Однажды, когда тебе было семь лет, ты пришел из школы пристыженный, авы, никогда не подгонявшая его в подобных случаях, подождали, пока, ложасьспать, Роберто не свернулся в ваших объятиях смертоносной анакондой — такназывались ваши шутливые игры перед сном, — и стоило задать пару вопросов,как ты сразу рассказал, что на переменке у тебя начала зудеть попка и там,между ног, и ты расчесался до крови, и тебе было страшно и стыдно, потомучто ты возомнил, что это чесотка, наверное, ты заразился от лошадей донаМельчора. А вы, покрывая поцелуями залитое слезами, испуганное и смущенноелицо Роберто, опрокинули сына навзничь, раздвинули ему ноги и послетщательного осмотра обнаружили укусы то ли вшей, то ли блох, так сказатьшкольные «прелести»… но какая же у тебя чесотка, дурачишко, ты всего лишьрасцарапал тело до крови. Как просто: спирт и мазь, ласковые, успокаивающиепальцы… вновь обрести, преодолев барьер признания, доверие и счастье… нуконечно, ничего страшного, спи, глупенький, завтра утром еще посмотрим.Милые картины недавнего прошлого, мелькающие перед вами в волнах подаккомпанемент веселого смеха… а потом — внезапное отдаление сына,отчуждение из-за ломающегося голоса, неожиданно появившегося на горлеадамова яблока, пушка на подбородке; до чего же нелепы эти ангелы,изгоняющие нас из рая! Вы почувствовали иронию происходящего и улыбнулисьпод водой, волна укрыла вас, словно простынкой, да, трудно не ощутить ирониюсудьбы, ведь, в сущности, нет никакой разницы между боязнью признаться, чтоу тебя в паху подозрительный зуд, и опасением, что старуха Делькассотнесется к тебе как к малолетке. Когда ты вновь подплыл, не глядя на Дениз,которая лежала на спине, и принялся плавать кругами вокруг нее, точнособачонка, вы, Дениз, уже знали, чего он ждет, ждет неистово и униженно, какраньше, когда он был вынужден отдаваться во власть чужих умных глаз и ловкихрук, и это было стыдно и сладко; сколько раз Дениз снимала у тебя резь вживоте или растирала икру, сведенную судорогой!
— Коли так, я сама пойду, — сказали вы. — Даже не верится, что ты уменя такой недоумок, сынок.
— Ты? Пойдешь?
— Естественно, пойду, мой сын ведь еще не дорос. Надеюсь, тебе непришло в голову попросить Лилиан?
— Черт побери, Дениз…
— Я замерзла. — Голос ваш звучал почти жестко. — Теперь, пожалуй,стоит выпить виски, но сперва давай сплаваем до волнореза. И без форы, ятебя все равно обставлю.
Это было — словно поднимаешь копирку и видишь под ней точную копиюпредыдущего дня: обед с родителями Лилиан и сеньором Гуцци, специалистом поракушкам, долгая и жаркая сиеста, чай с тобой… вообще-то ты сиделбезвылазно в своей комнате, но чаепитие было обязательным ритуалом, которыйнельзя нарушать… гренки, терраса, потихоньку надвигающийся вечер, выслегка жалели Роберто, он явно чувствовал себя не в форме, но ритуал вамнарушать не хотелось, эта встреча никогда не отменялась, где бы вы нинаходились днем, вы непременно встречались под вечер за чаем, а потом каждыймог отправляться восвояси. Дениз было ясно до слез, что ты не можешьпостоять за себя, бедняжка Роберто, ты сидел, поджав хвостик, как собачонка,не обращавшая внимания на масло и мед, ах ты, мой непоседливый песик,глотавший гренки вперемежку со словами, так-так… еще одну чашку чая, ещеодну сигарету…
Теннисная ракетка, щеки, как помидоры… бронзовая Лилиан,разыскивающая тебя, чтобы сходить до ужина в кино. Вы обрадовались, что ониушли, ты выглядел совершенно потерянным и не находил себе места, надо, надопустить тебя в плавание с Лилиан, в эту почти непостижимую для васпереброску междометиями, смешками и жаргонными выражениями, объяснитькоторые не под силу никакой грамматике, потому что сама жизнь в который разсмеялась над грамматикой. Вы наслаждались одиночеством, но потом вдругзагрустили, представив себе чинный, безмолвный зал и кинофильм, которыйувидят только они. Вы надели свои любимые брюки и блузку и спустились понабережной, задержавшись у магазинчиков и киоска, чтобы купить журнал и сигареты. На местной аптекекрасовалась вывеска — этакая заикающаяся пагода, а внутри, в комнатушке,пропахшей лекарственными травами, обитали старуха Делькасс в немыслимомкрасно-зеленом чепце и молоденькая провизорша… вот кого ты на самом делебоялся, хотя говорил только про старуху Делькасс. В аптеке околачивались двасморщенных болтливых покупателя, явившихся за аспирином и желудочнымитаблетками, они уже уплатили, но уходить не торопились, а разглядываливитрины, пытаясь протянуть время: все-таки здесь интересней, чем дома. Выповернулись к ним спиной, зная, что в таком тесном помещении слышен каждыйшорох, потом поддакнули старухе Делькасс, дескать, погода — благодать,затем попросили у нее пузырек со спиртом, как бы давая последний срокпокупателям, которым давно пора было выметаться… а когда старуха принеслапузырек, вы, увидев, что сморчки еще созерцают витрины с детским питанием,сказали как можно тише:
— Мне нужно купить кое-что для сына, он сам не отваживается, да-да,именно, я не знаю, какие у вас упаковки, но не важно, дайте мне парочку, сынсам разберется, что к чему. Комедия, правда?
Выпалив все это на одном дыхании, вы первая готовы были признать комизмположения и даже расхохотаться в лицо старухе Делькасс… трескучийпопугайный голос, желтый диплом фармацевта, выставленный в витрине… у насесть поштучно и в пакетиках, по двенадцать и по двадцать четыре штуки. Одиниз покупателей уставился на вас, словно не веря своим ушам, а другой,старушенция, высовывающая близорукий нос из балахона до пят, засеменила кдверям, лепеча: «Доброй ночи, доброй ночи!» А молоденькая продавщица ей свосторгом в ответ: «Доброй ночи, сеньора Пардо». Старуха Делькасс проглотиланаконец слюну и пробормотала, отворачиваясь:
— Вы бы себя пожалели, почему не пройти за прилавок?
А вы представили Роберто, и вам стало его жаль, он ведь наверняка неотважился бы попросить старуху Делькасс, чтобы та впустила его за прилавок,еще бы, он же — мужчина! Нет (вы сказали или только подумали? Хотя,впрочем, какая разница?!), не понимаю, почему я должна делать секрет илитрагедию из-за пачки презервативов, попроси я ее без свидетелей, я быпредала себя, стала бы твоим сообщником и, может, через пару недель сноваоказалась бы в подобной ситуации, а этого ты от меня не дождешься, Роберто,хорошенького понемножку, отныне каждый сам по себе, теперь-то ядействительно не увижу тебя голым, сынок, этот раз был последним; да, пачкупо двенадцать, сеньора.
— Они просто остолбенели, — сказала молоденькая продавщица, помираясо смеху, она никак не могла забыть тех покупателей.
— Я видела, — кивнули вы, доставая деньги. — Ну конечно, такпоступать не принято.
Перед тем как переодеться к ужину, вы положили купленную пачку сыну накровать, и, вернувшись из кино (бегом, потому что уже было поздно), ты,Роберто, заметил на подушке белый пакетик, пошел пятнами и развернул его…и вот — Дениз, мама, впусти меня, мама, я нашел это, ну, то, что ты…Выглядевшая совсем юной в белом декольтированном платье, она стояла спиной,глядя на тебя в зеркало, словно на какого-то чужого, далекого человека.
— Да, но теперь выкручивайся сам, малыш, больше я ничего не могу длявас сделать.
Вы давно договорились, что она не будет называть тебя малышом, и тыпонял, что она решила с тобой посчитаться, причем по-крупному. Врастерянности ты подошел к окну, потом метнулся к Дениз, обнял ее за плечи,прижался, покрывая ее спину частыми влажными детскими поцелуями, а вы темвременем спокойно причесывались и искали духи. Почувствовав на коже горячуюслезу, Дениз оберну-
лась и мягко отстранила тебя, беззвучно смеясь протяжным смехом немогокино.
— Мы опоздаем, дурашка, а ты знаешь, Урсула не любит ждать за столом.Как картина, ничего?
Гнать, гнать от себя подлую мысль, хотя с каждым разом это трудней итрудней, а виной всему — чуткий сон, полночный час и комар, союзник злогодемона, не дающего вам забыться. Включив ночник, вы отпили большой глотокводы и снова легли на спину; жара стояла невыносимая, но в гроте, наверное,было свежо… уже погружаясь в сон, вы представили себе белый-белый песок, ивдруг действительно увидели демона, склонившегося над Лилиан, она лежала,широко открыв влажные глаза, а ты целовал ее груди и лепетал какие-тобессмысленные слова… но, разумеется, ты не сможешь сделать все правильно,а когда опомнишься, будет поздно… как хотел бы вмешаться демон, вмешаться,не потревожив вас, помочь вам не натворить глупостей, помочь по старойпривычке, ведь он так хорошо знает твое тело, в стонах и поцелуях ищущеесоития… если бы можно было увидеть твои ягодицы и спину и еще разповторить советы, которые демон давал тебе при ушибах и гриппе: расслабься,это не больно, такой большой мальчик не плачет из-за пустякового укола, нувот и все. И снова — ночник, вода, снова глупый журнал, вы заснете потом,когда ты вернешься, ступая на цыпочках, и вы услышите шум в ванной, слабоепоскрипывание пружин на кровати и бормотание спящего или только ещезасыпающего сына.
Сегодня вода была холоднее, чем вчера, но вам понравилось ее горькоепокалывание, вы доплыли без остановки до волнореза, взглянули оттуда налюдей, плескавшихся у берега, на тебя, курившего, лежа на спине, и неизъявлявшего особого желания лезть в воду. На причале вы отдохнули, а попути назад пересеклись с Лилиан, которая плыла медленно и сосредоточенно.Она сказала вам:
— Привет!
Похоже, на большие уступки взрослым Лилиан не способна. Ты же,наоборот, вскочил и укутал Дениз полотенцем, уступая ей место, где не дуло.
— Тебе сегодня не понравится, вода ледяная.
— Вижу, у тебя мурашки. Погоди, эта зажигалка не работает, тут у менядругая… Принести горячего кофейку?
Вы лежали на спине, солнечные пчелы начинали жужжать на коже, песокказался шелковой перчаткой, вы лежали меж солнцем и песком, в каком-томеждуцарствии. Ты принес кофе и спросил, когда надо домой: в воскресенье,как договаривались, или Дениз хочет задержаться. Нет, задерживаться незачем,уже холодает.
— Тем лучше, — сказал ты, глядя вдаль. — Вернемся — и дело сконцом. Валяться на пляже хорошо недели две, а после надоедает.
Ты, конечно, надеялся, но зря… просто ее рука погладила тебя поволосам, легонечко.
— Скажи мне что-нибудь, Дениз, не надо со мной так, мне…
— Тсс… если кто и должен говорить, так это ты, не строй из менякаргу старую.
— Нет, мама, просто…
— Нам с тобой беседовать не о чем, ты знаешь, я сделала это толькоради Лилиан. Теперь, когда ты ощутил себя мужчиной, учись обходиться безменя. Если у малыша болит горлышко, ему известно, где лежат таблетки.
Рука, гладившая тебя по волосам, соскользнула и упала на песок. Выжестко отчеканили каждое слово, но рука оставалась прежней, рукой Дениз,голубкой, отгонявшей все боли, щекотавшей и ласкавшей, ставившей примочки имазавшей тебя перекисью водорода. Это тоже должно было кончиться рано илипоздно, ты понял и содрогнулся, как от удара… когда-нибудь лезвие пределадолжно отсечь вас друг от друга, не важно когда — ночью или утром. Ты самсделал первые шаги к отчуждению: стал закрываться в ванной, стеснялсяпереодеваться при Дениз, начал часами пропадать на улице, но полоснулилезвием вы, и, наверное, именно сейчас, когда вы погладили его по спине.Если у малыша болит горлышко, ему известно, где лежат таблетки.
— Не волнуйся, Дениз, — хрипло произнес ты, набив почти полный ротпеска, — не волнуйся за Лилиан. Знаешь, она не захотела, в самый последниймомент отказалась. Она дура, эта девчонка, что с ней прикажешь поделать?
— Я сказала: хватит! Ты меня слышишь? Хватит, довольно!
— Мама…
Но она повернулась к тебе спиной и уткнулась лицом в соломенную шляпу.Демон, бессонница, старуха Делькасс — все курам на смех. Лезвие предела…какое лезвие, какого предела?! Значит, еще возможно, что в один прекрасныйдень дверь в ванную окажется не заперта, и вы войдете и увидите его, гологои намыленного, и он резко смутится. Или, наоборот, ты будешь смотреть нанее, когда она выйдет из душа, как прежде, когда вы столько раз смотрелидруг на друга и играли, вытираясь и одеваясь. Где предел, где он на самом-тоделе, этот чертов предел?
— Привет! — улыбнулась Лилиан, садясь между ними.
[Пер. Т.Шишовой]
Во имя Боби
Вчера ему исполнилось восемь, мы чудесно отметили его день рождения, иБоби остался доволен заводным поездом, футбольным мячом и тортом сосвечками. Сестра побаивалась, как бы он в эти дни не нахватал в школе плохихотметок, но вышло наоборот, а по арифметике и чтению Боби даже подтянулся,так что причины лишать его подарков не было, отнюдь. Мы разрешили емупригласить друзей, и он позвал Бето и Хуаниту; еще заходил Марио Пансани, но ненадолго, потомучто у него заболел отец. Сестра позволила ребятам играть во дворе дотемна, иБоби вынес свой новый мячик; правда, мы опасались, что он в порыве восторгапомнет наши цветы. Когда же пришло время пить оранжад и есть торт, мыпропели ему хором песенку — ту, что обычно поют имениннику, и вдовольнахохотались, потому что всем было весело, а особенно Боби и моей сестре; я,конечно, неусыпно следила за Боби, но, похоже, только даром теряла время:следить ведь было не за чем; однако я не сводила с Боби глаз, когда онвпадал в задумчивость, и все пыталась поймать его взгляд — тот самый,особенный взгляд… сестра его, по-моему, не замечает, а мне он доставляетстолько страданий!
Вчера он посмотрел на мою сестру так всего один раз, когда она зажигаласвечки, но тут же потупился и сказал тоном благовоспитанного ребенка(впрочем, он действительно хорошо воспитан):
— Какой красивый торт, мама!
Хуанита тоже одобрила торт, и Марио Пансани — тоже. Я дала Бобибольшой нож и следила за ним в оба, но малыш увлекся и на сестру мою почтине смотрел, ему куда важнее было разрезать торт на равные порции, чтобыникого не обделить.
— Сначала — маме, — сказал Боби, протягивая ей блюдце. А затемугостил Хуаниту и меня: о женщинах ведь надо заботиться в первую очередь.
Наевшись, ребятишки (кроме Марио Пансани, у которого болел отец)отправились играть во двор, но прежде Боби еще раз сказал моей сестре, чтоторт очень вкусный, а потом подбежал ко мне и чмокнул в щеку:
— Поезд просто чудесный, тетечка!
Вечером же он залез ко мне на колени и поведал великую тайну:
— Знаешь, мне теперь целых восемь лет, тетя! Мы долго не ложились…впрочем, дело было в субботу, и Боби мог колобродить допоздна. Я пошла спать последней,предварительно прибравшись в столовой и расставив стулья по местам: детииграли в затонувший корабль и во всякие прочие игры, во время которых домпереворачивается вверх дном. Спрятав большой нож, я заглянула к сестре,которая уже спала блаженным сном, а потом зашла к Боби… он лежал на животе— это его любимая поза с младенчества, — простыни сползли на пол, ногасвисала с кровати, но он спал сладко-сладко, уткнувшись в подушку. Если бы уменя был ребенок, я бы тоже укладывала его спать на живот… впрочем, к чемудумать о ерунде? Я легла в постель и не стала браться за книгу… зря,наверное, потому, что сон не шел и со мной случилось то, что обычнослучается, когда теряешь волю и тебя со всех сторон осаждают мысли, которыекажутся тебе правильными, — ведь все, что вот так, с бухты-барахты,приходит на ум, правильно и почти все ужасно, и рассеять наваждение нельзяникакими силами. Я выпила подслащенной воды и сосчитала от трехсот доодного: так сложнее, а значит, быстрее можно заснуть… но я не успелазадремать, потому что меня начали одолевать сомнения: спрятала ли я нож, илион по-прежнему лежит на столе? Это было глупо, ведь я все убрала и прекраснопомнила, что положила нож в нижний ящик кухонного шкафа; но сомнения неисчезли. Я встала, и, разумеется, нож оказался на месте, он преспокойнолежал среди столовых приборов. Не знаю почему, но мне захотелось унести егов спальню, я даже протянула руку, однако сочла, что захожу слишком далеко,посмотрелась в зеркало и скорчила гримасу. Это мне тоже не понравилось, —нашла время! — и я налила себе рюмочку анисовки (хотя при моей больнойпечени пить — чистейшее безрассудство) и потихоньку потягивала спиртное,лежа в постели и стараясь задремать; сестра во сне всхрапывала, а Боби, какобычно, разговаривал или стонал.
Но едва я начала засыпать, все внезапно нахлынуло вновь: я вспомнила,как Боби впервые спросил мою сестру, отчего она с ним плохо обращается, исестра — святая, это все говорят, — уставилась на него, словно услышавчто-то смешное, и даже расхохоталась, а я… я тоже была там, заваривала мате, помню, что Боби не рассмеялся.Наоборот, он погрустнел и упорно добивался ответа… ему было тогда семьлет, и малыш поминутно задавал странные вопросы, как все дети; однажды онспросил, чем деревья отличаются от людей, я пожала плечами, а он воскликнул:
— Но тетя, они же одеваются летом, а раздеваются зимой!
Я просто рот разинула, вот тебе на… нет, Боби, конечно, невундеркинд, но все же… Так, значит, я говорила о Боби… сестра тогда былапотрясена, она никогда не обращалась с ним дурно, она ему так прямо изаявила: дескать, разумеется, она бывает с ним строга, но лишь иногда, когдаон плохо себя ведет или болеет и нужно заставить его делать то, что ему непо душе; но ведь и мама Хуаниты, и мама Марио Пансани, когда надо, проявляютстрогость… однако Боби смотрел на нее по-прежнему грустно и наконецобъяснил, что это бывает не днем, а ночью, когда он спит, и мы обеостолбенели. Потом, не помню кто, кажется, я принялась объяснять ему, чтонельзя винить людей в своих снах, его просто мучил кошмар, не стоитпереживать. В тот день Боби не стал настаивать, он вообще всегда с намисоглашался, его нельзя назвать трудным ребенком; но через несколько дней онпроснулся, плача навзрыд, а когда я кинулась к его кроватке, обнял меня и незахотел ничего рассказывать, просто плакал и плакал, наверняка он видел ещеодин кошмарный сон… а в полдень за обедом Боби все вспомнил и сноваспросил сестру, почему она так плохо ведет себя по ночам. На сей раз сестраприняла его слова близко к сердцу и сказала, что Боби уже большой и всостоянии отличить сон от яви, а если он будет настаивать, она пожалуетсядоктору Каплану: наверно, у Боби глисты или аппендицит, и надо лечиться. Япочувствовала, что Боби вот-вот расплачется, и поспешила растолковать емуеще раз, что такое кошмары; он должен понимать: мама любит его больше всехна свете, даже я его так не люблю; Боби выслушал меня с очень серьезнымвидом, утер слезы и сказал, что, конечно, он понимает, встал со стула ипоцеловал мою сестру, которая пребывала в полной растерянности, а потомзадумался, глядя в пространство; в тот же вечер я разыскала Боби во дворе ипопросила рассказать мне все без утайки, ведь я его тетя, и он можетдовериться мне как самому близкому человеку; не хочет рассказывать маме —ладно, но пусть тогда поделится со мной. Говорить ему явно не хотелось,однако наконец Боби промямлил, что, дескать, ночью все по-другому, упомянулпро какие-то черные тряпки, сказал, что он не может пошевелить ни рукой, ниногой… у кого хочешь бывают такие сны, но в кошмарах Боби фигурировалаименно моя сестра, которая стольким ради него пожертвовала, и я упорно емуэто твердила, и он, конечно же, был согласен, безусловно согласен.
Буквально на следующий день сестра заболела плевритом, и мне пришлоськрутиться как белке в колесе; с Боби, правда, хлопот не было, потому что онхоть и маленький, но очень самостоятельный; помню, он входил к сестре имолча стоял у ее постели… стоял и ждал, когда она ему улыбнется илипогладит по голове, а потом тихонько играл в патио или читал в гостиной; ондаже добровольно отказался от игры на пианино, а ведь Боби обожает музыку!Заметив, что он загрустил, я сказала ему, что маме лучше и завтра онавстанет немножко позагорать. Боби странно передернулся и бросил на менякосой взгляд. Меня вдруг осенило, и я спросила у него:
— Что, снова кошмары мучают?
Он беззвучно заплакал, пряча лицо, а потом сказал:
— Да, почему мама так себя ведет?
И я поняла, что ему страшно. Пытаясь утереть мальчику слезы, я разнялаего руки и увидела, что на лице Боби написан страх; мне стоило большоготруда сдержаться и, прикидываясь равнодушной, в который раз объяснить ему,что это всего лишь сны.
— Только ей ничего не говори, — попросила я, — помни, она еще слабаи ей нельзя волноваться.
Боби молча кивнул, он так мне верил, но, пожалуй, слишком буквальновоспринял мои слова, потому что, даже когда сестра поправилась, незаговаривал с ней о кошмарах, хотя они не прекратились, недаром порой онвыходил по утрам из спальни с потерянным видом… да и возле меня Бобинеспроста все время крутился, из кухни фактически не выходил. Пару раз я невыдерживала и пыталась с ним поговорить — то во дворе, то моя его в ванне;и каждый раз повторялась одна и та же сцена: с трудом подавляя слезы, Бобисдавленно шептал:
— Почему мама по ночам такая?..
Остальное тонуло в рыданиях. Я не хотела травмировать сестру, она ещене оправилась от болезни, и ее здоровье могло пошатнуться, поэтому я сновапопросила Боби — а он у нас малыш понятливый — держать язык за зубами.
— Мне, — сказала я, — рассказывай о чем угодно, но маме — ни-ни;потерпи немножко, подрастешь — и все твои кошмары кончатся; наверное, нестоит есть на ночь много хлеба, я спрошу у доктора Каплана, может, у негоесть какое-нибудь лекарство от плохих снов?
Спрашивать я, естественно, ничего не стала: не так-то просто былозаговорить на подобные темы с доктором Капланом, у него ведь полнопациентов, и он не будет терять время на пустяки. Не знаю, правильно ли япоступила, но мало-помалу Боби перестал меня тревожить; правда, порой язамечала, что он бродит по утрам словно неприкаянный, и думала, что,наверное, все началось снова… и ждала, когда же он придет ко мнеподелиться своими переживаниями, но Боби уходил в школу, так и не сказав нислова, а возвращался совсем другим, счастливым, и креп с каждым днем, иучился все лучше и лучше.
В последний раз это произошло в феврале, в самое пекло; сестра ужепоправилась, и мы зажили как встарь. Догадывалась ли она — Бог весть, но яей рассказывать ничего не собиралась: она такая впечатлительная, я ее знаю,особенно если дело касается Боби. Я прекрасно помню, что, когда он былсовсем крошкой, а сестра только-только развелась с мужем и очень страдала,она с трудом выносила плач Боби или шалости, и мне приходилось уводить его впатио и пережидать там, пока страсти улягутся, — так уж, видно, нам,тетушкам, на роду написано… Но скорее всего сестра просто не замечала, чтопорой Боби просыпается, словно вернувшись из дальних странствий, и пребываетв какой-то прострации до самого завтрака; когда мы оставались наедине, я всеждала, что она заговорит о Боби, но — увы, сестра помалкивала, а мне нехотелось напоминать ей о неприятном, бередить душу; можно сказать, я даженадеялась, что в одно прекрасное утро Боби опять спросит у нее, почему онаплохо с ним обращается, но Боби, очевидно, тоже считал себя не вправеогорчать маму, а может, памятуя мою просьбу, думал, что не стоит большезаговаривать с ней на подобные темы. А бывали моменты, когда мне казалось,что я просто выдумываю, в действительности Боби ничего плохого больше неснится, иначе он как пить дать кинулся бы ко мне за утешением… Но потом,когда я видела по утрам его мордашку, мне опять становилось тревожно. Хорошоеще, что сестра ни о чем не подозревала, ведь она даже не заметила, как Бобивпервые посмотрел на нее тем, особенным взглядом… Я тогда гладила в кухнебелье, а Боби застыл в дверях, и не знаю уж почему, но я чуть было непрожгла голубую сорочку, еле-еле успела снять утюг, а Боби стоял и смотрелна мою сестру, месившую тесто для пирожков с мясом. Когда я спросила его(просто чтобы нарушить молчание), зачем он пришел, Боби вздрогнул и ответил,что ни за чем, просто на улице жарко и в мячик не поиграешь. Мой тон его,видно, насторожил, потому что он еще раз, словно убеждая меня, повторил промячик и пошел в гостиную рисовать. Сестра сказала, что Боби очень грязный иона его сегодня вечером искупает, надо же, такой большой мальчик, а забываетмыть уши и ноги. Кончилось тем, что искупала его я (сестра под вечер все ещеутомлялась); и, намыливая Боби в ванне, — он играл с пластмассовой уткой, скоторой ни в какую не хотел расставаться, — я отважилась спросить, как емутеперь спится.
— Нормально, — сказал он, пуская утку по воде.
— Это не ответ. Ты мне скажи, снятся тебе всякие гадости или неснятся?
— Недавно снились, — буркнул Боби, утопив утку и не давая ей всплыть.
— Ты сказал маме?
— Нет, ведь она… она…
Он не дал мне опомниться и как был намыленный, так и припал ко мне,обнимая за шею, дрожа и плача, терзая мне душу. Я пыталась его отстранить,но он выскальзывал у меня из рук и наконец шлепнулся в ванну, закрыл лицоруками и зарыдал в голос. Прибежала сестра, она решила, что Бобипоскользнулся и ушибся, но он замотал головой и, перекосившись от натуги,проглотил слезы, а потом встал в ванне, демонстрируя нам, что ничего с нимне стряслось; он стоял перед нами голый и намыленный, отказывался отвечать,молча давился рыданиями и был так одинок, что мы с сестрой ничем не моглиего утешить, хотя из кожи вон лезли.
После того случая я постоянно искала повода якобы невзначай поговоритьс Боби по душам, однако проходили недели, а разговора не получалось; стоиломне взглянуть на него пристальней, как он тут же старался улизнуть илиначинал ко мне ластиться, выпрашивая конфетку, а иногда отпрашивалсяпогулять с Хуанитой и Марио Пансани. У сестры он ничего не спросил, берегее, ведь она и впрямь была еще очень слаба и мало занималась сыном, потомучто я всегда поспевала раньше нее, и Боби меня слушался, даже если ему ненравилось — все равно слушался, и сестра просто не имела возможностиподметить то, что и подмечала мгновенно: этот его особенный взгляд, манерузастыть в дверях, не сводя глаз с матери, и смотреть до тех пор, пока я непоймаю его, как говорится, с поличным, а тогда быстро опустить глаза икинуться наутек или начать выкрутасничать. С ножом вышло случайно… яперестилала бумагу в кухонных ящиках и вынула все приборы; я не слышала, какБоби вошел, и заметила его, только когда повернулась, чтобы отрезать ещебумага; он смотрел на самый длинный нож. Боби тут же отвлекся, а может, ипритворился, чтобы я не догадалась, но мне его повадки были уже знакомы,и… не знаю, наверное, это глупо, но на меня прямо холодом дохнуло, будто внашей раскаленной кухне ледяной ветер подул. Я не нашлась, что ему сказать,однако ночью вдруг сообразила: надо же, ведь Боби теперь не спрашивает усестры, почему она плохо себя ведет… нет, он просто смотрит на нее так же,как сегодня смотрел на длинный нож, этим своим особенным взглядом! То, чтослучилось потом, было, наверное, совпадением, даже наверняка… но мне непонравилось, когда на той же неделе я вновь подметила на лице Боби подобноевыражение. Я как раз резала хлеб, а сестра говорила, что пора Боби научитьсячистить ботинки.
— Хорошо, мама, — откликнулся Боби, а сам упорно глазел на нож,провожая взглядом каждое мое движение и даже раскачиваясь, будто не я, а онрезал хлеб; хотя, может, он представлял себе, что чистит ботинки, — сестранаверняка так и решила, ведь Боби у нас очень послушный, примерный мальчик.
Ну а ночью мне пришло в голову поговорить с сестрой; впрочем, о чем,ничего же не происходило, и Боби был лучшим учеником в классе, и вообще япросто не могла уснуть, потому что все внезапно связывалось воедино иобволакивало меня, словно вязкое тесто, и наваливался страх, беспричинный,ведь Боби с сестрой уже спали, порой кто-нибудь из них переворачивался надругой бок или вздыхал… хорошо им было, соням, не то что мне, я-то лежалаи думала всю ночь напролет. И разумеется, в конце концов я разыскала Боби всаду — сразу же, как только перехватила еще один его взгляд, направленныйна мать, — а разыскав, попросила помочь мне пересадить кустик; мы принялисьболтать о том о сем, и он поведал, что сестра Хуаниты теперь невеста.
— Понятное дело, она же большая, — сказала я. — Слушай, принеси-каиз кухни большой нож, надо подрезать эти рафии[231].
Боби, как обычно, кинулся со всех ног, он всегда охотно выполнял моипоручения, а я смотрела ему вслед и ждала, ждала, думая, что, прежде чемзаговорить о ноже, надо было спросить о снах, чтобы действовать наверняка.Когда Боби опять показался в саду — а шел он еле-еле, словно с трудомпродираясь сквозь толщу послеполуденного зноя и стараясь как можно дольшезадержаться в пути, — я увидела, что он выбрал один из коротких ножей, хотяя оставила длинный на самом виду, чтобы, выдвинув ящик, он сразу егозаметил.
— Этот не годится, — сказала я.
Мне было трудно говорить, потому что играть в подобные игры с невиннымребенком — ужасно глупо, но я даже в глаза ему взглянуть не могла. Так чтоя лишь ощутила толчок, когда, выронив нож, Боби бросился ко мне и припал,судорожно вцепился в меня, рыдая. Похоже, в тот миг передо мной мелькнулочто-то вроде последнего видения Боби; я не отважилась бы его об этомспросить, но, кажется, теперь я знаю, что ему приснилось тогда, в последнийраз, перед тем как кошмары перестали его мучить и Боби начал по-особенномусмотреть на мою сестру и на длинный нож.
[Пер. Т.Шишовой]
Лодка, или Еще одно путешествие в Венецию
С юношеских лет меня привлекала мысль переписать литературные тексты,которые живо волновали меня, по фактура которых не соответствовала, как мнеказалось, их внутреннему наполнению; думаю, некоторые из рассказов ОрасиоКироги[232] вызывали у их автора такое же искушение, и в результате он отважилсяна это, выбрав для осуществления своего замысла тишину и забвение. То, чтопытаешься делать из любви, оборачивается хвастливым козырянием своейученостью; наедине с собой я был готов сожалеть, что некоторые текстыпоказались мне не соответствующими тому, что в них и во мне бесполезновзывало к жизни.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |