Курс лекций по теории и истории культуры 17 страница

В Древнем Египте фигура и образ божественного царя, несомненно, получили наиболее полное и законченное развитие. Однако и здесь культ фараона оставался, пускай и домини­рующей, но тенденцией, наряду с которой продолжали сохраняться прежние в своей основе, еще первобытные представления. Где-нибудь в египетской глубинке по-прежнему продол­жалась соотнесенная с местными божествами религиозная жизнь, по сути никак или чисто формально связанная с культом фараона. И сам фараон в числе прочих своих именований был еще отцом и матерью всех египтян. Это сближало его с подданными хотя и дальним, но родством, что противоречило абсолютности фараона на фоне ничтожества подданных. Нако­нец, сохранившиеся древнеегипетские тексты свидетельствуют о том, что в них фараон не всегда предстает в полноте своей божественности. Одни тексты божественность фараона очень внятно акцентируют, тогда как в других он наделяется человеческими свойствами, сближаясь с другими людьми. Очевидно, что обожествление царя и его культ в Египте не были последовательными и бескомпромиссными. И все же фараон был здесь обожествлен настолько, насколько вообще люди способны обожествлять другого, присутствующего среди них человека.

В других странах и культурах Древнего Востока обожествление царя не только не захо­дило так далеко, как в Египте, но и принимало иные формы. Так, для древней Месопотамии, где существовала по-своему не менее яркая и масштабная культура, чем в долине Нила, изначально фигура божественного царя вообще не была характерной. Точнее, она существо­вала, но царями месопотамских городов, принадлежавших шумеро-аккадской культуре, были не обожествленные люди, а непосредственно боги. Их изображениям не просто поклонялись, молились и приносили жертвы. Истуканы местных главных богов помещались на троны, для них устраивались трапезы с обильной и разнообразной едой, от их имени писались законы и постановления, объявлялись войны, велись переговоры и заключались мирные соглашения. Люди оставались при этом лишь слугами богов, в лучшем случае — распоря­дителями, выполняющими их волю. У главного бога города-государства был соответствую­щий слуга — энси. Он управлял государством как имением божества, ему непосредственно была известна божественная воля. Последняя узнавалась посредством гаданий, снов, зна­мений.

На первый взгляд может показаться, что шумеро-аккадская культура принципиально отличается от древнеегипетской ввиду того, что в первой не было такой великои, если не решающей фигуры, каковой для последней был фараон. В принципе в Египте обожествлял­ся и реальный человек, в то время как в Месопотамии никто не мог претендовать на боль­шее, чем быть слугой божества. В одном случае человеческое оказывается предельно возне­сенным, в другом — умаленным до очень скромной роли. На самом деле различия между Египтом и Месопотамией не так уж велики и укладываются в рамки типологического сход­ства. Оно обнаруживается в том, что в обеих странах и культурах божество присутствует в мире профанного, повседневно властвует над ним и запечатлевает свое каждодневное при­сутствие в строительных и сельскохозяйственных работах, ремесленном производстве, всей организации жизни. Поскольку короля (царя-бога) действительно играет свита, то его, в конце концов, можно играть и тогда, когда он отсутствует. В этом случае достаточно изображения божественного властителя, как это имело место в городах-государствах Месопотамии. Глав­ное в том, что эти города жили так, как если бы их жители были подданными, непрерывно выполняющими повеления своего божества. Причем такие повеления, которые дают воз­можность божеству прежде всего выразить свою божественность в сверхчеловеческих деяни­ях и их результатах, т. е. в монументальных сооружениях и произведениях.

Впоследствии, когда города-государства Месопотамии объединятся в одно древневосточное государство, в ней появится фигура царя, воплощенная в человеке. Но этот царь никогда не будет претендовать на ту же полноту и концентрированность божественности, которую при­знавали за египетским фараоном. Даже самые могущественные месопотамские цари, как например, самый известный среди них Хаммурапи, только вплотную приблизятся к боже­ственному статусу, но не обретут его. Свидетельством вышесказанному может служить введе­ние к знаменитым законам Хаммурапи. Оно представляет собой почти исключительно титу- латуру царя и упоминание о его великих деяниях. Себя Хаммурапи последовательно именует «пастырем, сокрушителем четырех стран света», «благоразумным царем», «защитником стра­ны», «драконом среди царей», «западнёй для врагов», «ярым буйволом, бодающим врагов», «богом царей», «первейшим среди царей» и т. д. Во всех этих именованиях Хаммурапи возвеличивает себя перед лицом подданных и других властителей. Когда он называет себя «богом царей», то понимать такое титулование вряд ли нужно буквально. Ему слишком противоречат другие самохарактеристики царя Вавилона. Такие, как «заботливый князь, почитающий богов», «смиренный богомолец», «покорный великим богам» и т. д. Макси­мум, что приписывает себе Хаммурапи, это титул «любимого брата Забабы* (бога города Кишу) и «друга Эрра» (бога города Кишу). Обыкновенно же он «любимец богов», но вовсе не бог. Его положение можно определить где-то в промежутке между традиционным для перво­бытности царем-жрецом и древневосточным царем-богом. С первым Хаммурапи сближает его принадлежность роду людей и посредничество между людьми и богами. С последним же — размах и величие деяний. Как и египтянин Рамсес Ш, аккадец Хаммурапи чего только не совершил цля своих богов. Для одних он обновил принадлежащие им города, для других скопил огромные богатства, для третьих установил обильные жертвоприношения и т. д. Он тоже своего рода благодетель богов, соотнесенный со всеми из них. Если Хаммурапи и не царь-бог, то деяния его поистине божественны, ему явно присущи сверхчеловечески- божественные энергии, выделяющие его из породы людей и сближающие с богами. Он и создан был богами для того, чтобы совершать деяния, которые по плечу одним богам. В этом отношении Хаммурапи несомненно принадлежит к роду сверхчеловеческих существ.

Другое, очень своеобразное, если не уникальное развитие феномен божественного царя получил в Ассирии. Оно очевидным образом связано с тем, что ассирийское государство было завоевательным и грабительским по преимуществу. Конечно, речь идет не просто о том, что Ассирия вела завоевательные войны и сильно расширила свои пределы. Подобное было свой­ственно практически любому сильному государству Древнего Востока. Так, Древний Египет в периоды своего наивысшего могущества неизменно устремлялся на север, в Сирию, и на юг, в Эфиопию, захватывал и грабил эти страны. Однако собственно египетские земли всегда составляли не просто ядро, а основную часть владений фараонов. Военная экспансия никогда не была чем-то решающим для Древнего Египта, определяющим его внешнюю и внутреннюю жизнь. Египет всегда был и оставался «даром Нила». Долина и дельта великой реки были главным источником существования египтян, богатства и великолепия его фараонов. Свои­ми военными экспедициями они доустраивали подвластный им космос, восполняли недоста­ющие им ресурсы. Иначе обстояло дело в Ассирии. Исконно ассирийцы населяли относитель­но небольшое пространство в Верхней Месопотамии. Первоначальные размеры общеассирийского государства не идут ни в какое сравнение с размерами державы периода ее победоиосиой экспансии. Она была устремлена практически во все направления. На север — в земли хеттов и Урарту, на восток — в Сирию, на юг — в Нижнюю Месопотамию и т. д. В результате ассирийская держава достигла размеров, несоизмеримо превосходящих терри­торию ассирийского этноса. Пускай и на очень короткий промежуток времени, ассирийцы захватили даже Египет. Обратное никогда не имело места. Египетские фараоны традиционно боролись за гегемонию в Сирии, сталкивались с хеттами и ассирийцами именно из-за сирий­ских земель. Дальнейшее расширение Египта было просто ему не по силам. Оно бы разруши­ло тысячелетнюю мерность и устойчивость египетского космоса, наверняка подорвало бы самоощущение египтян, сделало бы из них народ воинов и завоевателей по преимуществу, каковыми они в отличие от ассирийцев никогда не были.

Ассирийцы и их цари в VIII—VII вв. до P. X. находились в до сих пор невиданном положении. Они владели огромными землями и многочисленными народами, которые остава­лись им внутренне чуждыми. Традиционно историки, описывающие ассирийскую державу и подобные ей государства, возникшие позднее, делят их население на завоевателей и завое­ванных, господствующий народ и угнетенные народы. Между тем не нужно забывать, что в соответствии с изначальными, очень медленно и трудно уходившими представлениями» для любого этноса только свои соплеменники воспринимались как люди, т. е. космически- профанная реальность, соотнесенная с миром сакрального. Все иноплеменники в большей или меньшей степени относились к миру хаоса, связанного не с сакрально-космическими, а демонически-хаотическими силами. Соответственно, у народа-завоевателя и повелителя по преимуществу должно было возникнуть особое представление о самих себе и своем царе как

о существах, чья жизнь непрерывно направлена вовне на укрощение и обуздание демониче- ски-хаотического окружения.

Сказанное станет вполне очевидным при обращении к знаменитым ассирийским релье­фам, созданным в эпоху наивысшего могущества ассирийской державы. На них изображе­ны боги, цари, воины, животные, как правило, в момент битвы или охоты. Эти рельефы не спутает ни с какими другими даже неискушенный зритель. Они буквально потрясают выра­женной в них мощью и динамикой. Иногда это мощь застывшего человеческого тела с вздутыми мышцами рук и ног. Впрочем, один из самых известных ассирийских рельефов изображает даже не человека, а крылатого быка с человеческой головой. Он явно относил­ся к роду существ сакрального ряда и покровительствовал ассирийским царям. Человеке- бык и ассирийский царь на рельефах обладают одним ярко выраженным сходством. Оно состоит в резком контрасте между украшенной пышной прической из густых завитых волос головой и первозданно мощными конечностями. Головы с их прическами и бородами непод­вижны и отрешенны, в то время как конечности полны прущей из них силы и угрозы.

Кажется, они только миг способны бездействовать; когда он пройдет, царская рука распря­мится для сокрушительного удара, под непомерно могучим копытом шеду хрустнет пролом­ленный череп или в щепу расколется щит. Благообразная космичность голов и грозная сила конечностей делают нз ассирийских богов и царей каких-то странно двусмысленных и подо­зрительных существ. Казалось бы, почему богам и близким к ним царям не воплощать в себе одновременно уравновешенную отрешенность и всесокрушающий импульс силы? Од­нако в настоящем случае сила и мощь слишком обращены вовне, слишком угрожающи. Они требуют воплощения в стремительном и всесокрушающем ударе. Было бы странно, если бы такой удар был направлен на своих, на космический мир, от богов и царей к людям и подданным. Очевидно, что он предназначен врагам, существам из чужого мира хаоса. Но тогда получается, что ассирийских богов и царей изображали в соотнесенности не столько с космосом их собственного, сколько с хаосом иного мира, и себя они воспринимали прежде всего как угрозу чужим, чем благодеяние своим космическим обитателям. Особенно очевид­ным это становится при обращении к ассирийским рельефам со сценами охоты. Видимо, никто и никогда, кроме ассирийцев, не создаст таких же выразительных изображений жи­вотных в момент, когда они сокрушены ударом охотника, в момент предсмертной агонии. Чаще всего на ассирийских рельефах встречаются смертельно раненные, делающие послед­нюю судорожную попытку спастись, испускающие или только что испустившие дух львы. Лев для всех народов царственное, а значит, и божественное животное. И гибнут они на рельефах во всей своей мощи и великолепии. Момент смерти застигает их в схватке, когда они полны ярости и неистовства. Чаще всего перед нами, казалось бы, необоримые сила и энергия, которые сталкиваются с еще большими силой и энергией. Она исходит от царствен­ных охотников, от тех самых существ с ритуально оформленной прической и совсем не ритуальными в своей наглядной жизненности могучими конечностями. Но самое поразитель­ное на рельефах, изображающих охоту, то, что всесокрушающая мощь царей в них выраже­на не в их фигурах, а в гибнущих зверях. Их агония и есть проявленная вовне энергия непомерно могучих царских конечностей. Издыхающая львица на рельефе из дворца Ашшур- банапала могла быть повержена только еще более могучей дланью ассирийского царя. Царя, предназначенного прежде всего к тому, чтобы мир чуждых и враждебных существ обнаружил перед нами свое бессилие и ушел в небытие или немоту покорствования.

Не менее наглядно и определенно характер царской власти и сама фигура ассирийского царя выражены в так называемых «Анналах Синаххериба[32]. Они представляют собой дати­руемый 691 г. до Р.Х. текст, нанесенный на шестигранную призму. Синаххериб был одним из царей Ассирии времен ее наивысшего могущества и повелел запечатлеть в камне свои деяния.

Начинаются «Анналы» традиционным для всего Древнего Востока титулованием: «Я — Синаххериб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четы­рех стран света, премудрый пастырь, послушный великим богам, хранитель истины, любя­щий справедливость, творящий добро, приходящий на помощь убогому, обращающийся ко благу, совершенный герой, могучий самец, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией супостатов. Бог Ашшур, Великая Гора, даровал мне несравненное царствование, и над всеми, обитающими в чертогах, возвеличивает он свое оружие. От Верхнего Моря, где закат солнца, до Нижнего Моря, где восход солнца, всех черноголовых склонил я к моим стопам, и враждебные правители устрашились боя со мной, поселения свои они покинули и, подобно совам ущелий, одиноко улетели в места неведо­мые».⁴

В этом представлении Синаххериба перед нами предстают прежде всего «голова» и «при­ческа». Начинает он с перечисления своих космически-устроительных функций. К тому же,

⁴ Там же. С. 212.

как и вавилонский царь Хаммурапи, он себя относит не собственно к богам, а к их из­бранникам и приближенным к ним суще­ствам. Однако в уже приведенном фрагменте «Анналов» ассирийский властитель начина­ет играть мышцами конечностей. Этот зачин распадается на две приблизительно равные части. В одной из них Синаххериб мирозиж- дитель и мироустроитель, в другой — сила, сокрушающая все неассирийские земли. Даль­нейший текст практически весь посвящен именно победоносно-разрушительным деяни­ям царя. То, как он их представляет, прак­тически заставляет забыть о том, что перед нами прежде всего «премудрый пастырь»,

«хранитель истины», «любящий справедли­вость». Какое там! Божественный царь обо­рачивается к нам своей ужасной, демони­ческой стороной. Далее, по мере чтения «Анналов», подобное впечатление, получая очень внятные и определенные подтвержде­ния, только усиливается. О своих повергну­тых врагах Синаххериб говорит в таком роде:

«людей, которые согрешили, я убил и трупы их повесил на кольях вокруг города», «горо­да их я захватил, забрал полон, разрушил, сокрушил, предал огню», «дымом пожаров... словно грозовой тучей, я покрыл широ­кий лик небес» и т. д.⁶ А вот самохарактеристика ассирииского владыки: «я взревел», «я взъярился», «словно ураган, грозно я зарычал», «напал на них, как наводящий ужас демон.⁶ Перед нами образы буйствующего хаоса, одержимости какого-то сверхчеловеческого существа, а уж никак не устрояющие мир действия божественного царя. Наивысшей вырази­тельности текст «Анналов» достигает там, где Синаххериб описывает убийство людей, его взгляд прикован к моменту их кровавой гибели так же, как и на ассирийских рельефах. Вчитаемся в один только фрагмент: «Словно жертвенным баранам, перерезал я им горло, дорогие (им) жизни их я обрезал, как нить. Я заставил их кровь течь по обширной земле, словно воды половодья в сезон дождей. Горячие кони упряжки колесницы моей в кровь их погружались, как в реку. Колеса моей боевой колесницы, ниспровергающей скверного и злого, разбрызгивали кровь и нечистоты. Трупами бойцов их, словно травой, наполнил я землю. Я отрезал им бороды и тем обесчестил, я отрубил их руки, словно зрелые плоды огурцов, я забрал кольца, великолепные изделия из золота и серебра, что были на руках их...».⁷

В этом отрывке сполна присутствует захваченность ассирийского царя тем, что происхо­дит с его жертвами. Он почти буквально упивается кровью поверженных противников. Для нас было бы естественным сравнение Синаххериба с хищным животным, напавшим из заса­ды на беззащитное стадо, тем более, что сам царь сравнивает себя со львом. Учтем только,

что для древневосточного человека, как и для первобытного, мир по-прежнему имел сакраль­ное и профанное, космическое и хаотическое измерения. Никакого устойчивого разделения живых существ на людей и животных у него не было. Особенно внятно это обстоятельство проявлено в Древнем Египте, где многие животные (быки, шакалы, кошки и т. д.) считались воплощением определенных богов. Для Египта, как и для Ассирии, образ конкретного жи­вотного прежде всего должен был быть отнесен к сакральному и профанному, космическому или хаотическому мирам. Животное в своей животности не воспринималось либо восприни­малось смутно и соотносилось с человеком вовсе не как нечто отличное от него или ему противопоставленное. Какого же рода существо предстает перед нами и представляется нам в «Анналах», если самого себя оно сравнивает с разъяренным львом, ураганом и демоном? Очевидно, что оно не-принадлежит к миру профанно-человеческого как такового. Для этого его деяния слишком необъятны и непомерны. С другой стороны, и к существам космическим его можно отнести еще в меньшей степени. Остается признать, что ассирийский царь — сакральное и сверхчеловеческое существо, т» е. демон. Сравнение Синаххериба себя с демо­ном попадает в самую точку. Точнее о нем не скажешь.

Конечно, демонизм Синаххериба и других ассирийских царей — это не исходная дан­ность их царственности. Изначально царь может быть помыслен только как космически устрояющее начало в жизни собственного народа. Демонические черты начинают прояв­ляться в нем и определять его существо в качестве царя-демона по мере разворачивания вооруженной экспансии. Представим себе, небольшая Ассирия создала до сих пор невидан­ное по размерам государство. Этнически ассирийское население составляло в нем незначи­тельное меньшинство. Меньшинство «своих» в необозримом мире «чужих» и чуждых, остро­вок космоса «посреди* моря хаоса. Понятно, что «свои» могли властвовать среди «чужих», только напрягая все силы, а главное, всецело сосредоточиваясь на завоеваниях и удержа­нии завоеванного. В результате ассирийцы, и прежде всего их царь, неизбежно должны были начать ощущать себя мечом и карающим бичем для окружающих народов, космосом, имеющим дело не с самим собой, а главным образом с хаосом, который непрерывно отри­цался. Эти отрицательные в своей основе усилия войн и казней сделали из ассирийцев в первую очередь отрицающее окружающий мир начало. Сознавая себя космосом, оно дей­ствовало вовне как хаос, переставая отличать себя от него. Ассирийский же царь, как божественный для «своих» и демонический для «чужих», непрерывно действуя вовне на врагов и непокорных, почти без остатка растворялся в своей внешней роли. В царе бога поглощал демон.

Как видим, фигура божественного царя на Древнем Востоке, оставаясь ключевой и вы­ражая собой нечто наиболее существенное в древневосточной культуре, вместе с тем внут­ренне неоднородна и вариабельна. В одних культурах царь предельно сближен с миром богов или прямо является богом, в других — его божественность означает только большую причастность божественному миру по сравнению с подданными. Различаются древневосточ­ные цари в аспекте космичности. Наиболее космичен, несомненно, тот же египетский фараон. Сакральное и космическое начала выражены в нем с возможной полнотой и завершенностью.

В этом отношении ему противостоит ассирийский царь. Нужно сказать, что его фигура на Древнем Востоке представляет собой скорее исключение, чем правило. И все-таки его появ­ление знаменовало собой реализацию одной из возможностей, заложенных в древневосточ­ной культуре как целом.

Глава 3

РАБ И РАБСТВО КАК ИЗМЕРЕНИЕ ДРЕВНЕВОСТОЧНОЙ КУЛЬТУРЫ

Рассмотрение фигуры божественного царя на Древнем Востоке до сих пор почти не касалось того уже отмечавшегося обстоятельства, что «короля (царя) играет свита». Ее же так или иначе составляло все без исключения население каждой древневосточной страны. Царь противопоставлялся своим подданным и вместе с тем был соотнесен с ними как их повелитель. Кем же они были по отношению к нему, если всерьез принять во внимание, что он был богом или существом, непосредственно связанным с миром божественного? Указать на то, что подданные были людьми, которыми правил бог, здесь недостаточно, так как нужно отдавать себе отчет в том, как реально соотносили себя Лоди со своими богами. Для первобытной общины характерным было представление о том, что боги находятся на небе, там их царство, а люди — на земле. Встреча людей и богов происходила в ритуале, на верши­не же ритуального действия, в трапезе и других формах богообщения, происходили встреча и единение богов и людей. Люди выходили в смысловое пространство сакрального мира, преодолевая в себе низменно человеческое, профанное естество. Совсем иначе складывалась ситуация в древневосточных государствах. Здесь божество в лице царя непосредственно при­сутствует среди людей, его можно лицезреть, вступать с ним в контакт. Какого же рода общение возможно между царем-богом и людьми? Конечно же, совсем не то, какое осуществ­ляется между одним и другим человеком.. Нечто подобное было бы кощунством и святотат­ством. Людям перед лицом божества подобает поклонение: молитва и жертвоприношение. Самое же главное — люди, оставаясь людьми, должны ощущать всю несущественность и ничтожество своей человеческой природы и оформлять это свое ощущение в соответствую­щих поступках. Ничтожество людей проистекает из несамодостаточности профанного мира, того, что истоки и движущие силы его существования в сакральном, божественном мире. Само по себе бытие профанно-человеческой реальности — пустота и мнимость. Оно наполня­ется и животворит лишь в обращенности к божествам. Теперь же животворит людей их царь-бог. Естественно, что подобающее отношение к нему любого без изъятия человека должно состоять в признании и манифестации своего ничтожества, всецелой зависимости от царя и возможности действовать, только будучи исполнителем его воли, телом, точнее, одним из органов тела царской души.

Человек, признающий свое полное ничтожество в качестве человека, — раб. До возник­новения древневосточных государств и культур для первобытных людей рабами были чу­жие, представители других первобытных общин. Их относили к рабам ввиду причастности к хаосу. Себя же первобытные люди готовы были признать рабами только перед лицом богов. Только в «вертикальной» обращенности они с большей или меньшей полнотой ощу­щали свое ничтожество, но как люди среди людей они рабами не считались. Иначе говоря, в отталкивании от хаотического ощущения и в осознании своей космнчностн первобытные люди не могли не осознавать своей существенности и бытийственности, и в то же время эта бытийственность размывалась и уходила на задний план в обращенности людей на богов. С появлением древневосточных культур все изменилось. Человеческое стало синонимом раб­ского, потому что среди людей актуально присутствовал один «сверхчеловек» — божествен­ный царь. Своим присутствием он непрерывно указывал всем остальным людям их настоя­щее место и роль. И люди это место и роль принимали как естественную и единственно возможную данность своего рабства. Причем они ощущали себя рабами тем в большей степени, чем полнее и завершеннее была выражена божественность их царя.

Поэтому, например, в Древнем Египте, где фараон осмыслялся как полнота присутствия божественности, все египтяне признавали свое рабство у фараона. Рабами считались и крес­тьяне, и ремесленники, и чиновники, и жрецы, и сановники, и царедворцы. Без всякого сомнения, между древнеегипетским сановником и каким-нибудь земледельцем, от зари до зари обрабатывающим поле своего хозяина, существовала дистанция огромного размера. Один из них был богат, располагал практически неограниченной властью над зависимыми от него людьми, проводил свою жизнь не столько в трудах, сколько в роскоши и развлечениях, тогда как удел другого был ежедневная изнурительная борьба за существование. И все-таки как сановник, так и земледелец оставались рабами фараона, хотя и поставленными в различ­ное отношение к своему божественному царю: первый — в отношение относительной близос­ти, второй — отдаленности. Но отдалял и приближал в соответствии с доминировавшими представлениями только сам фараон. В нем был источник тех благ, которыми он мог милос­тиво одаривать своих рабов или не одаривать. Сами они были здесь как бы ни при чем или почти ни при чем. Максиму^ достоинства, которое вправе был приписать себе раб, заключал­ся в его преданности фараону, исполнительности и благодарности за царские милости.

Очень внятно и наглядно предстает Перед нами положение рабов, находящихся на про­тивоположных концах социальной лестницы Древнего Египта в библейской «Книге Бы­тия», точнее, той ее части, где рассказывается об Иосифе. Иосиф, один из двенадцати сыновей Иакова, был продан завидовавшими ему братьями в Египет. И здесь он проходит в течение нескольких лет весь путь восхождения, который только мыслим для раба. Восхождение Иосифа не было прямым и последовательным. Начал он с самого низа, с предельной уни­женности и умаленности. Ведь что такое иудею, т.е. чужестранцу, быть проданным в раб­ство в Египет? Первоначально он не мог не быть рабом в квадрате — рабом в качестве чужого, иноплеменника среди рабов-египтян. Но «Господь простер к нему милость», и Иосиф становится домоуправителем египетского вельможи Потифара, по сути первым среди его рабов. Оклеветанный женой своего хозяина вчерашний домоуправитель попадает в царскую темницу. Чужеземец-иудей (а значит, для египтян уже раб) продается в рабство, да еще пребывает в царской темнице: большей оставленности фараоном, ничтожествования и раб­ства представить себе невозможно. И что же, через несколько лет Иосиф совершает стреми­тельный взлет с самого дна пропасти рабства на самую вершину. Совершает, не только потому, что «был Господь с Иосифом», но и потому, что фараон сказал ему: «Ты будешь над домом моим и твоего слова держаться будет весь народ мой; только престолом я буду больше тебя».⁸

Такое вознесение Иосифа стало возможным не просто ввиду всемогущества фараона. Для этого не было никаких препятствий еще и потому, что для него как бы все люди уравнены и бесконечно умалены в своем ничтожестве. Приближенный к фараону раб все равно останется рабом, какой бы властью не наделил его божественный царь. В этом «толь­ко престолом буду больше тебя» все дело. Тот, кто остается на престоле, может передать своему рабу-управителю практически все дела, кроме одного — своего права сделать со своим приближенным рабом все, что он пожелает. Жизнь Иосифа сложилась благополучно. Он прожил свою долгую жизнь, так и оставшись самым близким к фараону лицом. Но в расска­зе об Иосифе встречаются и менее удачливые сановники — виночерпий и хлебодар. Они «провинились перед господином своим «царем Египетским»⁹ и «прогневался фараон на двух царедворцев своих».¹⁰ В результате виночерпий и хлебодар очутились в той же темнице, что и Иосиф, т. е. на самом дне пропасти рабства. Но кем они были до этого своего несчастья? Едва ли не первыми сановниками государства. Ведь те, кто подают своему повелителю вино

⁸ Быт. 41; 40.

⁹ Там же. 40; 1.

¹⁰ Там же. 40; 2.

и хлеб, находятся с ним в наибольшей бли­зости, а значит, на них в наибольшей сте­пени проливается благодать милостей бо­жественного царя. Однако это ничуть не помешало виночерпию и хлебодару быть низ­вергнутыми с самого верха в самый низ. По­чему бы и нет, ведь у раба нет своего соб­ственного места, оно определяется свыше фараоном, который даже не воздает должное за заслуги и провинности своих рабов. Ско­рее он их создает, ставит под вопрос или унич­тожает. Совершенно не случайно, что из тек­ста «Книги Бытия» мы так и не узнаем, в чем состояла провинность египетских сановников, почему в результате хлебодара повесили, а виночерпия фараон вернул на прежнее ме­сто. По большому счету это не так уж важно, гораздо важнее право божественного царя казнить и миловать. Если один сановник был казнен, а другой обласкан, значит так было нужно, в этом правда и благо правления фараона. Далее искать причин и следствий было бы бессмысленно.

Тот факт, что перед лицом царя-бога все его подданные — рабы, что они не имеют своего собственного бытия, вовсе не означает их предельной угнетенности и подавленно­сти. Непомерной тяжестью, несправедливо­стью и униженностью рабство является там, где в него попадают люди, знающие, что такое свобода, осмысляющие ее как естественное или хотя бы возможное состояние человека. Ничто подобное не было свойственно египтянам и другим народам Древнего Востока. Для них рабство соответствует человеческой природе. Человек и есть раб, поэтому все, к чему он может стремиться — это к тому, чтобы стать счастливым рабом, рабом с вознесенной голо­вой, а не окончательно попранным и уничтоженным. Было бы совсем неуместно и несправед­ливо приписывать народам Древнего Востока какую-то исконную и непонятную привержен­ность к рабству и нежелание свободы. Представление о свободе и причастности к ней природы человека возникает относительно очень поздно, в культурах, отстоящих от периода возник­новения первых древневосточных культур на многие столетия. Первобытность таких пред­ставлений не знала. Они не могли возникнуть до тех пор, пока у человека не возникло устойчивого индивидуального самоощущения, пока не ощутилась его «яйность». Коллек­тивное «мы-бытие» первобытной общины, как это не покажется странным, от свободы от­стояло еще дальше, чем рабство древневосточных народов. Во всяком случае, рабы на Восто­ке сделали такие шаги в сторону индивидуации, которые были невозможны для первобытных людей.

Дата добавления: 2015-11-04