Осторожно соединив куски мозаики, я разгадал первичную фазу операции иначал с поезда. Те четверо, согласно результатам учета, спустились в метрово вторник. Вечером того же дня на станции «Саэнс-Пенья» они изучали лицапроезжающих машинистов в раме окна. Наконец Первый подал знак, и они сели впоезд. Теперь надо было ждать до «Пласа-де-Майо» и, пока поезд проезжаеттринадцать следующих станций, устроиться как-то так, чтобы не попасть в одинвагон со служителем. Самое трудное — улучить момент, когда, кроме них,в вагоне никого не будет; им помогло джентльменское распоряжениеТранспортной корпорации Буэнос-Айреса, которое отводит первый вагон дляженщин и детей, и по укоренившейся привычке жители города не жалуют этотвагон своим вниманием. Начиная со станции «Перу» в вагоне ехали две сеньоры,которые говорили о распродаже в «Доме Ламота» («Карлота одевается толькотам»), и мальчик, погруженный в неподходящее для него чтение «Красного ичерного» (журнала, а не романа Стендаля). Служитель был, наверно, в серединесостава, когда Первый вошел в вагон для женщин и негромко постучал в дверькабины машиниста. Тот открыл, удивленный, но пока еще ничего не подозревая,а поезд уже приближался к «Пьедрас». «Лиму», «Саэнс-Пенья», «Конгресо»проехали без происшествий. На «Паско» была задержка с отправлением, нослужитель был на другом конце состава и беспокойства не проявил. Перед«Рио-де-Жанейро» Первый вернулся в вагон, где его ждали трое остальных.Через сорок восемь часов машинист, одетый в штатское — одежда была емунемного велика, — смешался с толпой, выходившей на «Медрано», и, увеличивна единицу число пассажиров в пятницу, послужил причиной неприятности длястаршего инспектора Монтесано. А Первый тем временем уже вел состав, тайкомобучая этому делу остальных троих, чтобы они могли заменить его, когдапонадобится. Полагаю, они проделали то же самое и с машинистами тех поездов,которыми завладели.
А завладев поездами, они располагали подвижной территорией, где моглидействовать в относительной безопасности. По-видимому, я никогда не узнаю,чем Первый брал машинистов — вынуждал их или подкупал — и как ускользал отвозможного разоблачения, когда встречался с другими служащими, получаязарплату или расписываясь в ведомости. Я могу лишь строить смутные догадки,постигая один за другим механизмы их жалкого существования и внешнюю сторонуповедения. Тяжело было думать, что едят они, как правило, то, что продаетсяв станционных киосках, пока я не понял, что самое жуткое в их жизни — этоотсутствие привязанностей. Они покупают шоколадки и медовые пряники, сладкиемолочные и кокосовые пастилки, халву и питательные карамельки. Едят их сбезразличным видом человека, привыкшего к лакомствам, но, когда едут в одномиз своих поездов, на пару решаются купить огромный медовый пряник с орехамии миндалем, пропитанный сладким молоком, и едят его стыдливо, маленькимикусочками, испытывая удовольствие как от настоящей еды. Полноценное питание— неразрешимая для них проблема: сколько раз их будет мучить голод, исладкое станет противно, и воспоминание о соли тяжелой волной поднимется ворту, наполняя все их существо мучительным наслаждением, а после соливспомнится вкус недостижимого жаркого и супа, пахнущего петрушкой исельдереем. Как раз в то время на «Пласа-Онсе» устроили закусочную, и поройзапах горячих колбасок и сандвичей с мясом проникал вниз. Но они не моглипосещать ее, потому что закусочная помещалась по другую сторону турникетов,на платформе, откуда поезда отправляются на «Морено».
Не меньшие трудности были связаны с одеждой. Брюки, юбки, нижние юбкиизнашиваются быстро. Медленнее — пиджаки и блузки, но их надо время отвремени менять хотя бы из соображений безопасности. Однажды утром, когда я,пытаясь лучше понять их порядки, наблюдал за одним из них, я открыл способ,каким они поддерживают отношения с теми, кто наверху. Происходит это так:они приезжают по одному на указанную станцию в указанный день и час. Асверху является кто-нибудь со сменой белья (позже я убедился, чтообслуживали их полностью: белье регулярно отдавалось в стирку, а костюм илиплатье время от времени в чистку), и двое садятся в один и тот же вагонподошедшего поезда. Там они могут поговорить, сверток переходит из рук вруки, а на следующей станции они переодеваются — и это самое трудное — вгрязном туалете. На следующей станции тот же человек ждет их на перроне, онивместе едут до ближайшей остановки, и человек поднимается наверх со сверткомношеной одежды.
Уже когда я был уверен, что знаю почти досконально этот мир, я вдруг почистой случайности обнаружил, что они не только меняют белье и одежду, но уних есть еще и склад, где весьма ненадежно хранятся кое-какие носильные идругие вещи для непредвиденных ситуаций, возможно, чтобы на первых порахснабдить новичков, число которых определить не берусь, но думаю, оно велико.Один мой приятель показал мне как-то под арками Кабильдо[286] старика,по-видимому букиниста. Я искал тогда старый номер журнала «Сур»; и, к моемуудивлению, а возможно, потому, что я был готов принять неизбежное, букинистпосоветовал мне спуститься на станцию метро «Перу» и повернуть налево отплатформы, в проход, где всегда полно народа и, как полагается в метро,очень душно. Там-то и были беспорядочно навалены груды книг и журналов.«Сур»[287] я не нашел, но зато увидел неплотно прикрытую дверцу в соседнеепомещение; какой-то мужчина стоял спиной ко мне, затылок и шея у него былибледные-бледные, какие бывают только у них; на полу, мне показалось, лежаликакие-то пальто, платки, шарфы; букинист принимал этого человека забродячего торговца или перекупщика вроде него самого; я не стал разубеждатьстарика и купил у него «Трильсе»[288] в прекрасном издании. Что же касаетсяодежды, я узнал нечто ужасающее. Поскольку у них есть лишние деньги и онистремятся их истратить (думаю, в тюрьмах нестрогого режима происходит то жесамое), то удовлетворяют свои капризы с невероятным упорством, поразившимменя. Однажды я следил за молодым блондином, которого видел всегда в одном итом же коричневом костюме; он менял только галстуки, для чего два-три раза вдень заходил в туалет специально для этого. В полдень он выходил на станции«Лима», чтобы в киоске на платформе купить еще один галстук, он долговыбирал, все не решаясь, это был его праздник души, его субботняя радость.Заметив, что карманы его пиджака оттопырены — там были галстуки, — япочувствовал, как меня охватывает ужас.
Женщины покупают платочки, маленькие безделушки, брелоки — все, чтопомещается в киоске и в сумочке. Иногда они выходят на станции «Лима» или«Перу» и остаются на платформе посмотреть витрины, где выставлена мебель,долго разглядывают шкафы и кровати, смотрят, подавляя робкое желание купитьих, а когда покупают газету или «Мирабель», надолго углубляются в объявленияо распродаже, в рекламу духов, модной одежды, перчаток. Они едва ли неготовы забыть инструкции, предписывающие сохранять безразлично-отрешенныйвид, когда видят матерей, везущих своих детей на прогулку; две из нихкрепились несколько дней, но в конце концов встали со своих мест и началиходить около детей, почти касаясь их; я бы не очень удивился, если бы онипогладили ребенка по головке или дали ему конфету; в буэнос-айресском метрообычно такого не увидишь, да, наверно, и ни в каком ином.
Долгое время я спрашивал себя, почему Первый спустился с тремя другимиименно в тот день, когда производили подсчет пассажиров. Зная его методы —но не зная еще его самого, — я счел бы ошибкой приписать ему мелкоетщеславие, желание вызвать скандал, если станет известно несоответствие вцифрах. Гораздо больше сообразуется с его тонким умом другое предположение:в эти дни внимание персонала метро вольно или невольно было занято подсчетомпассажиров. Захват поезда представлялся поэтому более реальным, и дажевозвращение наверх подмененного машиниста не могло привести к опаснымпоследствиям. Только через три месяца происшедшая на станции «Парк-Лесама»случайная встреча бывшего машиниста со старшим инспектором Монтесано ивыводы, молча сделанные последним, смогли приблизить его и меня к истине.
Тогда — это, кстати, было совсем недавно — они владели тремяпоездами, и думаю, хотя и не уверен, у них есть свой человек в диспетчерскойна «Примера-Хунта». После случившегося самоубийства рассеялись мои последниесомнения. В тот вечер я следил за одной из них и видел, как она вошла втелефонную будку на станции «Хосе-Мариа-Морено». Перрон был почти пуст, и яприслонился к боковой перегородке, будто бы устал после рабочего дня. Первыйраз я наблюдал кого-то из них в телефонной будке и не удивился таинственномуи немного испуганному виду девушки, ее секундному замешательству, тому, чтоона огляделась по сторонам, прежде чем войти в кабину. Услышал я немного:всхлипывание, щелчок открываемой сумочки, сморкание — и потом: «Как тамканарейка, ты приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножкованили?» Незначительность разговора поразила меня, да и голос совсем непоходил на тот, каким дают указания, в нем слышались слезы, он пресекался. Ясел в поезд раньше, чем она могла меня заметить, и сделал полный круг,продолжая изучать, как они встречаются и меняют одежду. Когда я сноваоказался на «Хосе-Мариа-Морено», она уже застрелилась (сначала, говорят,перекрестившись); я узнал ее по красным туфлям и светлой сумочке. Собралсянарод, многие толпились около машиниста и служителя в ожидании полиции. Яувидел двоих из них (они такие бледные) и подумал, что случившееся послужитиспытанием на прочность замыслов Первого, потому что одно дело занять чье-томесто под землей и совсем другое — столкнуться с полицией. Последующаянеделя не принесла ничего нового — обычное самоубийство, из тех, чтослучаются едва ли не ежедневно, никого не заинтересовало; вот тогда я и сталбояться метро.
Я понимаю, что должен еще многое узнать, может быть самое главное, нострах сильнее меня. Теперь я только подхожу к входу на «Лиму» — это моястанция, — вдыхаю спертый воздух «Англо», который чувствуется и наверху,слушаю шум поездов.
А потом сижу в каком-нибудь кафе как последний дурак и спрашиваю себя:неужели я не сделаю двух шагов, которые остались до полного их разоблачения?Я уже столько узнал и смог бы принести пользу обществу, если бы сообщил опроисходящем. Мне, например, известно, что в последние недели у них быловосемь поездов и что число таких, как они, быстро растет. Новичков покатрудно распознать, поскольку кожа обесцвечивается медленно и, кроме того,они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первогоесть просчеты, и мне представляется невозможным установить точно ихколичество. Чутье подсказывало мне, когда еще у меня хватало смелостиспускаться и следить за ними, что большинство поездов полно ими, что обычныхпассажиров становится все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газетыкричат, что нужны новые линии, что поездов не хватает и надо приниматьсрочные меры.
Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать отом, что известно ему. Однако мне показалось, он не поверил, возможно, онсам напал на след, а более вероятно, предпочитает вежливо не вникать вочто-либо выходящее за рамки его воображения, не говоря уже о воображенииначальства. После того как он со словами: «Вы устали, вам бы неплохопопутешествовать» — похлопал меня по плечу, я понял, что бесполезно дальшеговорить с ним, еще обвинит меня, будто я отравляю ему жизнь своимишизофреническими фантазиями.
А попутешествовать я мог только по «Англо». Меня немного удивило, чтоМонтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и техтроих, не рубит верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубжепроникают сквозь асфальт в землю. Затхлый воздух, лязг тормозовостанавливающегося поезда — и вот на лестницу хлынул поток усталых людей,обалдевших от тесноты в битком набитых вагонах, где они простояли всюдорогу. Я должен бы подойти к ним, оттащить по одному в сторону и всеобъяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда, именя охватывает страх. Когда я узнаю кого-нибудь из их агентов, ктоспускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго нерешаюсь выйти оттуда. За стопкой джина я думаю о том, что, как толькомужество вернется ко мне, я спущусь и установлю их количество. По-моему,сейчас в их руках все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтныхмастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции «Лима» могла бызаметить, что товаров у нее расходится все больше. С трудом подавив спазмы вжелудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не буду,не буду смешиваться с ними; всего два вопроса — и наверх, а там я вбезопасности. Я опустил монетку в автомат, подошел к киоску и, делаяпокупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, нотакая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и,спотыкаясь, расталкивая всех, побежал наверх. Сейчас мне кажется, я никогдабольше не смогу спуститься туда, — меня уже знают, кончилось тем, что меняузнали.
Я провел в кафе целый час, прежде чем решился снова ступить на верхнююступеньку лестницы, постоять среди людей, снующих вверх-вниз, хотя на меня ипоглядывали, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Невероятно— неужели, завершив анализ их общих методов, я не сделаю окончательногошага, который позволит мне разоблачить их самих и их намерения? Не хочетсядумать, что страх до такой степени владеет мной; возможно, я решусь,возможно, будет лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, будукричать, что знаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это,пусть Монтесано и не понравится, если я нарушу ход его собственногорасследования) и особенно о том, чем все это может кончиться для жителейБуэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение, что я наверху и вбезопасности, наполняет мою душу покоем, который тотчас исчезает, едва яспускаюсь и дохожу до киоска. И все же я чувствую, что так или иначеспущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будетлучше, если я прежде закончу свои записи и пошлю их префекту[289] или начальникуполиции, а копии — Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь,хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститьсяступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в концеконцов узнали, но это уже не важно, записи будут закончены, и я скажу:господин префект или господин начальник полиции, кто-то ходит там, внизу,кто-то ходит по перрону и, когда никто, кроме меня, не видит и не слышит,заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. А потом плачет, совсемнедолго плачет, а потом, господин префект, говорит: «Как там канарейка, тыприглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?»
[Пер. А.Борисовой]
Танго возвращения
Случай-убийца стоит
на углу первой же улицы.
На повороте ждет час-нож.[290]
Ты начинаешь фантазировать, увлекаемый собственным воображением;толчком могли послужить слова Флоры, или скрип открываемой где-то двери, иликрик ребенка — и вот странная потребность разума призывает тебя заполнитьпустоту, сплетая сложную паутину, создавая нечто новое. Но как тут несказать, что выдуманная паутина, пожалуй, то и дело, нить за нитью,совпадает с хитросплетениями жизни, впрочем, говоришь это скорее от страха,потому что, если не верить в это хоть немного, не останется силпротивостоять этим самым жизненным хитросплетениям. Так вот, именно Флорарассказала мне, вскоре после того как мы с ней сошлись, — она, разумеется,не работает больше у сеньоры Матильды (так она всегда называла ее, хотя ужене было нужды в подобных знаках уважения со стороны служанки на все руки),— и я любил слушать воспоминания о прошлом приехавшей в столицупровинциалки из Ла-Риохи[291], с большими испуганными глазами и маленькимигрудками, которые в результате сослужили ей куда большую службу, чем умениеорудовать метлой и примерное поведение. Мне нравится сочинять для себя,исписывать тетради одну за другой, сочинять стихи и даже целый роман, мненравится сам процесс, и, завершая его, я чувствую освобождение, как послелюбви, когда приходит сон, а на другой день уже что-то новое стучится в твоеокно, писать и, значит, открыть все двери, и пусть войдет, и так однутетрадь за другой; работаю я в больнице и не заинтересован в том, чтобыкто-нибудь читал все, что я пишу, — ни Флора, ни кто другой; мне нравится,когда тетрадь кончается, — будто ты уже опубликовал это, опубликовать жепо-настоящему у меня как-то не доходят руки, опять что-то стучится в моеокно, и снова все повторяется — то больница, то новая тетрадь. Флорарассказала мне множество всяких историй из своей жизни, не подозревая, что яеще раз мысленно пересматривал их перед сном, а некоторые из них попали втетрадь, попали Эмилио и Матильде — жаль было бы, если бы такое осталосьтолько в слезах и обрывочных воспоминаниях Флоры, она никогда не говориламне об Эмилио и Матильде без того, чтобы в конце не расплакаться; нанесколько дней я оставлял ее в покое, предложив сменить тему, а черезнекоторое время снова начинал вытягивать из нее ту самую историю, и Флорабросалась рассказывать, будто уже позабыла все, что говорила мне раньше,начинала с начала, и я не перебивал — она часто вспоминала все новыеподробности, одна мелочь дополняла другую, я же стежок за стежком сшивалразрозненные и только угадываемые куски в единое целое, над чем я ломалголову в бессонные ночи или сидя перед своей тетрадью; наконец наступилдень, когда уже невозможно было отличить то, что рассказывала мне Флора, оттого, что насочиняли мы с ней вдвоем, потому что мы оба, каждый на свой лад,как все, хотим, чтобы все было совершенным и законченным, чтобы для каждоймелочи нашлось свое место и цвет и была поставлена точка в конце той линии,которая ведет свое начало от чьей-нибудь ножки, какого-нибудь слова иликакой-то лестницы.
Человек я обязательный, поэтому начну с самого начала, кроме того,когда я пишу, я стараюсь представить себе то, о чем пишу, я вижу всепроисшедшее — то утро, когда Эмилио Диас прибыл в Эсейсу[292] из Мехико ипоселился в гостинице на улице Кангальо, как провел два-три дня, обходяулицы, кафе и приятелей былых времен, избегая некоторых встреч, но особеннои не скрываясь, поскольку тогда ему не в чем было себя упрекнуть. Наверно,он медленно бродил по Вилья-дель-Парке, гулял по Мелинкуэ[293] и улице ГенералаАртигаса[294], подыскивал гостиницу или пансион подешевле и не спеша обживался,днем потягивая мате у себя в комнате, а вечера просиживая в тавернах иликино. В нем не было ничего от призрака, хотя он говорил мало и с не многими,носил башмаки на каучуке, одевался в черную куртку и терракотового цветабрюки, он быстро взглядывал на собеседника и так же быстро отводил глаза, вэтом было что-то, что хозяйка пансиона называла таинственным; в нем не былоничего от призрака, но издалека чувствовалось, что одиночество окружает его,словно потусторонняя тишина, похожая на белый шейный платок, на дымсигареты, иногда слетающий с его тонких губ.
В первый раз Матильда увидела его — в этот новый первый раз — из окнаспальни наверху. Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, чтобытот не мешал своим хныканьем отдыхать во время сиесты; стояла невыносимаяянварская жара, Матильда дышала воздухом у окна и красила ногти в любимыйцвет Хермана, хотя Херман был в Катамарке[295], причем поехал на машине. Матильдураздражало, что до центра или Бельграно[296] надо добираться без машины;отсутствие Хермана было для нее привычным, а вот когда не было машины, онатеряла покой. Он обещал купить еще одну, специально для нее, после слиянияфирм, она ничего не понимала во всех этих торговых операциях, кроме того,что фирмы, по-видимому, еще не слились; не пойти ли вечером в кино с Перлой,надо извиниться перед ней, они поужинают где-нибудь в центре, что жекасается гаража — Херман просто не хочет этим заниматься; у Карлитоса наногах сыпь, и надо бы показать его педиатру, при одной мысли об этомделается еще жарче, Карлитос со своими истериками пользуется тем, что нетотца, — некому надавать ему оплеух, мальчишка становится невыносимым, когдаХерман уезжает, все время что-то канючит, Флора с трудом утихомиривает еголасками и мороженым, кстати, после кино можно будет зайти с Перлой вкафе-мороженое. Она увидела его у дерева — в это время улицы пустынны, — внадежной тени густой листвы; на фоне дерева вырисовывался его силуэт, дымоксигареты окутывал лицо. Матильда отпрянула от окна, ударившись спиной окресло, чтобы не вскрикнуть, зажала рот рукой, пахнущей лаком, и отступила кпротивоположной стене комнаты.
«Мило», — подумала она, если это называется «подумать», когда за однусекунду тебя вырвало твоим прошлым и ушедшими вместе с ним образами. «ЭтоМило». Когда она снова была в состоянии посмотреть в окно, напротивоположном углу не было никого, вдалеке шли два мальчика, играя счерной собакой. «Он меня увидел», — поняла Матильда. Если это был он, то онувидел ее, он был здесь, чтобы видеть ее, он был здесь, а не на каком-нибудьдругом углу, под другим деревом. Да, он видел ее, раз он был, значит, знал,что она дома. И то, что он ушел в тот момент, когда она его узнала, видел,как она отступила, зажимая рот рукой, было хуже всего; теперь на углу пусто,не осталось и сомнений, ничего уже не решавших, полная определенность иугроза, одинокое дерево и ветер в листве.
Она снова увидела его, когда наступил вечер; Карлитос играл сэлектрической железной дорогой, Флора внизу напевала какую-то чепуху,оживший дом, казалось, защищал ее, вновь будил сомнения, она говорила себе,что Мило повыше и покрепче, возможно, это просто привиделось ей в забытьисиесты, в слепящем свете. Она то и дело отходила от телевизора и с возможноболее далекого расстояния смотрела в окно, и только со второго этажа, потомучто прямо выглянуть на улицу было страшно. Когда она снова увидела его, онстоял почти на том же месте, только по другую сторону дерева; ужесмеркалось, и контуры фигуры расплывались, растворялись среди других, тех,что шли мимо, разговаривая, смеясь, — Вилья-дель-Парке, воскресшая отлетаргического сна, отправлялась в кафе и кино, в квартале постепенноначиналась обычная вечерняя жизнь. Это был он, и нечего сомневаться, егосовсем не изменившаяся фигура, жест, которым он подносил сигарету ко рту,концы белого платка; это был Мило, которого она убила пять лет назад, повозвращении из Мехико, Мило, почивший, согласно фальшивой бумаге, онадостала ее с помощью подкупа и с большими трудностями в одной из адвокатскихконтор Ломас-де-Саморы[297], у нее там был друг детства, за деньги делавший все,что угодно, и из дружеских чувств тоже, как в данном случае; Мило, сраженныйсердечным приступом по ее прихоти, — и все ради Хермана, потому что Хермантакой человек, для которого другое не годится, ради Хермана и его карьеры,его коллег, его клуба, его родителей, ради Хермана — чтобы выйти за негозамуж, чтобы была семья, свой дом, и Карлитос, и Флора, и машина, и дача вМансанаресе, Херман и его деньги, и чувство уверенности; она решилась тогда,почти не размышляя, по горло сытая нищетой и ожиданием, после второй встречис Херманом в доме Реканати; поездка в Ломас-де-Самору для разговора подушам, сначала адвокат сказал «нет», это, мол, чудовищно, он никогда непойдет на такое, не возьмет греха на душу, ну ладно, через две недели,хорошо, согласен; Эмилио Диас умер в Мехико от сердечного приступа, чтобыло, кстати, почти правдой, ведь они с Мило были как неживые в те последниемесяцы в Койокане[298], пока самолет не вернул ее на круги своя в Буэнос-Айрес,ко всему тому, что когда-то тоже было связано с Мило, еще до их отъезда вМехико, где все начало понемногу разваливаться среди взаимного молчания, иобманов, и бесполезных примирений, которые ни к чему не вели, простонаступали антракты между действиями, и снова «ночь длинных ножей».
Прислонившись к дереву, Мило не отрываясь смотрел на окна дома, исигарета у него во рту медленно догорала. «Как он узнал?» — подумалаМатильда, безуспешно пытаясь ухватиться за какую-то другую мысль, кроме «Онздесь!», которая опережала и сопровождала любую другую. Так и вышло, он вконце концов узнал, что умер для Буэнос-Айреса, для Буэнос-Айреса он умер вМехико; унизительным было узнать это, волна гнева будто ударила его, исказивлицо, она же заставила его сесть в самолет и вернуться, чтобы навестипредварительные справки, пробираясь сквозь путаницу сведений, полученных,может, у Чоло и Марины, может, у матери Реканати, у стариков на лавочках, вближайших кафе; сначала догадки и вот — достоверная новость: она вышлазамуж за Хермана Моралеса, так-то, дружище, да что вы мне говорите, ведь этоневозможно, говорю тебе, вышла замуж, в церкви и все такое, те самыеМоралесы, знаешь, текстильная промышленность, недвижимость, одним словом,уважаемые люди, старина, уважаемые, но как же это возможно, да ведь она самасказала, все поверили, что ты… не может такого быть, приятель.
Да, этого действительно не могло быть, и потому было еще хуже, былаМатильда, которая следила за ним из-за занавески, время, неподвижнозастывшее в настоящем, а в нем было все — Мехико, и Буэнос-Айрес, ипослеобеденная жара, и сигарета, которую он то и дело подносил к губам; вкакой-то момент снова пусто на углу, никого, Флора зовет ее, потому чтоКарлитос не хочет мыться, звонит обеспокоенная Перла; что-то с желудком,сходи одна или с Негрой, у меня сильные боли, я лучше лягу, а завтра тебепозвоню, и все это время — нет, не может быть, они бы предупредили Хермана,если б знали, это не они показали дом, не может быть, не они, мамаша этихРеканати тут же позвонила бы Херману из одного желания разыграть трагедию,первой объявить ему — она всегда считала ее неподходящей женой для Хермана,представляешь, какой кошмар, двоемужество, я всегда говорила — ей нельзядоверять, но, может, никто и не звонил Херману или скорее всего звонили, нои контора, и Херман так далеко, наверняка мамаша Реканати ждет его, чтобысообщить лично, чтобы ничего не упустить, она, и никто другой; от кого Милоузнал, где живет Херман, не мог же он найти их дом случайно, не мог случайностоять здесь под деревом и курить? И если его сейчас там нет, это ничего незначит, и закрывать двери на все запоры тоже бесполезно, Флора даже немногоудивилась; единственным надежным средством было снотворное, после многихчасов раздумий она провалилась в забытье, прерываемое снами, Мило в них небыло, а утром — ее крик, когда она почувствовала руку Карлитоса, он хотелсделать ей сюрприз, плач обиженного Карлитоса, Флора тащит его на улицу,закрой дверь как следует, Флора. Встать и снова его увидеть там — он стоитнеподвижно и не отрываясь смотрит на ее окна, — отпрянуть назад, а немногопозже следить за ним из кухни, и ничего больше, сообразить наконец, чтонаходишься в запертом доме и что так больше продолжаться не может,когда-нибудь придется выйти, для того хотя бы, чтобы отвести Карлитоса кпедиатру или встретиться с Перлой, которая каждый день звонит, проявляетнетерпение и ничего не понимает. Удушливым оранжевым вечером — Мило,прислонившись к дереву, в черной куртке в такую жару, тонкий дымок вьетсябудто нитка. Или одно дерево, но все равно там Мило, все время Мило, в любуюминуту, за исключением тех немногих, когда действует снотворное илителевизор работает до конца последней программы.
На третий день без предупреждения пришла Перла, чай с печеньем, тут жеКарлитос, Флора улучила момент, чтобы сказать Перле наедине: так же нельзя,сеньоре Матильде нужно отвлечься, она целыми днями сидит взаперти, ничего непонимаю, сеньорита Перла, говорю вам, хоть меня это и не касается; и Перлахолодно улыбается ей: ты права, моя дорогая, знаю, ты любишь Матильду иКарлитоса, думаю, ее угнетает отсутствие Хермана; а Флора свое, опустивголову: сеньоре нужно отвлечься, я все время ей говорю, хоть меня это и некасается. Чай и всегдашние сплетни, в поведении Перлы нет ничего, что моглобы вызвать подозрения, но как же тогда Мило смог… невозможно представитьсебе, что мамаша Реканати столько времени молчит, если знает, даже радиудовольствия дождаться Хермана и поклясться ему именем Господним иличем-нибудь в этом роде: она обманула тебя, чтобы притащить к алтарю, —именно так бы и сказала эта ведьма, и Херман падает с облаков на землю, нет,не может быть, не может быть… Впрочем, может быть, а сейчас ей не осталосьничего другого, как удостовериться, что все это ей приснилось, достаточноподойти к окну, только не с Перлой; еще чаю, завтра мы пойдем в кино, я тебеобещаю, заезжай за мной на машине, не знаю, что на меня нашло все эти дни,лучше приезжай за мной на машине, и поедем в кино, — окно там, рядом скреслом, только не с Перлой, подождать, когда Перла уйдет, и тогда — науглу Мило, спокойно прислонившись к стене, будто ждет компанию, чернаякуртка и шейный платок, и опять никого до следующего прихода Мило.
На пятый день она увидела, что он идет за Флорой — та пошла запокупками, — и все, что произойдет, будто уже случалось, что-то вроденедостающих страниц в брошенной ею книге, Матильда ничком лежит на диване —читать уже не нужно, потому что все свершилось еще до того, как былонаписано, в жизни все произошло прежде, чем должно было произойти в книге.Она видела, как они возвращаются болтая, у Флоры смущенный и как будтонедоверчивый вид, она прощается на углу и быстро переходит улицу. Перлаприехала за ней на машине, Мило нет, не было его и когда они возвращалисьпоздно вечером, но утром она увидела, что он ждет Флору, — та собралась нарынок, он сразу же подошел к ней, и Флора подала ему руку, они улыбнулисьдруг другу, он взял у нее корзинку, а потом нес ее обратно с зеленью ифруктами, провожая Флору до долгу; она видела их на тротуаре с балкона, ноФлора все не приходила, они задержались поболтать у дверей. На другой деньФлора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, она видела, как все троеулыбаются и Мило гладит Карлитоса по голове, вернулся Карлитос свельветовым львом и сказал, что это подарок Флориного жениха. Так у тебяесть жених, Флора? — они вдвоем в гостиной. Не знаю, сеньора, он такоймилый, мы встретились так неожиданно, он проводил меня, когда я ходила запокупками, он так добр с Карлитосом, это не помешает вам, сеньора, правда?Сказать ей: нет, не помешает, это твое дело, но будь осторожна, ты еще такмолода; и Флора, опустив глаза: конечно, сеньора, он только провожает меня,и мы разговариваем, у него ресторан на Альмагро, его зовут Симон. А уКарлитоса журнал с картинками: мне его купил Симон, мама, он Флорин жених.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |