Курс лекций по теории и истории культуры 11 страница

Хаос и космос не были внеположенными человеку реальностями, окружающей его сре- j дой. Себя первобытный человек мыслил встроенным и включенным в хаотически-космиче- I ский ритм. Он не был частичкой чего-то всеобъемлющего и всепроникающего. Если перво- j бытного человека уподоблять частице хаоса-космоса, то она содержала и воспроизводила в себе и то и другое, однозначно ей соответствовала. Первобытный человек воспринимал себя микрокосмом, соотнесенным с макрокосмом, он был малым космосом на фоне большого, j но также и микрохаосом на фоне макрохаоса. И космическое и хаотическое начала жили в его душе, бывали попеременно или вперемежку и тем н другим. С его неразличенностью и смазанностью внутренне-душевного и внешнего первобытный человек мог очень смутно раз- I личать мнкро- и макромиры, и уж тем более ему было чуждо их противопоставление. Пожа­луй, можно сказать и так: для первобытного человека он сам как микро-хаос-космос был слишком малозначим, слишком малореален, чтобы специально вычленять его и концентри­ровать внимание на его особенности и отделенности.

Все-таки первобытность жила не только в измерении «хаос-космос», но в не меньшей ' мере и в измерении «сакральное-профанное». Сакральное (священное, божественное) проти­вопоставлялось профанному (обыденному, человеческому) не менее резко, чем хаос — космосу. Однако последние как бы уравновешивали друг друга и непрестанно перетекали один в дру­гого. Несколько иначе обстояло дело с сакральным и профанным. Они вовсе не были равно­весными противоположностями. Сфера сакрального бытнйствовала во всей полноте и само-

довленин. Она не чуждалась в профанном и никак им не дополнялась. В противоположность сакральному профаиное целиком зависимо и производив, всеми своими корнями и вершина­ми оно уходит в сакральное, в отрыве от него существовать не способно. Если вспомнить образ человеческой общности как тела божественной души, которое вне последней превра­щается в труп, то он будет точным только в отношении профанного мира. Что же касается мира божественно-сакрального, то он не только душа профанной реальности, но и бытий- ствует вне всякой соотнесенности с нею. Божественное — это душа человеческого в том смысле, что боги пребывают в людях, одновременно оставаясь в своем замкнутом и недо­ступном людям мире. У них есть свое внутрибожественное бытие и бытие, промыслительно обращенное к профанному миру; они и живут в своем божественном теле и вселяются в тело первобытной общины.

Первобытный человек очень остро ощущал дистанцию по отношению к сакральной реальности. В аспекте профанное-сакральное все сущее было для него расколото и разведе­но, При этом очень важно иметь в виду, что между восприятием мира через призму хаоса- космоса и призму профанного-сакрального существовало противоречие. Когда мир воспри­нимали как хаос-космос — это была реальность, в которой все связано со всем, все переходит во все и в этом отношении однородно. Иное дело профанное-сакральное. Этот раскол также преодолим, о чем речь впереди. Однако наличие в мире профанного и сакрального в первую очередь свидетельствует о «несовместимых контрастах бытия», оно напряженно и драма­тично, в отличие от успокаивающего и убаюкивающего в своей последней глубине хаотически- космического ритма.

Двоякое измерение реальности, взгляд на нее через две призмы определяет собой, в част­ности, первобытное представление о пространстве и времени, точнее же, о том, что для нас является одним и другим, а для первобытного человека было сближенностью, взаимопере- ходом, иногда же и нераэделенностыо пространства-времени.

Эту неразделенность нужно понимать не в том смысле, что пространство есть время, а время — пространство. Скорее речь идет о временности пространства, о том, что оно еще и «временится», тогда как время, в свою очередь, пространственно. Их смыкание можно про­следить, отталкиваясь и от пространства и от времени.

Восприятие пространства в первобытности (и это очень понятно) самым тесным образом связано с самоощущением человека. Поскольку он и есть микрокосм малого мира, то ему должен соответствовать макрокосм большого мира. Человек же, будучи пространственно трехмерным существом, все-таки представляет собой пространство, акцентированное верти­кально. Для современного человека эта акцентированность ничего не говорит о большом пространстве макроуровня. Он как нечто само собой разумеющееся и единственно для здра­вого рассудка возможное воспринимает себя вертикальным существом, ориентирующимся преимущественно горизонтально. Пространство же как целое для него уподобляется сфере, радиус которой бесконечно продолжителен. Но это именно наша интуиция пространства. У первобытного человека все было совсем иначе.

Если он представлял собой вертикально ориентированный микрокосм, то и макрокос­му также должна быть задана вертикальная доминанта. И это действительно имело место в первобытных представлениях о космосе. Но космос не единственная, а соотнесенная с хаосом реальность. Так что же, вертикальное устроение и вертикальная определенность космоса возникают из неопределенности и безвидностн хаоса? В известном смысле это действительно так, и о хаосе как пространстве нечего сказать, он вне- и допространствен. И все же один из образов хаоса — это бездна. «Бездна зияла, трава не росла* — так начинает речь о возникновении космоса древнескандинавский миф. Но обратимся к бук­вальному значению древнегреческого слова «хаос*. На русский язык оно переводится таки­ми словами, как зев, зияние, даже зевание, наконец, та же бездна. За этим греческим словом стоит ощущение какого-то вертикального провала, бездонности. Причем греческое

слово — образ хаоса — имеет свои аналогии во множестве других языков и мифологий Первобытным людям в целом было очевидно: в основе всего сущего как' его предварение — вертикальное, пустое, беспросветно темное пространство. Оно при всей своей пустоте — и гибель и лоно всех вещей. Бездна — последнее, куда может заглянуть человек. И нужно сказать, что восприятие мира как бездны укоренено не только в первобытности. В той мере, в какой первобытность укоренена и в послепервобытных эпохах, оно может актуали­зироваться и у людей, далеких от первобытности. Вот один только, по-своему поразитель­ный, пример. Известный русский барин и большой вельможа Г. Р. Державин уже в пре­клонных годах пишет свое последнее, так и оставшееся незавершенным стихотворение. Вслушаемся еще раз в эти знаменитые строки: «Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья /Народы, царства и царей. / А если что и остается / Чрез звуки лиры и трубы, / То вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы!/[16]

Разве в них не ощутим хаотически-космический ритм, точнее, ритм перехода всего, что состоялось как космическая жизнь, в неразличенность канувшего и забытого в хаосе? Уже в третьей строфе стихотворения возникает образ пропасти и провала. В полноте же он разво­рачивается в седьмой, предпоследней строфе. «Жерлом* и «пожрется» — вот он, хаос, раз­верстый в направлении космически устроенного и, конечно же, вертикально, потому что в жерло проваливаются.

Хаос-бездна — это предсуществование космоса. И оно предопределяет вертикальность космического устроения. Действительно, вертикальную космологию (строение мира) можно встретить у самых разных народов. Скажем, у эвенков космос устойчиво трехмерен. Он включает в себя верхний мир (угу-буга) — мир с солнечным лосем и небесной охотой, зри­тельно закрепленных в созвездиях; средний мир — мир людей на земле (дулугу-буга) и ниж­ний мир (хэргу-буга) — мир мертвых предков, злых духов и диковинных ископаемых живот­ных, вроде мамонта «сэли». Все три яруса вреленной объединены единой космической рекой, истоки которой идут из верхнего небесного мира. Затем она протекает по среднему земному миру, а устье ее впадает в нижний мир, в царство мертвых.

Огромное сходство с эвенками у знать их не знавших древних германцев. У них струк­турная основа мира — гигантский ясень. Мировое Древо, древо жизни и судьбы. Оно также соединяет между собой небесный, земной и подземный миры. Образ Мирового Древа — это принцип жизни, наполненности хаотической пустоты. Мировым Древом прорастает бездна.

«Тот ясень, — говорится в древнескандинавском мифе, — больше и прекраснее всех деревьев. Сучья его простерты над миром и поднимаются выше неба. Три корня поддержива­ют дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень —у асов (богов— П. С.), другой — у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифль- хейму (темный мир — 77. С.) и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхёгг...Под тем корнем ясеня, что на небе, течет источник, почитаемый за самый священный, имя ему Урд.

Там место судбища богов*. *

Каким-то непонятным образом первый корень (асов) одновременно находится на небе. Верх и низ совпадают. Корни и крона суть одно. Вертикаль подозрительным образом круг­лится. Можно было показать на текстах, что горизонталь не противостоит вертикали. Если долго-долго идти — попадешь на небо или в низший мир. Вспомним некоторые сказки.

В них на небо не всегда лезут или летят, а в подземный мир спускаются. Это происходит

потому, что горизонталь и вертикаль совпадают в круговом движении: шаг вперед______ это

одновременно и вниз (наверх). Прежде всего здесь сказывается одна из особенностей перво­битного мышления: всеобщее оборотничество, все переходит во все; все противоположности совпадают, но и всякое единство чревато многообразием. Переход горизонтали в вертикаль допускает и другое, не противоречащее первому объяснение: в отношении к человеку, когда бытие соотнесено с человеком, в мире доминирует вертикаль. В отвлечении от человека, с точки зрения вечности, мир круглится: верх совпадает с низом, начало с концом, правое с левым, переднее с задним. Но вернемся к нашему ясеню.

«Многое можно о нем сказать. В ветвях ясеня живет орел, обладающий великой мудро­стью. А меж глаз у него сидит ястреб Ведрфёльнир. Белка по имени Грызозуб снует вверх и вниз по ясеню и переносит бранные слова, которыми осыпают друг друга орел и дракон Нидхёгг. Четыре оленя бегают среди ветвей ясеня и объедают его листву... И нет числа змеям, что живут вместе и Нидхёггом.... Так здесь об этом сказано: "Не ведают люди, какие невзгоды у ясен® Иггдрасиль: корни ест Нидхегг, макушку — олень, ствол гибнет от гни­ли”*.^[17]

Иггдрасиль не просто пророс собой бездну. Бездна, хаос непрерывно дают о себе знать. Дракон Нидхегг и есть эта не укрощенная, а только оттесненная на периферию бездна. Верх и низ Иггдрасиля противостоят духовно, так сказать, идеологически, через перебранку. Но смотрите: ясень, вертикаль, опять круглится. У него не только подгрызаются корни, но и объедается листва. Бездна и загнана вниз и обрамляет космос — Иггдрасиль. Верх и низ — относительны.

Космичность Иггдрасиля подчеркивается его изоморфностью (соответствием) с челове­ком. Здесь та же самая соотнесенность микрокосмоса и макрокосмоса: «Шли сыновья Бора берегом моря и увидали два дерева. Взяли они те деревья и сделали из них людей. Первый дал им жизнь и душу, второй — разум и движение, третий — облик, речь, слух и зрение. Дали они им одежду и имена: мужчину нарекли Ясенем, а женщину — Ивой*.⁶ Как видим, исконная вертикальность мира от человека. И что не менее важно, человек и мир одной природы, они суть одно и то же.

Образ Мирового Древа хорошо согласуется с временами года. Оно выражает собой, в частности, циклическое представление о времени как смене зимы, весны, лета, осени. Не упустим из вида: до сих пор в связи с вертикальностью мира и Мирового Древа разговор шел вокруг пространства. Но вертикаль и дерево — это еще и представления о времени. По сути Мировое Древо — это пространство-время, хронотоп в их слиянии и взаимопереходе. Этот взаимопереход обеспечивается тем, что время, как уже отмечалось, для первобыт­ного человека пространственно, а пространство «временится». У Мирового Древа, напри­мер, низ, середина и верх отождествляются с определенными моментами времени. Это не наши настоящее, прошедшее и будущее, первобытное время имеет другую структуру, но все-таки временное измерение. Само Древо в аспекте своего произрастания образует нераз­рывность пространства-времени. Оно растет в пространстве (увеличивается) через времен­ные стадии.

При разговоре о пространстве и времени в представлении первобытного человека всегда надо иметь в виду, что их различие относительно, сходство и даже совпадение — абсолютно. Мы должны помнить, насколько неустойчиво различение внутреннего (души) и внешнего (мира) у первобытного человека. А значит, и переходы пространства во время совершались некогда непрерывно и не фиксировались сознанием. Эта нефиксированность нам доступна в ограниченной степени. Поэтому мы только и можем говорить о первобытном пространстве и времени по отдельности, правда, натыкаясь народно и то же: начнешь о пространстве, закончишь временем, и наоборот.

Самое существенное, касающееся отличия первобытных представлений о пространстве от современного, состоит еще и в том, что они предполагают наличие в пространстве некоего абсолютного центра. Пространство исходит из определенной точки отсчета, иногда это ось, пун земли, гора, камень. Об этом знало еще Средневековье. У Данте центр земли — Иеруса­лим, Голгофа. Л вот те же древние германцы: у них род людской пошел от Ясеня и Ивы, «поселенных богами и стенах Мндгарда. Вслед за тем оии (боги.— П. С.) построили себе град в середине мира и назвали его Асгард.... Там стали жить боги со всем своим потомством, и там начало многих событий и многих распрь на земле и на небе. Есть в Асгарде место Хлндскъяльв (утес, сторожевая башня. — Я. С.). Когда Один восседал там на престоле, видел он все миры и все дела людские, и была ему ведома суть всего видимого».' Простран­ство у германцев расходится кругами или слоями. В центре — мир богов, далее людей, еще далее он все более приобретает черты антимира, хаоса. Где-то далеко простертое от центра пространство изнемогает, иссякает, заканчивается чем-то уже непространственным, неопре­делимым, небытием. Бытнйствующее пространство должно быть от него отделено, например, как в Калевале, где божественный кузнец Ильмаринен выковывает небесный свод. Он и выступает максимальным пределом и ограничителем пространства. Пространство всегда и обязательно конечно. Современный человек так уетроеи, что ему не удержаться от вопроса: «А что там, за кованным сводом?» Первобытный человек, да еще и грек, ответит: «Да ничего!* То, для чего нет названия, не существует.

По этому пункту между нами и первобытными людьми дистанция действительно огром­ного размера. Им так же трудно и невозможно представить существование бесконечного, как нам конечность мира. Для нас, разумеется, существуют конечные вещи. Но, во-первых, их бесконечное количество и многообразие. И потом, что значит вещь конечна? Мы то исходим из того, что ее конечность не более, чем видимость, за видимостью и обозримостью образа скрывается невидимое, необозримое и неисследнмое. Кто возьмется сосчитать, из скольких атомов, элементарных частиц и т.д. состоит вот этот стол или шкаф? Нас давно научили, что видимость вещи не более, чем наш способ ее восприятия, в крайнем случае реальность макромира, но есть еще и микромир, а для него любая вещь потенциально беско­нечна. Для первобытного человека ничего нет более чуждого подобным представлениям. Наличие образа у вещи — знак ее существования, космической оформленности, безобразное уже или еще не бытийствует, оно провалилось в бездну хаоса, стало им, пока не выделилось из него. Хаос — тот действительно бесконечен, правда, он безграничен и точечен одновре­менно, потому что для него нет меры, а стало быть, сказать, что он безмерно велик или исчезающе мал — это одно и тоже.

Меру окружающему миру, не подозревая об этом, задает сам первобытный человек. И она, эта мера, совпадает с возможностями его восприятия пространства. Воспринимает же он такого рода расстояния, которые удерживаются в памяти, остаются узнаваемыми. Главное же состоит в том, что любое расстояние оставалось соотнесенным с центром мира, с мировой осью или пупом земли. Этой осью или пупом обыкновенно служило определенное место в капище, где обитали боги данного племени. Если первобытный человек отдалялся от пупа-капища на слишком большое расстояние и переставал ощущать его отдаленное присут­ствие, происходила не только внешняя, но и внутренняя дезориентация. Пространство ста­новилось чуждым и враждебным, своего рода антипространством небытия. Не узнающий его первобытный человек мог перестать узнавать самого себя. Это мы, современные люди, соот­носим свое местоположение с самими собой. В нас есть «я» и «остальной мир». Если после­дний становится неузнаваемым, мы говорим себе «я потерялся». Здесь сохраняется и «я» и пространство неведомого. Но представим себе: пространство неузнаваемо, потеряло свою связь с пупом земли как своим центром, а первобытный человек не в состоянии обрести простран- стненный центр в самом себе. Значит, нет ни его, ни пространства. А есть неопределенный «некто* и неопределенное «нечто*. Ведь для первобытного человека пуп-капище — это своего рода заместитель нашей яйности. С ним он себя идентифицирует, через него ощущает свою связь с богами, наполненность себя — тела, ими — душой. Когда эта связь с наполнен­ностью исчезает, хаос душевной жизни порождает хаос внешнего мира, они сливаются в торжестве небытия безмерности. Преодолеть или не допустить его можно при условии, что всякое перемещение в пространстве фиксировано и соразмерно человеческой способности ори­ентироваться в нем. Ориентируется же он во все стороны, но обязательно из одной точки пупа земли. Каждая из сторон образует радиус, пространство же в целом неизбежно круглит­ся, образуя собой конечный круг бытия, со всех сторон обрамленный неуловимым недобы- тийствующим или небытийствующим хаосом.

Считается, что круговое восприятие пространства относительно позднее и свойственно земледельческим народам и тем более городским культурам. У предшествующих им бродя­чих охотников было линейное ощущение пространства. Не думаю, что это утверждение достаточно корректно. Охотились не в безбрежной неопределенности мира. Кочевали на относительно знакомой и освоенной территории. Центр у нее, положим, смещался, но был. Были сакральные (священные) точки пространства и в первобытном лесу: священное дере­во, гора, пещера, озеро. Не центрироваться пространство не могло. Это привело бы к распа­ду всякого подобия единства самосознания. Нет центра в пространстве — нет его и в душе. Центрированность пространства играла роль единства самосознания.

Пространство как таковое не было однородным, как у современного человека. Оно было неоднородно бытийственно и ценностно: чем далее от центра, тем менее пространство явля­лось самим собой, тем более оно становилось чуждым, враждебным, разрушительным анти­пространством. У него было два полюса: сакральные и проклятые места. Наиболее сакрально пространство пупа земли и, соответственно, главного капища. Существовали и другие свя­щенные места. Как правило, они отмечены присутствием в них богов. Так называемые «про­клятые места» представительствовали от лица хаоса в космически устроенном мире. Согласно первичным представлениям, хаос не только окружал космос со всех сторон. Он еще и прони­кал в собственно космическое пространство. Взятое в своем горизонтальном измерении, оно может быть уподоблено ломтю сыра с его дырами. Дырка в сыре-космосе и есть проклятое место. Обыкновенно оно помещалось в болоте или омуте с его водяным, в лесной чащобе, где жила кикимора, и т. д. Проклятые места по возможности обходили, подвергали различного рода заклятию, но в целом они оставались неустранимыми, так как хаос непрерывно напи­рал на космос, искал слабые места в нем. Нужно сказать, что по первобытным представлени­ям хаос при всей его неразрывной связи с космосом, естественнее последнего. Он приходит и овладевает космически устроенной реальностью сам собой, без всяких специальных уси­лий. Космосу же необходимо непрерывно отбиваться от хаоса, побеждать и оттеснять его. Однако победа космоса над хаосом всегда временная и относительная. Мир космоса в этом отношении напоминает некоторое бесконечно чинимое и латаное-перелатаное жилье. В нем то крыша течет, то прогнили и рухнули половицы, то сорвало дверь или выбило окно, а то и сам хозяин неосторожно опрокинул стол и сломал стул. В конце концов дом рухнет и истле­ет, пока же об этом напоминают появления проклятых мест.

Самое парадоксальное в их существовании заключено в том, что между сакральными и проклятыми местами не было абсолютной разведенности. В чем-то они даже тяготели друг к другу. Понять это можно, обратившись к достаточно неожиданному источнику, к по­вести Н. В. Гоголя «Вий». В ней есть один поразительный момент. Герой «Вия» бурсак Хома переживает всякого рода ужасы и в конце концов заканчивает свою жизнь страшной гибе­лью не где-нибудь, а в церкви. Там, где, казалось бы, он должен был чувствовать себя в наибольшей безопасности от сил тьмы и разрушения. Бели отнестись к церкви «Вия» буквально и всерьез как к христианскому храму, получится сплошная нескладица. Однако

щ

реально мир гоголевской повести исконно языческий и первобытный'. В нем церковь ничем не отличима от первобытного капища. И все же, почему именно там так буйствует и неистов­ствует всякого рода нечисть? Да потому, что капнще при всей своей космичностн родом из хаоса. Так же, как оттуда и те боги, которым оно посвящено. Как уже отмечалось, между верхом и низом мира разница не абсолютна. Предел космичностн и есть хаос, так же, как хаотичность тяготеет к космическому устроению. Это тенденция самого общего свойства, в случае же с капищем важно и то, что боги могут его покинуть, отдав демонам. Самое же страшное в том, что у язычески первобытных богов нет единого лика, он двоится и множит­ся, попеременно то благостен и благодатен, то неприступен и непостижим, то превращается в искаженную яростью, зловещую и вызывающую бездонный ужас маску. Сфера сакрально­го оторвана от первобытных людей, между ними и богами пропасть, в которую можно уго­дить в любой момент, когда стремишься навстречу своим богам. Этот момент и делает сак­ральные места такими двойственными и двусмысленными, неожиданно и непредсказуемо родственными проклятым местам.

Так же как и пространство, неоднородно с первобытной точки зрения и время. Это неоднородность особого рода. В современной научной картине мира допускаются различные скоростА протекания временных процессов. Своего рода «теория относительности» была знакома и первобытному человеку. Мы знаем ее даже из сказок. Скажем, в записи А. И. Афа­насьева есть сюжет: на кладбище крестьянин встречает своего родственника, давно умерше­го. Родственник приглашает крестьянина в могилу-дом, домовину. Они выпивают 3 чарки. Крестьянин выходит из могилы и узнает, что прошло 300 лет. Мне представляется, что разные темпы протекания времени у первобытного человека сравнительно легко объясни­мы. Человек живет с различной степенью интенсивности, внутренней напряженности. Вре­мя экзистенциальное, внутреннее, отождествляется с временем онтологическим, внешним.

Та же самая неразличенность внутреннего и внешнего.

Отличается первобытное время и от других, позднейших. Скажем, и Античность и Средневековье соотносили между собой время и вечность как в поэтической формуле В. Со­ловьева: «Смерть и время царят на земле. Ты владыками их не зови. Все кружит, исчезая во мгле. Неподвижно лишь Солнце любви». Вечность (здесь любовь, Бог) неподвижна и противопоставлена бессмысленному кружению времен^. Подобные представления о вре­мени, по-видимому, вполне чужды первобытности. В какой-то степени вечность может быть сближена с хаосом. Хаос — это бытийствующее небытие, может быть, добытие, нечто неопределимое, непроговариваемое. То, что существует, пребывает в одном из трех времен­ных измерений: правремени (сакральном времени) (1), сакрализованном времени (2) и вре­мени профанном (3).

Правремя — это эпоха первовещей, бытия впервые, когда хаос становится космосом усилиями демиурга (творца) или в результате каких-то спонтанных процессов самозарожде­ния. Оно бытийствует «где-то там», по ту сторону обыденного мира. Но может прорываться в снах. Связью с правременем служит священнодействие, ритуал, праздник. Это второе измерение времени. Оно служит своего рода средним звеном между правременем и временем профанным, то есть тем временем, в котором повседневно пребывает человек.

Очень сложен вопрос о направленности первобытного времени. Есть основание утверж­дать, что время первоначально никак направлено не было. Это звучит парадоксом. Мы знаем обратное. Никак не направлено пространство, но направленность (необратимость) входит а само определение времени. Однако в первобытность направлено как раз пространство. От центра к периферии и от периферии к центру. А время? Если оно знает прасостояние и совре­менность, вроде бы оно и направлено от прошлого к настоящему, есть своего рода вектор.

На самом деле это не совсем так. Как мне представляется, глубокая первобытность не знает о будущем. Есть вчера и сегодня. Где-то там вечно длится правремя, здесь же также вечно длится современность. Второе как бы не удаляется от первого. Они только периодически

встречаются в культе. Представить себе подобное можно только пространственно. Но зада­димся вопросом: в каком смысле первобытный человек выводил за скобки будущее? Да, выводил, потому что будущее (в нашем смысле) повторяло настоящее. Современность дли­лась, но не в смысле выбора возможностей, актуализации потенций, тем более перехода в нечто иное, а как вечное теперь. Существовали две параллельные длительности: правремя и профанное время, между которыми не имели места переход, перетекание, приближение. Периодически происходили короткие замыкания.

Считается и, видимо, справедливо, что циклическое представление о времени отно­сится к сравнительно поздней первобытности. Очевидна его связь с представлениями о временах года. Цикличность с необходимостью более всего акцентируется у землевла­дельческих племен. Там, где имеет место циклизм, время уже движется, хотя и по замкнутой кривой. Конечно, циклизм — это своего рода попытка заклясть время. То, что вечно воз­вращается, как бы и не происходит. Бывшее, которое снова будет, тем самым вечно пребы­вает. Движение оказывается иллюзией по отношению к вечному теперь. Времени нет. Но давайте учитывать: предшествующие представления о времени в еще большей степени устраняли его, растворяли временное во вневременном. Если есть две непрерывно пребы­вающие длительности, то чувство времени выражается только в одной. В мире когда-то нечто происходило. Сегодняшнее вечное теперь возникло в вечном тогда. Наличное состоя­ние мира не равно самому себе. Вот и все, имеющее отношение ко времени в его первона­чальном смысле.

На таком фоне циклизм в ощутимо большей степени дозволяет «времениться», пускай, и заклятому времени.

Итак, два первобытных представления о времени. Одно из них акцентирует разведен­ность миров сакрального и профанного и возникает как ощущение этой разорванности. Другое делает акцент на ритме хаос-космос. Переход из одного в другое и обратно и есть время. Каждое из двух представлений о времени на свой лад пытается, ощутив время, тут же его снять. Почему это происходит? Да все потому же. От неизбывной и неудовлетворен­ной тоски и тяги по устойчивой самотождественности человека. Он постоянно ощущал «под нами хаос шевелится». Всегда был возможен срыв в безграничность и неопределен­ность. Всегда сохранялась перспектива расчеловечивания, потери всякого подобия, не ска­жу единства, самосознания, а просто самосознания как такового. Норма, повторение вос­принимались как благо. Только на исходе античности круг н вечное возвращение начинают ощущаться как безысходность, некая космическая скука. Не то у первобытного человека. У него радостно вновь и вновь обретать уже знакомое. Удостоверяясь в нем, он удостове­рялся в самотождественности. Он не скучал от одного и того же, а тосковал среди неве­домого.

Заканчивая разговор о первобытном времени, я бы сказал так: время существует для человека между двумя полюсами — изменчивостью, динамикой и устойчивостью, расчле­ненностью. Время, никак не фиксируемое, не измеряемое, не останавливаемое, попросту не существует. Но и время, целиком расчлененное, перестает быть таковым. Оно лишается будущего в качестве его непременного измерения. Первобытный человек только во времени приходил к самоощущению, с ним для самого себя нечто происходило. Но он был под веч­ной угрозой растворения, самозабвения во временном потоке. Поток необходимо было очень жестко контролировать. Грибоедов говорит в «Горе от ума»: «Влюбленные часов не наблю­дают». Они живут вне времени, в само,забытьи. А может быть, слишком во времени, вне контроля над ним. Ведь это же не случайно. У Афанасьева крестьянин пьет вино и теряет ощущение времени. Рыцарь Тангейзер в «Венерином гроте» также выпадает из времени или им поглощается. С временем, ощутив его, необходимо бороться. И первобытный человек боролся.

МИФ II МИФОЛОГИЧЕСКОЕ МИРООТНОШЕИИЕ

Характеристика души первобытного Человека и его пространственно-временных представ­лений, которая состоялась н предшествующих главах, позволяет перейти к смысловому ядру первобытной культуры. Тиковым же является в первую очередь миф. Буквально это древнегре­ческое слово переводится как «рассказ». В русском языке однокорневым с «рассказом» являет­ся слово «сказка». Очень часто современный человек отождествляет миф со сказкой. И то и другое для него выдумка и небывальщина. Однако на самом деле различие между ними огром­но. Миф в той мере, в какой бытийствует, живет своей подлинной, а не остаточной и превра­щенной ншзпыо, всегда воспринимался всерьез. Он отражал и выражал собой не просто реаль­ность, а реальность в ее истоках и подлинном бытии. В отличие от сказки, никакого отношения к выдумке он не имел. Можно, конечно, сказать: ну, какая разница, принимал ли свои мифы первобытный человек всерьез или нет! В действительности-то они содержат в себе фантастиче­ские сюжеты, в них действуют никогда не существовавшие персонажи и т. п. Против фанта­стичности лиц и сюжетов в мифах возражать не приходится. Другое дело, насколько они произвольны и бессмысленны. В них как раз присутствуют системность, связность и последа» вательность. Правда, по известной пословице, в каждом безумии также есть своя система^ Однако миф ничего общего с безумием не имеет. В отличие от безумия, несмотря на всю свою фантастичность, он содержит в себе истину. Это не истина эмпирически конкретных фактов и событий, не так называемая объективная истина. Напротив, она представляет собой истину душевной жизни, внутреннего мира первобытного человека. В его душе жили и рождались мифы, которые глубоко и точно свидетельствуют о ней, о присущем первобытному человеку самоощущении и мировосприятии. Это самоощущение и мировосприятие можно отвергать, считать неприемлемым с позиций современности или какой-либо другой эпохи. Но подобного рода отвержение не в силах изменить самого главного: первобытный человек был таким, какими были его мифы и понять его вне их невозможно.

Дата добавления: 2015-11-04