшее жизнь города. Изве­стен, например, случай, когда ранний греческий драматург Фриних за постановку пьесы «Взятие Милета» подвергся крупному штрафу, а саму пьесу запретили. Связано это с тем, что она слишком потрясла афинян в ситуации неизбежно надвигавшейся войны с Персией. Может показаться, что перед нами хотя и ранний, но вполне типичный случай политическо­го давления на деятеля искусства. Все дело, однако, в том, что и сами драматурги, и их зрители не отделяли свои произведения и их постановку от полисной жизни. В театр шли как в экклесию — народное собрание, драматурги же готовили свои премьеры приблизительно так же, как ораторы и демагоги свои речи в народном собрании или совете пританов. И в од­ном, и в другом случае эффект достигался политический, так как он исходил от граждан, а реагировали на речи и пьесы тоже граждане.

Если театр обязательно предполагает публичность, большие скопления народа и кол­лективные реакции, то философия в современном представлении требует уединенной сосре­доточенности. Ее-то соотнести с политикой и полисной жизнью, кажется, совсем невозможно. Между тем афиняне в эпоху своей классики очень внятно продемонстрировали, что для них философия и политика, полисная жизнь нераздельны. Именно по политическим и общепо­лисным соображениям в 399 г. до P. X. в Афинах состоялся суд над философом Сократом. Суд был неправедным, приговорили судьи Сократа к смерти за напраслину и клевету, возве­денные на него недругами. Впоследствии афиняне раскаялись в своем приговоре и Сократ навсегда остался в их представлении образцом добродетели. Но в чем состояло раскаяние афинян? Во всяком случае не в том, что они посягнули на свободу мысли и творчества великого философа и своего современника. Его философствование никогда не рассматрива­лось как личное и частное дело Сократа. Не только афиняне, не считал его таковым и сам философ. В своей заключительной речи перед судьями Сократ сравнил себя с оводом, кото­рый «приставлен богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обле­нившемуся от тучности*.^[35] Исполняя свою роль «овода», он непрестанно заводил беседы едва ли ни с первым встречным на улицах и площадях Афин. Как философ Сократ искал истину, смотрел на мир с точки зрения вечности. Но одновременно для него обретенная истина должна была стать истиной, открытой согражданам. Их он в ней убеждал, неустанно помогал-им обрести истину в самих себе через беседу и совместное размышление. Афиняне в своей основной массе не поняли и не приняли усилий Сократа, восприняли их как опасность для родного полиса. По этой причине они осудили Сократа. Он же и в своей защитительной, и заключительной речи на суде настаивал на обратном, на том, что его поиски истины необходимы афинянам. Ни во время суда, ни после него никто, включая самого Сократа, не усомнился в праве афинского государства разбираться в философской позиции Сократа. Ведь и сам философ изначально сделал свои философские размышления фактом и событием поли­сной жизни. Сократ, как и любой другой афинянин, воспринимал себя прежде всего как

Дата добавления: 2015-11-04