Курс лекций по теории и истории культуры 28 страница

I Рожден собственной женой Иокастой и к тому же убитый им по дороге в Фивы старец —

его отец. Предсказанное дельфийским оракулом свершилось, избежать судьбы Эдипу не уда­лось, он стал ее жертвой. Но отличие этой жертвы от обычной ритуальной в том, что она ведет не к обожениго, соединению Эдипа-человека с миром богов, а к превращению его в от­вратительное чудовище, нарушившее два исходных для людей запрета — на убийство и кро­восмешение. Хотя он и стремился этого избежать, Эдип стал такой же отихийной и разруши­тельной силой, как и сама судьба, ее достойным воплощением и выражением. Он слился не с богами, а с судьбою. Однако Эдип не был бы героем, если бы из себя как пассивной жертвы не сделал жертву, приносимую себе самим же собой, если бы страсть-страдание не переплави­лась в страсть-пафос.

Первоначально полученное Эдипом знание о свершенных им бессознательно преступле­ниях несет ему неслыханные муки и страдания. Но тут же возникает и пафос. Он представ­ляет собой исходящую из Эдипа внутреннюю силу и решимость. Она одушевляет его и дела­ет свободным. Впервые пафос, предвещающий преодоление чистой страдательности, возникает в душе Эдипа, когда он в ответ на причитания пастуха, знающего тайну его рождения: «Увы, весь ужас выслушать придется», — отвечает: «А мне услышать... Все ж я слушать должен*. В этом кратком ответе зреет противостояние судьбе, готовность выдержать удар, который несет в себе открывающееся знание. Потом, когда удар судьбы нанесен, когда он узнает о том, что убил отца и женился на матери, Эдип станет корчиться в муках, прокли­нать себя. Но и в этих страстях-страданиях сохранится страсть-пафос. Эдип сам возьмет на себя вину за свершившееся, сознает его своей виной и в качестве достойной кары выколет себе глаза. Эдипову пафосу доступно немногое, всего лишь самоосуждение. Но, осудив себя, он отменяет судьбу. Момент его самоосуждения не страдателен, хотя он жестоко страдает, а прежде всего патетичен. В «Царе Эдипе», как ни в одной другой трагедии, проявлена одномоментность страдания и пафоса героя. Страдание доставляет последний и решитель­ный удар судьбы, но в нем же содержится переплавка страдания в пафос. Пафос так и оста­ется страданием, но, позволим себе так выразиться, не страдательным, а утвердительным, не претерпеваемым, а наносимым себе тем, кто способен его нанести.

Страсть — пафос героя — это его жертва себя самому себе, а значит, и счеты с самим собой. Здесь исключена ситуация обычного жертвоприношения, которое совершает община. Теперь она сведена до роли зрителя, сидящего в театроне и хора, общающегося с героем- жертвой, но в действии не участвующего. И все-таки и зрители, и хор к трагическому действию — жертвоприношению — причастны. Группируясь вокруг алтаря Диониса, они по- прежнему живут религиозным ритуалом с его жертвоприношениями, героическим перево­рачиванием ритуала в самопожертвовании. Но в то же время зрители и хор в сопережива­нии и сострадании переживающим и.страдающим героям, в катарсисе осуществляют некоторое отдаленное подобие самопожертвования. Далеко не в такой степени как герои, они тоже одушевляются героическим пафосом. Правда, для зрителей он становится не жизненной реальностью, а эстетическим переживанием. Как эпос слушателей, так и трагедия зрителей связывает с героями не через религию и ритуал, а через искусство.

Глава 8

КУЛЬТУРА ЭПОХИ ЭЛЛИНИЗМА

В предшествующих главах, посвященных культуре Древней Греции, речь шла главным образом о греческой классике (V-IV вв. до P. X.) и частично об архаике (VIII-VI вв. Д° P. X.). Именно в архаический И, особенно, классический период древнегреческой культуры
выявилось ее своеобразие, она достигла сво­их вершин; Эпоха эллинизма также была по- своему творчески продуктивна, у нее были достижения, недоступные предшествующим эпохам. Но отличает ее от них кризисный характер. Это было время перелома и транс­формации того, что исконно было присуще греческому духу и, казалось бы, должно было сохраниться в нем навсегда. Эллинизм при­нято начинать с царствования Александра Македонского (336-323 гг. до P. X.). Можно сослаться и на еще более определенную да­ту — 334 г. до P. X., когда Александр на­чал свою победоносную войну с Персидским царством. Конечно, как и всякая дата в ис­тории культуры, 334 г. до P. X. — это до­статочно условный рубеж. Переход от одной эпохи к другой никогда не бывает кратко­временным, а главное, резко определенным и фиксированным. И тем не менее в походе Александра Македонского на Восток появи­лось новое, на протяжении предшествующих столетий для греков чуждое и неприемлемое.

С современной, и не только современной, точ­ки зрения завоевание Александром Персии по­ражает воображение в одном отношении: как это небольшое (35-40 тысяч воинов) войско, за которым стояли ресурсы государств с на­селением 1-2 миллиона человек, сумело за несколько лет разгромить многократно превосхо­дящие его полчища азиатских народов и установить господство греков и македонян на про­странстве в миллионы квадратных километров, населенных десятками миллионов жителей? Однако в том, что произошло в 334 г. до P. X. и ближайшие к нему годы, не менее удиви­тельно и странно, но уже с точки зрения самих древних греков, то, что греки и македоняне вообще могли решиться на поход в Персию и ее завоевание. И не потому, что завоевательная война в Персии выглядит хотя и удачной, но авантюрной. Дело еще в том, что походы, подобные Александрову, были внутренне неприемлемы всему душевному строю греков, их восприятию мира и самих себя.

Древние греки не только предпочитали и считали для себя единственно возможным жить в относительно небольших и обозримых полисах, их еще влекло внешнее но отноше­нию к родному полису и всему греческому миру пространство. Совсем не случайно египтяне называли греков народом моря. Их небольшие корабли бороздили Средиземное море (глав­ным образом его центральную и восточную часть), рано, еще в эпоху архаики, проникли в Понт Эвксинский (Черное море) и основали там колонии. Но при всей своей мобильности, живом интересе к окружающему миру греки никогда, разве что вынужденные обстоятельствами, не выходил через Гибралтарский пролив в Атлантический океан. Как известно, Геркулесовы столпы (Гибралтар) были для них образом пространственного и всякого другого предела, преступать который пагубно и бессмысленно. Максимум, что может позволить себе человек, оставаясь в здравом уме, — дойти до Геркулесовых столпов. Дальше начинается нечто хао­тически безмерное. То, что не просто страшит, но отвращает вопиющей несообразностью безобразия-безобразности. Сходным образом относились греки и к суше. Они странствовали
преимущественно вдоль побережья. Исключительно на побережье основывали свои колонии, где поселялись выходцы из определенного полиса, со временем образовывавшие независимый город-государство. Углубляться в неведомую сушу для грека было так же неприемлемо, как плыть за Геркулесовы столпы. Там его ждала и отвращала та же безмерность хаоса.

Македонский царь, покровитель, а фактически гегемон множества греческих полисов, Александр был вполне эллинизирован. Он получил греческое образование, для него внятны и близки были образы и смыслы греческой культуры, так что, по существу, войной яа Персию пошел если не грек, то человек, принадлежащий эллинской культуре. Но Александр не просто вторгся в пределы Персидской державы, выиграл несколько битв и даже захватил находившиеся за многие сотни километров от побережья персидские столицы. Длительную и кровопролитную войну Александру пришлось вести на самом крайнем востоке Персидско­го царства в расположенной в верховьях Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи Согдиане. Согдиана отсто­ит от средиземноморского побережья уже не на сотни, а на тысячи километров. Это не помешало Александру захватить и усмирить страну, которая одна превышала размерами его Македонское царство вместе со всем греческим миром. В Согдиане, между прочим, Алек­сандр основывает одну из многочисленных Александрий — Александрию Эсхату (Дальнюю). Поистнне, дальше в пределах бескрайней и необозримой Персидской державы македонскому царю было идти некуда. Тогда он пошел войной на восточных соседей Персии, живших за Индом, разгромил их, присоединил к своим владениям еще одну провинцию, основал еще одну Александрию и только после этого повернул на запад. Александру приписывают слова о том, что он хотел бы, чтобы существовали другие миры, которые он мог бы завоевать. Вряд ли Александр Македонский в действительности произнес что-либо подобное. И в своем мире он не успел завершить все свои завоевательные планы. Однако дух безудержной экспансии, воинствующей безмерности, присутствует и в приписываемых ему словах и в его реальных действиях. Как бы Александр, готовясь к походу и осуществляя его, не апеллировал к пре­цедентам, не ссылался на Троянский поход или победоносное шествие Диониса до Инда в мифологические времена, предпринятое им было огромным сдвигом и переломом, в чем-то и крушением, свершившемся в сфере не только политической, экономической и военной, но и культурной жизни.

Начиная с походов Александра, полис перестает быть единственной и даже преобладаю­щей формой существования древних греков. Огромное их число вслед за завоевателями переселяется на восток и юг, во вновь образовавшиеся государства. Как известно, непомерно громадное государство Александра Македонского было очень непрочно и распалось вскоре после его смерти. Распад был следствием войн диадохов, бывших военачальников великого царя и полководца. Но и после возникновения на пространстве бывшего Персидского цар­ства нескольких эллинистических государств, каждое из них было не сопоставимо по своей величине с греческими полисами. Большая же часть наследства Александра досталась двум военачальникам. Птолемею и Селевку. Они, особенно Птолемей, создали относительно устой­чивые государства, просуществовавшие столетия. В частности, Птолемеи правили в Египте три столетия. Со смертью последней египетской царицы Клеопатры в 30 г. до P. X. принято связывать конец эллинистической эпохи и окончательное наступление римского периода Античности. С образованием государств диадохов до конца эллинизма было далеко, он еще только начинался. Само название новой эпохи фиксирует возникновение небывалого фено­мена, не эллинства Эллады-Греции, как это было несколько предшествующих столетий, а именно эллинизма, как эллинизации новых стран и народов.

Причем эллинизация коснулась не каких-то там полупервобытных македонян и фракий­цев. Она произошла на территории, где еще за тысячелетие до появления Древней Греции расцвела культура Древнего Востока. Действительно, помимо малой Азии, исконно персид­ских земель, под власть греков попали и подверглись эллинизации Египет и Месопотамия — первые очаги древневосточной культуры. Конечно же, относительно еще молодая эллинская культура при всей своей мощи и напоре не в состоянии была ассимилировать огромные страны Древнего Востока, отменить их культурное своеобразие. Реально имели место при­чудливые, а нередко искусственные и недолговечные сочетания эллинского Запада с Восто­ком. В чем-то греки оказались восприимчивы к Востоку, в чем-то Восток — к греческой культуре. Однако нас в дальнейшем будет интересовать то, что произошло в эпоху эллиниз­ма с, казалось бы, победоносно внедрившейся на Восток греческой культурой. Все-таки, не будем забывать, что исходные основания греческой и древневосточной культур во многом различны и даже несовместимы.

Несовместимость как невозможность слияния Запада и Востока ощутил уже Александр Македонский. Его поход в Персию не был чистым грабежом и экспансией. Александр стре­мился создать новое государство, в котором нашлось бы почетное место и грекам, и македо­нянам, и всем этим неисчислимым персам, египтянам, сирийцам, мидянам и т. д. Но вся проблема для Александра состояла в том, что Восток был страной, где устоявшимися и привычными были фигура божественного царя и служащие ему рабы, Запад же мыслил себя под знаком свободы. Для греков и македонян рабство являлось унижением и позором. Своего великолепного царя они готовы были воспринимать как божественного Александра, родив­шегося не от своего отца Филиппа, а от самого Зевса. Но это вовсе не значило, что люди, окружающие того, кого они готовы были признать сыном Зевса, а значит, полубогом, этим повергали себя в ничтожество. Хотя Александр был первым и несравненным и ему полага­лись божеские почести, первенствовал он среди равных. Греческие и македонские воины, в особенности аристократия, воспринимали себя не столько слугами, сколько соратниками своего царя. В результате по мере завоевания новых территорий на Востоке и упрочнения там своей власти Александр Македонский оказывался во все более двусмысленной ситуа­ции. С одной стороны, египетские жрецы и вельможи признают его фараоном, сыном Амона и Ра, то есть богом среди рабов, перед ним падают ниц самые знатные вельможи Египта, Вавилонии, Сирии. С другой стороны, на все это воины — соратники Александра смотрят как на политический маскарад с целью упрочить власть греко-македонян среди чуждых и враждебных им варваров. Однако Александр Македонский относился к восприятию его на Востоке в качестве божественного царя вполне серьезно. Возможно, божеские почести кружи­ли ему голову. Но и как вполне трезвый политик, Александр видел, что его новое государ­ство может быть упрочено только тогда, когда его будет увенчивать фигура божественного царя. Любая другая власть на Востоке останется властью завоевателей. Поскольку же Вос­ток составлял несопоставимо большую часть его владений, чем греко-македонский Запад, Александр, видимо, полагал, что в вопросе царской власти именно последний должен пойти на уступки и признать Александра божественным царем в восточном смысле. Первым, а мо­жет быть и решающим шагом в сторону такого признания, по замыслу царя, должно было стать введение обряда проскинезы, т. е. коленопреклонения перед царем не только вельмож завоеванных на Востоке областей, но и греков и македонян. Нужно сказать, что проскинеза была обычаем, принятым при персидском дворе. Она включала в себя не только коленопрекло­нение, но и последующий обмен поцелуем между царем и его подданными. Совершенно очевидно, что персидская проскинеза — это сильно смягченный вариант падения ниц, при­нятого, например, в Древнем Египте и некоторых других странах Древнего Востока. Она выражала даже не обожествление царя, а скорее шаг в эту сторону. Преклонение колена — намекнул на свое рабство, поцеловал владыку — утвердил с ним равенство.

И все-таки даже такой ослабленный вариант обожествления у Александра не прошел.

В античной истории разыгралась сцена, которую потомки запомнили и которая расставила все точки над «г». Ареной действия оказался далекий восточный город Бактры, а главным действующим лицом на ней стал родственник и ученик Аристотеля Каллисфен. Он был философом, историком, ритором, сопровождавшим Александра Македонского в его походах и оказывавшим ему «пропагандистскую* поддержку. Каллисфен был в высшей степени лоялен к Александру и вполне принимал тезис о его божественном происхождении. Но его боже­ственность он трактовал в греческом смысле. Александр же хотел, чтобы грек Каллисфен, от которого в Грецию поступали сведения о его походе на Восток, через участие в проскинезе по существу признал его божественным царем. Некоторое время проскннеза практиковалась Александром только в отношении его персидских подданных. Затем он попытался ввести ее как обряд, общий для греков, македонян и вельмож бывшей Персидской державы. Для этого был устроен пир, на котором, как это принято у македонян, участники располагали^ но кругу. Обыкновенно царь пил за здоровье каждого из гостей. Сначала он подносил золотую чашу к своим устам, затем посылал ее тому, кого чествовал. На этот раз предполагалось, что гость, принявший чашу, подойдет к алтарю, где горел огонь в честь персидского божества, выпьет вино, затем совершит проскинезу и обменяется с царем поцелуем. Началась церемо­ния вполне удачно. Пал ниц Гефестион — организатор пира, другие греки и македоняне. Когда дошла очередь до Каллисфена, он выпил чашу, но приблизился к царю для поцелуя, не совершив коленопреклонения. Когда Александр в гневе отвернулся от Каллисфена, тот со словами «что ж, значит одним поцелуем меньше», занял свое место на пиру. Проскннеза провалилась и больше Александром Македонским не возобновлялась. Вместе с ней не имели будущего попытки Александра встать над Востоком и Западом, создав некоторое устойчивое государственное образование, которое не было бы ни Западом, ни Востоком. В дальнейшем имела место эллинизация Востока в качестве культурной экспансии греков на Восток, стрем­ление придать ему греческие черты, а по возможности и растворить его в греческой культуре. Но очень важно, что при этом греческая культура, оставаясь сама собой, очень существенно менялась. Даже противостояние Востоку, не говоря уже о влиянии последнего на нее, не проходило для греков даром.

В своей миграции на Восток греки, не помышляя ни о каком сближении и тем более слиянии с восточными варварами, стремились организовать свою жизнь по традиционно эллинским меркам. Они создавали новые города — полисы. В них эллинские цари вводили местное самоуправление с традиционными для полисов институциями. Строился новый по­лис, как правило, по одному и тому же плану. Две центральные улицы пересекались под прямым углом с другими улицами. Жители полиса получали земельные наделы, многие из них владели рабами из числа местного населения. В новых эллинистических государствах получила широкое распространение система клерухий, военных поселений, жители кото­рых одновременно были земледельцами или обрабатывали землю при помощи рабов и зави­симых крестьян. Хотя ни о какой независимости вновь возникавших полисов не могло быть и речи. Все они безоговорочно признавали над собой царскую власть. Тем не менее грече­ские города имели довольно широкую автономию, вмешательство царей в их жизнь имело свои пределы. По сути греческие полисы с их округами, разбросанные на пространстве от средиземноморского побережья до Инда, оставались островами и островками в море древне­восточного мира. Это был своего рода архипелаг, только расположенный не в привычном для грека море, а на не менее огромных пространствах суши. Несмотря на то, что греки в эпоху эллинизма преодолели свое отвращение к безмерной дали и простору, жить они по- прежнему стремились в обозримом пространстве малой родины, не слишком интересуясь тем, какие страны и народы их окружают. Они оставались для них в значительной степени «морем» чуждой и непонятной варварской жизни. Вновь созданные эллинистические госу­дарства стали по преимуществу внешними скрепами, удерживающими восточные народы в повиновении. Конечно, миграция греков, создание ими своих поселений, государственной власти, сильного войска и т. п. имели своим последствием эллинизацию местного населения. Однако эллинизировалась достаточно узкая прослойка знати и горожан. Восточная же глу­бинка жила своей традиционной жизнью, мало отличая нового эллинистического царя от привычного ей восточного властителя. Между тем эллинистический царь был принципиаль­но новой фигурой как с точки зрения греческого Запада, так и завоеванного Востока. Его появление не сводится к одному только возникновению новой формы правления в эллинском и эллинизированном мире. Оно знаменует собой кардинальный сдвиг в древнегреческой куль­туре и в какой-то мере способно объяснить, почему греческий полис оказался разомкнутым к освоению тех пространств, которых столетиями чуждался как чего-то способного подорвать основы эллинского духа.

Первое, что нужно принять во внимание в связи с появлением фигуры эллинистического царя, — это то, что он перестал быть полисным человеком, гражданином. Как уже отмеча­лось, в греческом полисе гражданами были все, начиная от неимущего свободнорожденного уроженца полиса и заканчивая представителем царских родов и даже правящими царями. Тот, кто вставал над полисом, становился уже не царем, а тираном, фигурой, с которой граждане могли мириться как с неизбежным злом, но не более. Эллинистические цари, начиная с первого из них — Александра Македонского, заявили своими действиями о своей внеполисности и вместе с тем они не считали себя и не считались другими тиранами. Про­изошло это потому, что их действия были направлены вовне, в чуждый мир Востока, где ими создавались государственные образования, до сих пор невиданные. Поразительны уже сами их названия, точнее, то, что у государств, основанных военачальниками Александра, за столетия их существования так и не появилось названий в привычном смысле. Так, самое обширное из государств диадохов основано было Селевком и получило у историков название государства Селевкидов. Точно так же государством Птолемеев нарекли историки Египет после того, как он отошел Птолемею и его потомкам. Никакого другого выхода у историков не было, так как в данном случае они достаточно строго следовали за восприятием вновь созданных государств их современниками. Для тех же каждое из государств ассоциировалось с именем правителя, а не народа, проживающего на данной территории. Как отмечает круп­нейший исследователь эпохи эллинизма Э. Бикерман: «...для официального обозначения державы Селевкидов не было другого выражения, кроме как “такой-то царь и его поддан­ные”».^[60] Сходным образом, по его наблюдениям, складывалась ситуация в государстве Пто­лемеев: «В египетских надписях Птолемеям приписываются все официальные титулы, при­нятые для фараонов. Но для греков каждый из них лишь “такой-то царь Птолемей”*. ^[61]

Положение в птолемеевском Египте отличалось от положения в державе Селевкидов только одним: поскольку Птолемеи властвовали в преимущественно мононациональной стране, они одновременно оформляли свою власть и по древнеегипетскому и по эллинистически- греческому образцу, тогда как Селевкиды, господствуя над многочисленными странами, были гораздо независимее от местных традиций и были прежде всего и почти исключительно царями на новый эллинистический манер. Это были цари по праву завоевания. Причем завоевали они свое царство не от лица какого-либо государства, а в качестве предводителей войска. Считалось, что военачальники Александра Македонского стали военачальниками ввиду преимуществ в своей доблести. Добдесть давала им преимущественное право в войске, она же выразилась в их завоеваниях. Ни сами эллинистические цари, ни их современники вовсе не склонны были считать завоевания чем-то беззаконным, нарушающим чей-то суве­ренитет и т. п. Война на протяжении всей Античности оставалась делом возвышенным, в ней осуществлялось право сильного именно как право, а не голое насилие. Полководец и завое­ватель вызывали восхищение и поклонение как никто другой. Все различия между грече­ской классикой и эллинизмом в отношении войн и завоеваний сводились к одному: вначале войны и завоевания велись от лица полиса, затем — от лица полководца и царя. Полис, как мы помним, стремился не к расширению своих границ, а к упрочнению и распространению своего влияния во внеполитическом и внешнем мире. Ничем подобным диадохи связаны не были. Попав на Восток и завоевав его вместе со своим царем Александром, после его смерти

они со споим войском оказались предоставленными самим себе. Перед ними открывались две возможности: вернуться в родной полис или Македонию и стать там частными лицами или попытаться утвердить себя доселе небывалым образом. Военачальники Александра, по край­ней мере самые удачливые из них, выбрали и осуществили второй путь. Он не был абсолютно новым для греков в одном отношении. Свое существование новые цари-полководцы осмысля­ли и оформляли как героическое. Но их героизм приобрел новые черты ввиду того, что не был уже героизмом гражданственным и полисным. Десятилетиями, предшествующими похо­ду Александра Македонского на Восток, в эллинском мире шло разложение полиса и поли­сной жизни с ее ценностями и приоритетами. Оно и подготовило тот выход героической индивидуальности за пределы полиса, возможности создания внеполисных форм существова­ния и ориентирования в мире, который осуществляли эллинистические цари. Они реализова­ли те потенции героизма, которые во времена расцвета полисной жизни оставались под спудом.

В принципе между полисным укладом и героическим существованием всегда существова­ли противоречия. Полис как целое был соотнесен прежде всего с человеком «золотой середи­ны». Он мог быть его идеальным гражданином. Герой же вызывал подозрения своим замахом на непомерное и неосуществимое. Полис чувствовал настоящую потребность в героях в свои «минуты роковые», когда ему угрожала опасность, когда требовались решения и поступки, от которых зависело существование полиса. Очень характерно, что полисы, хотя и с трудом, умели подчиняться своим героям в периоды войн и сражений, но они же относились к ним чрезвычайно подозрительно и даже неблагодарно после того, как герои выполняли свою миссию. «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти» — по такой логике неоднократно дей­ствовали афиняне, и не только они, сводя счеТы со своими героями. Возможно, ни один из афинян не сделал так много для спасения и возвеличивания родного города, как Фемистокл. Он выиграл грандиозное морское сражение при Саламине, по его совету и требованию Афины были обнесены стеной, он вдохновил афинян на сопротивление персам тогда, когда их поло­жение казалось безнадежным. Но почести, которыми удостоили афиняне своего великого «мужа войны и совета», были более чем скромными. Между оскорбленным Фемистоклом и его согражданами возник такой острый конфликт, что недавний спаситель отечества вынуж­ден был бежать из родного полиса. Сегодня уже никто не разберется, насколько велики были амбиции Фемистокла или неблагодарность афинян. Более или менее очевидно другое: чтобы совершить те великие деяния, на которые ощущал себя способным Фемистокл, ему необхо­димо было подмять под себя Афины, встать над ними. Но это, в свою очередь, разрушило бы основания афинской жизни, сделало бы невозможной еще только расцветавшую греческую классику. Противоречие здесь было неразрешимым. Но его уже не существовало для Алек­сандра Македонского и его преемников на Востоке. Самые одаренные и доблестные среди них стали «фемистоклами*, которые получили возможность действовать вне полисных ограниче­ний. Ведь эллинистические цари не просто захватывали, удерживали и расширяли земли, которые назывались именами их завоевателей. Власть царя осмыслялась в эпоху эллинизма как основанная на его личном превосходстве и личных качествах. Царями становились самые доблестные из героев. По словам одного из эллинистических авторов: «Не происхож­дение и не право предоставляют царскую власть людям, а способность командовать армией и разумно управлять государством. Таким качествами обладали Филипп и приемники Алек­сандра*.⁵² Командовали армией и управляли государством эллинистические цари совсем не на восточный манер. Их царственность была прежде всего царственностью героев. Герой же осуществляет свое право на власть, непрерывно демонстрируя, что именно он достоин ее более других. Источник власти в нем самом, в его доблести и мудрых действиях. В отличие от восточных божественных царей,' действия эллинистического царя не освящены свыше благодатью или принадлежностью к роду богов. Эллинистический царь освящает и обожива- ет себя своими действиями-подвигами. Он решается жить на своей страх и риск, сам уста­навливает над собой и другими законы. Он никому не подчиняется и непрерывно утверждает в битвах это свое право. По подсчетам того же Бикермана, из четырнадцати первых царей династии Селевкидов только четыре умерли в своем дворце, остальные десять погибли в сра­жении, как оно и подобает героям. Ведь герой не просто борется с очередным противником, в конечном счете он противостоит судьбе и погибнуть в единоборстве с ней — это единствен­ная возможность остаться не сломленным судьбой.

Эллинистические цари воспринимались современниками как грандиозные в своем вели­чии индивиды, как люди особой породы, способные к самообожествлению. Эллинистический мир представлял собой пространство для самовыражения и самоутверждения этих грандиоз­ных индивидов. Они воевали между собой, устанавливали мирные отношения или дружеские связи. Они были великими мира сего, подавлявшими всех других своим величием. Подав­лявшими, но не отменявшими и повергавшими в ничтожествование рабства. Между эллини­стическим и восточным царем всегда сохранялся непреодолимый рубеж. Стремление Алек­сандра Македонского сравнять эллинов и варваров в обожествлении царя на восточный манер не имело продолжений. Будучи героями и, следовательно, сверхчеловеками, эллинистические цари окружали себя теми, кого воспринимали как свободных людей. Не культивировалось не только никакого подобия падения ниц, но, напротив, царь, скажем, разделял трапезу с приближенными за одним столом. Наиболее близкие к нему приближенные именовались друзьями или родственниками царя. Это был официальный титул, не имевший прямого отношения к личным симпатиям и привязанностям. В то же время он подчеркивал момент того, что отношения царя с подданными — это связь свободных людей, которые хотя бы формально вправе расторгнуть ее.

Не нужно думать, что эллинистические цари всегда становились царями по причине своего героизма, мощи и величия своих дел. Разумеется, среди них были разные люди, далеко не всегда великие. Но своим статутом в глазах окружения, навязываемым им извне или исходящим изнутри самоощущением они обречены были играть героическую роль, сто­ять перед лицом жизни и смерти в позе доблести и бесстрашия сверхчеловеческого суще­ства. Очевидно, что героизм эллинистических царей не был только позой — вне подлинной энергетики героизма, вне героизма «всерьез» они попросту не смогли бы быть царями. Одна­ко у доблести и величия было что-то чрезмерно форсированное и натянутое. Героизм элли­нистических царей с некоторой долей упрощения и схематизации может быть означен как героизм вширь. Он выражался прежде всего в масштабных сражениях, в которых участво­вали десятки тысяч воинов, в захвате и подчинении целых стран и народов, в монументаль­ном строительстве, основании новых городов, в пышности двора, изощренности этикета и церемониала и т. д. и т. п. Чего недоставало героическим деяниям Селевкидов, Птолемеев, Антигонидов, так это строгости и простоты, наоборот, в них слишком много было блеска, великолепия и пышности. Как будто внешними ухищрениями и декором герои нового чекана стремились заполнить недостаток внутренних ресурсов героизма.

Дата добавления: 2015-11-04