Телефонный звонок, разговор с Раймонди, в сущности не внесший ничегонового, однако подавший некоторую надежду, хотя Раймонди так прямо несказал; Пресвятая Дева, хоть бы не обмануться, хоть бы проснулась доченька икончилась эта крестная мука, о Господи!.. Но она не кончалась, спустя часвсе повторилось вновь, потом приступы участились, Меча, казалось, виделасон, и он был тягостен и беспросветен; казалось, это какой-то неотвязныйкошмар, который она не может отогнать; быть рядом, глядеть, говорить с ней,прервавшей все связи с внешним миром и целиком ушедшей в тот, другой,который как бы служит продолжением этого затяжного вселенского кошмара…какое же у нее отрешенное лицо, спаси ее, Господи, спаси, не оставляй Своеймилостью. И Лауро, вернувшись с занятий, тоже стоял возле Мечи, стоял,положив руку на плечо матери, шептавшей молитвы.
Вечером устроили еще один консилиум, принесли какой-то новый аппарат сприсосками и электродами, присоединявшимися к голове и ногам; два врача,приятели Раймонди, долго беседовали в гостиной; придется подождать, сеньорБотто, картина не изменилась, опрометчиво считать происходящее хорошимсимптомом. Но, доктор, она видит сны, кошмары, вы же сами убедились, в любоймомент все может повториться, она что-то чувствует, ей больно, доктор! Тутвсе на вегетативном уровне, сеньора Луиса, сознание отключено, уверяю вас,ждите и не волнуйтесь, ваша дочь не мучается, я понимаю, как вам тяжело,наверное, следовало бы оставить ее на попечение сиделки, пока не наметитсякакой-либо сдвиг, постарайтесь отдохнуть, сеньора, принимайте таблетки,которые я вам прописал.
Лауро просидел у изголовья Мечи до полуночи, время от времениперелистывая конспекты, — надвигались экзамены. Когда послышался войсирены, он подумал, что надо бы позвонить по телефону, который дал емуЛусеро, однако из дому звонить было нельзя, а сразу после тревогивысовываться на улицу не стоило. Он увидел, как пальцы на левой руке Мечимедленно зашевелились, глаза под веками вновь описали круг. Сиделкапосоветовала ему уйти, ничем здесь не поможешь, надо только ждать. «Но ведьей снится сон, — сказал Лауро, — опять снится, взгляните на нее». Длилосьэто примерно столько же, сколько вой сирен на улице; руки словно что-тоискали, пальцы пытались нащупать на простыне, за что бы уцепиться. В этотмомент снова появилась донья Луиса, она не могла заснуть. Почти сердитый тонсиделки: почему вы не приняли таблетки, которые вам дал доктор Раймонди? «Яне могу их найти, — донья Луиса была как потерянная, — они лежали натумбочке, но теперь их там нет».
Сиделка отправилась на поиски таблеток, Лауро с матерью переглянулись,Меча еле уловимо шевелила пальцами, и они чувствовали, что кошмар все ещетут, что он тянется нескончаемо долго, словно отказываясь достичь тойкритической точки, в которой какое-то подобие сострадания, жалости,пробудившейся у самой последней черты, дарует пробуждение Мече и избавит ихвсех от ужаса. Но сон не кончался, с минуты на минуту пальцы моглизашевелиться вновь. «Их нигде нет, — сказала сиделка. — Мы все не в себе,Бог знает, куда деваются вещи в этом доме».
На следующий вечер Лауро вернулся поздно, и сеньор Боттопоинтересовался, где он был, поинтересовался как бы между прочим, неотрываясь от телевизора, — розыгрыш кубка был в полном разгаре. «С друзьямипосидели», — ответил Лауро, ища, с чем бы сделать сандвич. «Гол был —просто загляденье, — сказал сеньор Ботто. — Хорошо, что матч собираютсяповторять, можно будет повнимательней разглядеть эти виртуозные комбинации».Лауро, похоже, гол не интересовал, он ел, уставившись в пол. «Твое, конечно,дело, парень, — сказал сеньор Ботто, — но будь поосторожней». Лауро поднялглаза и взглянул на него почти удивленно, его отец впервые позволил себевыразиться так откровенно. «Пустяки, отец», — буркнул Лауро, вставая идавая тем самым понять, что разговор окончен.
Сиделка пригасила ночник на тумбочке, и Мечу было еле видно. Сидевшаяна софе донья Луиса отняла руки от лица, и Лауро поцеловал ее в лоб.
— Никаких сдвигов, — сказала донья Луиса. — Все время она в такомсостоянии. Смотри, смотри, как у нее дрожат губы; бедняжка, что ей такоеможет сниться, Господи Боже ты мой, почему все это так тянется, тянется,почему…
— Мама!
— Но ведь это невозможно, Лауро, никто не переживает так, как я, никтоне понимает, что ее без конца мучает этот кошмар и она не просыпается…
— Знаю, мама, я тоже это чувствую. Если бы можно было что-то сделать,Раймонди сделал бы. Сидя здесь, ты ей не поможешь, тебе надо поспать, выпитьуспокоительное и заснуть.
Он помог ей подняться и довел до двери.
— Что это, Лауро? — вдруг остановившись как вкопанная, спросила доньяЛуиса.
— Ничего, мама, ты же знаешь, где-то там, далеко, стреляют.
Но что греха таить, донья Луиса-то на самом деле ничегошеньки не знала!Да, теперь уж и впрямь поздно, так что придется ему, отведя мать в спальню,спуститься в магазин и позвонить Лусеро оттуда.
Он так и не нашел голубой куртки, которую любил надевать по вечерам,переворошил все шкафы в коридоре — на случай, если мать повесила ее туда,— и в конце концов напялил первый попавшийся пиджак, потому что на улицебыло прохладно. Перед уходом он заглянул к Мече и в полумраке, еще не успевтолком разглядеть лицо сестры, увидел кошмар, подрагивание рук, тайногожителя, змеившегося под кожей. Снова вой сирен на улице, следовало бы выйтипопозже, но тогда магазин закроется и он не сможет позвонить. Глаза Мечи подопущенными веками закатывались, словно пытаясь вырваться, взглянуть на него,вернуться. Лауро провел пальцем по ее лбу, он боялся до нее дотронуться,усугубить кошмар прикосновением извне. Глаза по-прежнему вращались вглазницах, и Лауро отшатнулся — мысль о том, что Меча может поднять веки,заставила его податься назад. Если бы отец ушел спать, можно было быпотихоньку позвонить из гостиной, но сеньор Ботто все внималразглагольствованиям спортивного комментатора. «Да, об этом говорят много»,— подумал Лауро. Завтра ему нужно встать пораньше, чтобы перед уходом нафакультет позвонить Лусеро. В глубине коридора показалась сиделка, онавыходила из своей спальни, и в руках у нее что-то блестело — то ли шприц,то ли ложка.
Даже время смешалось, а может быть, заблудилось в этом бесконечноможидании; сон днем, восполнивший ночные бдения, родственники и друзья,приходившие когда Бог на душу положит и по очереди развлекавшие донью Луисуили игравшие в домино с сеньором Ботто; новая сиделка, которую взяли навремя, потому что старой потребовалось на неделю уехать из Буэнос-Айреса;кофейные чашки, которые уносили в комнаты и забывали, а потом никак не моглинайти; Лауро, при малейшей возможности норовивший улизнуть из дому,шлявшийся где-то круглыми сутками; Раймонди, который являлся уже без звонка,посещения Мечи стали для него рутинной работой, — никаких негативныхперемен не заметно, сеньор Ботто, процесс таков, что мы можем лишьподдерживать организм, я ввожу ей через зонд питательные вещества, надождать. Но ей все время что-то снится, доктор, посмотрите на нее, она почтине отдыхает. Да нет, сеньора Луиса, вам кажется, что она видит сны, а насамом деле это физические реакции, как бы это объяснить, в общем, недумайте, у нее нет осознания того, что кажется сном, я бы даже сказал, чтосимптоматика обнадеживающая: жизнестойкость и эти рефлексы… верьте мне, яза ней пристально наблюдаю, а вот вам действительно надо отдохнуть, сеньораЛуиса, позвольте-ка я измерю вам давление.
Лауро становилось все сложнее возвращаться домой из центра города: идобираться было тяжело, и на факультете Бог знает что творилось; но онприходил — даже не ради Мечи, а ради матери, — заявлялся в любое время,ненадолго, узнавал, что дела обстоят по-прежнему, болтал с родителями,выдумывал темы для разговора, чтобы вывести их из оцепенения и немногоотвлечь. Каждый раз, подходя к постели Мечи, он ощущал невозможностьконтакта. Меча была совсем рядом и словно звала его; неясные знаки пальцамии этот взгляд откуда-то изнутри, взгляд, пытающийся вырваться наружу; нечтопродолжающееся до бесконечности, зов узника из стен кожи, невыносимобессмысленный призыв. Порою к горлу подступали рыдания и уверенность в том,что Меча отличает его от остальных, что, когда он стоит тут, глядя на нее,кошмар достигает своего пика и лучше уйти немедля, потому что он не можетпомочь, потому что говорить с ней бесполезно, дурочка, милая, хватитиздеваться, слышишь, открой глаза, брось ты эти дешевые шутки. Меча-дурища,сестренка, сестренка, до каких пор ты будешь водить нас за нос, чертоваидиотка, симулянтка, прекрати ломать комедию, вставай, ты понятия не имеешьо том, что творится вокруг, но все равно я тебе расскажу, Меча, именнопотому, что ты ничего не понимаешь, я тебе расскажу. Эти мысли проносилиськак бы во вспышках страха, Лауро охватывало желание припасть к Мече; вслухже он не произносил ни слова, ведь сиделка с доньей Луисой никогда неоставляли Мечу одну, а он столько должен был сказать ей, да и она, наверное,говорила с ним оттуда, из того мира, мира закрытых глаз и пальцев, чертившихна простынях ненужные письмена
Дело было в четверг; сами-то они потеряли счет дням, хотя, впрочем, этоих не волновало, но, когда они пили на кухне кофе, сиделка сказала, чтосегодня четверг, и сеньор Ботто вспомнил про специальный выпуск новостей, адонья Луиса — про то, что звонила ее сестра из Росарио и что она приезжаетто ли в четверг, то ли в пятницу. У Лауро наверняка уже начались экзамены,он ушел в восемь утра, не попрощавшись, а в записке, оставленной в гостиной,говорилось: дескать, придет ли он к ужину — неизвестно, но на всякий случайждать его не стоит.
К ужину Лауро не пришел, сиделке в кои-то веки удалось убедить доньюЛуису пойти спать пораньше; после телевикторины сеньор Ботто выглянул изокна гостиной на улицу: с Пласа-Ирланда доносились пулеметные очереди, потомвдруг воцарилась тишина, такая мертвая, что ему стало не по себе, дажепатрульных не видно, лучше отправиться на боковую; женщина, ответившая навсе вопросы викторины, просто феномен, как она разбирается в древнейистории, словно жила в эпоху Юлия Цезаря; образованность и эрудиция вконечном итоге приносят больший доход, чем работа аукциониста.
Никто не подозревал, что дверь так ни разу и не откроется за всю ночь,что Лауро так и не вернется; утром они решили, что он еще отдыхает послеэкзамена или же занимается спозаранку, до завтрака, и только в десятьсообразили, что Лауро дома нет. «Не стоит волноваться, — сказал сеньорБотто, — наверно, они с друзьями решили отпраздновать сдачу экзамена и оностался там ночевать». Донье Луисе пора было помогать сиделке мыть ипереодевать Мечу; теплая вода, одеколон, ватки и простыни, уже полдень, аЛауро все нет как нет, но это странно, Эдуардо, почему он даже не позвонил,он никогда в жизни так себя не вел, помнишь, когда они отмечали конецучебного года, он позвонил в девять, боялся, что мы встревожимся, а ведь онбыл тогда моложе. «Мальчик, должно быть, слегка не в себе из-за экзаменов,— сказал сеньор Ботто, — вот увидишь, он сейчас придет, он же всегдаприходит где-то около часу, прямо перед выпуском новостей». Но и в час Лауроне явился, он пропустил и спортивные новости, и экстренное сообщение о новойподрывной акции, провалившейся благодаря оперативному вмешательству силохраны порядка, в остальном же все по-прежнему — жара постепенно идет наубыль, в горных районах дожди.
Уже давно пробило семь, сиделка пошла к донье Луисе, без передышкиобзванивавшей всех знакомых, сеньор Ботто ждал звонка приятеля, служившегоинспектором полиции, может, ему удастся что-нибудь выяснить; сеньор Боттопоминутно просил донью Луису освободить телефон, но она листала записнуюкнижку и продолжала названивать: кто знает, может быть, Лауро остался у дядиФернандо или пошел прямо на факультет сдавать еще один экзамен. «Пожалуйста,оставь телефон в покое, — взмолился сеньор Ботто, — как ты не понимаешь,мальчик, может, как раз сейчас звонит, а у нас все время занято, а ведь изавтомата особенно не раззвонишься — одни сломаны, а в другие — огромныеочереди». Сиделка настойчиво подзывала донью Луису, и та наконец отправиласьпосмотреть, в чем дело; Меча неожиданно начала качать головой, медленно, изстороны в сторону, надо было убрать ей волосы, спадавшие на лоб. Срочно,срочно сообщить доктору Раймонди, в конце дня его трудно застать, но вдевять позвонила его жена и сказала, что он сейчас придет. «Пройти ему будетнелегко, — откликнулась сиделка, вернувшаяся из аптеки с упаковкой ампулдля уколов, — Бог знает почему весь район оцеплен, слышите сирены?» Немногоотойдя от Мечи, которая продолжала мотать головой, словно неторопливо,упорно отказываясь от чего-то, донья Луиса позвала сеньора Ботто; нет, никтоничего не знает, мальчика, наверное, сюда не пропустили, но Раймондипропустят, врача должны пропустить.
— Нет, Эдуардо, нет, наверняка с мальчиком что-то случилось, не можетбыть, чтобы Лауро держал нас в таком неведении, он всегда…
— Посмотри, Луиса, — сказал сеньор Ботто, — она шевелит рукой,видишь, в первый раз она шевелит не только пальцами, но и всей рукой, Луиса,может…
— Но ей еще хуже, чем раньше, Эдуардо, неужели ты не понимаешь, у неевсе те же видения, она как бы отбивается от… Сделайте что-нибудь. Роса, неоставляйте ее так, я пойду позвоню Ромеро, может, им удалось что-нибудьвыяснить, их дочка училась с Лауро, пожалуйста, сделайте ей укол. Роса, ясейчас вернусь, а вообще-то позвони сам, Эдуардо, спроси их, ну скорее,скорее.
Зайдя в гостиную, сеньор Ботто начал было набирать номер, но потомостановился и повесил трубку. Вдруг Лауро как раз сейчас… да и что могутзнать Ромеро, лучше подождать еще чуть-чуть. Раймонди не приходил,очевидно, его задержали на углу улицы, он там сейчас объясняется; Росаотказалась сделать Мече еще один укол, это очень сильный препарат, лучшеподождать прихода доктора. Донья Луиса, которая склонилась над Мечей ипыталась убрать ей волосы, лезшие в невидящие, а потому и ненужные глаза,вдруг пошатнулась; Роса едва успела подставить ей стул, и донья Луиса упалана него, как куль. С Гаоны несся нарастающий рев сирен, и внезапно Мечаподняла веки; глаза, затянутые пеленой, которая образовалась за дни болезни,неподвижно уставились в побеленный потолок, потом медленно опустились иуперлись в лицо кричавшей, хватавшейся за сердце и не перестававшей кричатьдонье Луисе. Роса старалась удержать ее и в отчаянии звала сеньора Ботто,который наконец пришел и замер в ногах постели дочери, застыл, глядя наМечу, неотрывно следя за ее взглядом, медленно переходившим от доньи Луисы ксеньору Ботто, от сиделки — к побеленному потолку; руки, не спешаподнимавшиеся вверх, ползущие вдоль тела, чтобы сомкнуться над головой;тело, сведенное судорогой, — ведь до слуха Мечи, должно быть, дошломногоголосье сирен, удары в дверь, от которых сотрясался весь дом, крикикоманд и треск дерева, разлетевшегося в щепки от пулеметной очереди, воплидоньи Луисы, грохот сапог и толчея в дверях — все как бы кстати для того,чтобы Меча могла проснуться, все как нельзя кстати, чтобы кошмар кончился иМеча смогла наконец вернуться к действительности, к прекрасной жизни.
[Пер. Т.Шишовой]
Рассказ из дневниковых записей
Порой, когда меня начинает одолевать писательский зуд и таинственный инепобедимый зов заставляет меня, преодолевая внутреннее сопротивление,приблизиться к моей «Олимпии Тревеллер-де-Люкс»[336] (ничего «люксового» в ней,бедняжке, нет, свой «тревелинг» через все моря на свете она совершила,будучи запихнутой в чемодан между брюками, книгами и бутылками с ромом ииспытав, таким образом, все удары судьбы, в прямом и переносном смысле,которые могут выпасть на долю пишущей машинки), так вот, порой, когданаступает ночь и я, заправив чистый лист в каретку, закуриваю «Житан» ипытаюсь, как идиот, работать (почему, в конце концов, нужно обязательнописать какой-то рассказ, почему не раскрыть книгу и не почитать рассказкого-нибудь другого или послушать любимые пластинки?), однако порой я немогу делать ничего другого, как только начать новый рассказ, вот как сейчасначинаю этот, когда мне так хочется стать Адольфо Бьой Касаресом[337].
Я бы хотел стать Бьоем, потому что всегда восхищался им как писателем иуважал его как личность, хотя стеснительность, присущая обоим, помешала намсделаться друзьями, а были еще и другие серьезные причины, среди которыхпрежде всего надо упомянуть океан, рано разделивший нас в буквальном смысле.Всего, на круг, мы виделись с Бьоем в лучшем случае три раза вэтой жизни. Первый раз это было на банкете Аргентинской книжной палаты, гдея обязан был присутствовать, ибо в сороковые годы был руководителем этойорганизации, а почему там был он, одному Богу известно, и где мы обменялисьдоброжелательными улыбками поверх блюда с равиолями, а наша беседа свелась ктому, что в какой-то момент он попросил меня передать ему солонку. Во второйраз мы увиделись, когда Бьой приехал ко мне в парижскую квартиру, чтобы менясфотографировать, не помню зачем, но помню, что мы довольно долго беседовалио Конраде, кажется. Последний раз был симметричен предыдущему — я ужинал унего в доме в Буэнос-Айресе, и в тот вечер мы говорили больше всего овампирах. Ни в одном из трех случаях мы не говорили об Анабел, так что вовсене поэтому я бы хотел сейчас стать Бьоем, а потому, что мне бы хотелосьнаписать об Анабел так, как это сделал бы он, если бы знал ее и собиралсянаписать о ней рассказ. Бьой в этом случае рассказал бы о ней так, как ярассказать не способен, проникая в самую ее сущность и в то же времяотстраненно, сознательно устанавливая (я мысли не допускаю, что этопроисходит само собой) необходимую между персонажами и автором дистанцию. Уменя так не получится, и не потому, что я был знаком с Анабел, то же самоепроисходит и с персонажами, которых я выдумываю, хотя мне кажется, чтоиногда это совершенно необходимо, подобно тому как художник отходит нанесколько шагов от мольберта, чтобы охватить взглядом всю картину целиком ипонять, где надлежит нанести завершающие мазки. Ничего этого у меня неполучится, потому что я чувствую — Анабел сразу же заполнит меня всего, какэто случилось, когда я впервые увидел ее в Буэнос-Айресе в конце сороковыхгодов, и хотя она не в состоянии представить себе подобный рассказ — еслиона еще жива, если еще топчет эту землю, старая, как и я, — все равно онасделает все возможное, чтобы помешать мне написать так, как я бы хотел, я хочусказать, так, как написал бы, я думаю, Бьой, если бы он был знаком сАнабел.
Не потому ли я все хожу вокруг да около, как пес возле дерева? Если быБьой это почитал, он бы от души посмеялся и, разве только чтобы позлитьменя, привел бы одну литературную цитату, которая показалась бы емуподходящей случаю, учитывая время, место и имя героини. Вот как она звучалабы на его безупречном английском:was many and many years ago,kingdom by the sea,maiden there lived whom you knowthe name of Annabel Lee[*][338].
— Что ж, — сказал бы я тогда, — во-первых, начнем с того, чтособытия развивались в республике, а не в королевстве, и Анабел писала своеимя с одним «н», и она уже не помнила те «далекие времена», когда быланевинной девой, но Эдгар Аллан По здесь ни при чем, она потеряла невинностьпо вине коммивояжера из Тренке-Лаукена[339], когда ей было тринадцать лет. Уже неговоря о том, что фамилия у нее была Флорес, а не Ли, и она бы сказала, что«он ее заделал», поскольку других слов она не слыхала сроду.
Любопытно, что вчера я так и не смог продолжить историю (я имею в видусюжет с коммивояжером), возможно, как раз потому, что чувствовал большоеискушение это сделать, причем именно так, как мне рассказывала об этомАнабел. Пытаться передать манеру Анабел — значит так или иначе сфальшивить. Я знаю, что этобесполезно, а если я пойду на такое, мне придется принять ее правила игры,— мне не хватает устойчивости и отстраненности Бьоя, который набирает очки,не слишком подставляя лицо под удар. Поэтому я ношусь с нелепой идеейнаписать нечто такое, из чего получился бы не совсем рассказ (и из чегополучится совсем не Анабел, разумеется), — отсюда изысканные ссылки наЭдгара По и хождение вокруг да около, вот как сейчас, например, когда мнезахотелось перевести фрагмент из Жака Деррида[340], на который я наткнулсянакануне вечером в журнале «Истина в живописи» и который не имеет абсолютноничего общего со всем этим, однако применим к данному повествованию всоответствии с удивительными законами аналогий, подобно тому как прожилки наполудрагоценных камнях складываются в знакомые пейзажи, в силуэты замков игор, которые мы когда-то видели. Фрагмент этот труден для понимания, как эточасто бывает у Деррида, и я перевожу его, опираясь на свои познания о мире(он пишет так же, разве что его познания обширнее моих):
«У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия, нет моего бытия,нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать природу вещей. Нооднако, во мне есть любовь: нет, пожалуй, это сказано слишком сильно, —скорее, во мне есть интерес к бытию. Я не люблю, но наслаждаюсь тем, что мнене интересно, в этом случае, пожалуй, все равно, любишь ты или нет.Наслаждение, которое я испытываю, на самом деле я не испытываю, лучшесказать, я возвращаю его обратно, получаю то, что возвращаю, и не испытываютого, что получаю. И все-таки оно у меня есть. Только можно ли сказать, чтооно действительно у меня есть? Все это до такой степени субъективно — и впределах моего разума, и с точки зрения общепринятых представлений, — чтоможет явиться только из отвлеченного „вне“. Оно невоспринимаемо. Ипоследнее: это наслаждение, которое я испытываю, или, скорее, которомуотдаюсь, или которым я обуреваем, даже не является моим опытом, еслиподразумевать под опытом способность чувствовать: как нечто исключительное,существующее эмпирически во времени и пространстве моего бытия,представляющего интерес для кого-то или для самого себя. Наслаждение,которое невозможно почувствовать. Я не испытываю его, не получаю, невозвращаю, не отдаю и не чувствую его сам, потому что Я (я, как существующийсубъект) лишен доступа к прекрасному, каково оно есть на самом деле. Ипотому, пока я существую, чистое наслаждение мне недоступно».
Деррида говорит о ком-то, кто пытается заглянуть в то, чтопредставляется ему прекрасным, и отсюда все остальное; я же пытаюсьзаглянуть в ничто, в ненаписанный рассказ, в пустое место от рассказа, вловушку для рассказа, и я чувствую, хотя понятия не имею как, что все это иесть Анабел, я имею в виду, Анабел есть, а рассказа нету. И наслаждениеприсутствует здесь, пусть даже не являясь таковым, — что-то похожее насолоноватую жажду, на желание отказаться от какого бы то ни былописательства как раз тогда, когда я пишу (среди всего прочего, потому что яне Бьой и у меня никогда не получится рассказать об Анабел так, как, мнекажется, я должен был бы сделать).
Перечитываю отрывок из Деррида и прихожу к выводу, что он не имеетничего общего с моим душевным состоянием и даже с моими намерениями; здесьпросматривается другая аналогия — между восприятием прекрасного, как о немговорится в приведенном отрывке, и моим чувством к Анабел; в обоих случаяхречь идет о том, что нет возможности достичь чего-то, перекинуть к чему-томостик, но если в отрывке из Деррида говорится о том, что он лишен доступа кпрекрасному, каково оно есть на самом деле, я, который говорю от своегоимени (ошибка, каковую никогда бы не совершил Бьой), к сожалению, знаю, чтоу меня никогда не было и нет подступов к Анабел, как Анабел, и что писатьрассказ о ней сегодня, рассказ, который в какой-то степени есть она сама, —невозможно. Таким образом, в конце этой аналогии я снова чувствую ее начало,то, с чего начинается текст Деррида, который я прочитал накануне и которыйповерг меня в состояние душевного смятения, в каковом я пребываю и сейчас,сидя перед «Олимпией», перед отсутствующим рассказом, в тоске по мастерствуБьоя. Все так, как в начале отрывка: «У меня нет ничего: ни самого предмета,ни его бытия, нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремленияпознать природу вещей». Передо мной такое же всеобъемлющее ничто, состоящееиз вереницы частных субничто, из перечисления отрицательных понятий; ибосейчас, когда прошло столько лет, у меня нет ни самой Анабел, ни бытияАнабел, нет моего бытия, связанного с ее бытием, нет объекта по имени Анабели нет субъекта, которым я был в ту пору, когда оказался рядом с Анабел вкомнате на улице Реконкисты, и нет никакого интереса к природе чего бы то нибыло, ибо все это исчезло в те самые «далекие, далекие времена» и произошлов стране, которую я выдумал, а может, страна выдумала меня во времена,которые сегодня превратились в пепел, такой же, как пепел от сигарет«Житан», что копится день за днем до тех пор, пока мадам Перрэн не придетубирать мою квартиру.
Эта фотография Анабел, вложенная в качестве закладки не куда-нибудь, ав книгу Онетти[341], снова появилась у меня перед глазами, благодаря законупритяжения, во время переезда на другую квартиру два года назад, когда явзял с полки стопку старых книг и увидел, что оттуда торчит какая-тофотография, на которой я не сразу узнал Анабел. Думаю, она примерно так ивыглядела, хотя меня удивила ее прическа: когда она впервые появилась у меняв конторе, волосы у нее были подобраны, и, исключительно в силуассоциативных ощущений, помню, что в тот момент я бился над переводомкакого-то промышленного патента, увязнув в нем по уши. Из всех видовпереводческой деятельности, которой мне приходилось заниматься, — апереводить мне приходилось что угодно, — худшим был перевод патентов, когда долгие часы приходилось проводить заподробными объяснениями методов усовершенствования какой-нибудьэлектрической швейной машины или турбины для морских судов, а так как яначисто ничего не понимал во всех этих объяснениях и почти ничего в словаряхтехнических терминов, я продвигался вперед очень медленно, слово за словом,стараясь ничего не пропускать и не имея ни малейшего представления о том,что такое гидровибрирующий винтовой шпиндель, приводимый в движениемагнитными источниками напряжения 1,1а и lb (рис. 14). Неудивительно, чтокогда Анабел постучала в дверь, я ее не услышал, а когда поднял глаза, онастояла у моего письменного стола, и мне бросились в глаза ее сумка изблестящей клеенки и туфли, мало подходящие к одиннадцати утра обычного дня вБуэнос-Айресе.
Я все-таки пишу рассказ или это подготовка к чему-то, что, возможно,закончится ничем? Запутанный клубок старых ниток, я могу потянуть за любойкончик, не зная, куда он меня приведет; пожалуй, если вспомнить то утро, этобудет хронологически верно, ведь это был первый визит Анабел. Тянуть этуниточку дальше или бросить: я не люблю четкой последовательности событий, нонеобоснованные и неожиданные ретроспекции, которых обычно так много врассказах и фильмах, мне тоже не нравятся. Если они приходят по своейприхоти, я согласен; в конце концов, кто на самом деле знает, что такоевремя; но в качестве плана работы такие вещи не годятся. О фотографии Анабелследовало бы сказать после каких-то других вещей, которые придали бы ейбольший смысл, но что делать, раз уж она высунулась из книги, и я тут жевспомнил о другом листочке бумаги, который однажды вечером нашелприкрепленным к дверям своей конторы булавкой, и хотя мы были уже достаточнохорошо знакомы и послание такого рода могло повредить моей репутации вглазах клиентов, мне невыразимо приятно было прочитать «ТЕБЯ НЕТ НА МЕСТЕ, НЕВЕЖА ТЫЭТАКИЙ, ВЕРНУСЬ ВЕЧЕРОМ» (запятые расставил я, хотя и не обязан был, простов силу воспитания). В результате она так и не пришла, потому что вечером унее была работа, о которой я никогда не имел четкого представления, нокоторая в газетах обычно именуется ремеслом проституции. Этим ремесломАнабел занималась в весьма разнообразных формах, во всяком случае в товремя, когда мне пришло в голову задаться вопросом, что за жизнь она ведет,ибо не проходило недели, чтобы как-нибудь утром она не бросила бы мне: мол,мы не увидимся, потому что в «Фениксе» требуется официантка на неделю ихорошо платят, или не сказала бы мне, вздыхая и употребляя непечатные слова,что «дела ни к черту» и что ей надо на несколько дней уехать в Чемпе, чтобыбыло чем заплатить за комнату в конце месяца.
На самом деле суть была в том, что и Анабел (и другие девушки) нерассчитывала на что-то прочное, тем более если говорить о переписке сморяками, я достаточно поднаторел в этом вопросе у себя в конторе иподсчитал, что общение почти всегда сводилось к двум-трем письмам, редко кчетырем, а потом либо моряку надоедало писать, либо он забывал девушку, либоона его, уже не говоря о том, что мой перевод не способствовал, видимо,укреплению сексуальных желаний и сентиментальных чувств, да и моряки неотносятся к тем, кого называют «человеком пера», так что все заканчивалосьдовольно быстро. Как плохо я все это объясняю и как мне надоело писать,рассыпать слова так, будто спускаешь с цепи свору собак по следам Анабел,надеясь на секунду, что они притащат мне ее такой, какая она была, какимибыли мы оба в те «далекие, далекие времена».
Самое плохое, что мне надоедает перечитывать написанное и пытатьсяобнаружить хоть какую-нибудь связь, да и не может получиться никакогорассказа только потому, что в далекие времена, однажды утром, Анабел вошла комне в контору на улице Сан-Мартин, почти на углу Коррьентес, и вместо того,чтобы вспомнить о том, какое лицо было у нее в тот день, я говорю оклеенчатой сумке и босоножках на пробковой платформе (и то верно, что первоевпечатление от лица человека не имеет ничего общего с тем, каким мы видимего со временем и в силу привычки). Я работал за стареньким письменнымстолом, который унаследовал год назад вместе со всем прочим барахлом ветхойконторы, — и я все никак не мог собраться обновить, — и в тот момент билсянад самым трудным местом патента, продираясь вперед фраза за фразой иобложившись техническими словарями, и меня не покидало ощущение, что язанимаюсь безжалостным надувательством Марвела и О’Доннела, которые платилимне за перевод. Появление Анабел было так некстати, как если бы в комнату,уставленную компьютерами, впрыгнула сиамская кошка, и, видимо, сама Анабелэто понимала, поскольку она посмотрела на меня почти с сочувствием, преждечем сказать, что мой адрес дала ей подруга Маруча. Я предложил ей подождать,указав на стул, и из чистого пижонства закончил перевод фразы, где междунеким лощильным прессом промежуточного калибра и антимагнитным бронированнымкартером Х2 устанавливалось таинственное содружество. Тогда она досталасигарету светлого табака, а я закурил сигарету черного табака, и хотя одногоимени Маручи мне было достаточно, чтобы понять, в чем дело, я спросил, чеммогу быть ей полезен.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |