Он снова все обдумал, провернул в голове, пока ехал в вагоне метро достанции «Дефанс», на бокс, куда, судя по всему, ехали и остальные, восновном мужчины, по двое, по трое, все больше французы, озабоченныепозорным поражением своего идола — Буттье[258], которого дважды измолотилМонсон, надеются небось на реванш, хоть какой-никакой, а может, втайне ужесмирились. Нет, Перальта просто гений, разумеется, дело серьезное, раз онсам поручил ему все, но зато попаду на матч, который по карману одниммиллионерам. До него наконец дошел намек на украденное письмо, ну комустукнет в голову, что они с Вальтером встретятся на боксе, дело-то не всамой встрече, ее можно устроить в любом уголке Парижа, их тысячи, — дело втом, как тщательно взвесил и продумал все Перальта. Для тех, кто мог быдержать их на крюке, самые привычные места встреч — кафе, кино, частныеквартиры, но, если они ткнутся сюда, в это шапито, поставленное АленомДелоном, — дудки, их номер не пройдет: матч на звание чемпиона мира, —шутка ли! — попрутся все, кто при деньгах, одного престижа ради, и входтолько по этим желтеньким билетам, а они распроданы еще на прошлой неделе,как пишут газеты. И еще — тоже спасибо Перальте! — если будут хвосты заним или за Вальтером, их не увидят вместе ни на выходе, ни у входа,подумаешь, два обыкновенных болельщика среди тысяч и тысяч, которыевыбиваются клубами дыма из метро, автобусов, и чем ближе к началу встречи,тем гуще валит толпа, и только в одном направлении — к шапито.
Ну ловкач Ален Делон! Огромный шапито стоит прямо на пустыре, и пройтитуда можно лишь по мосткам, а дальше по дощатым настилам. Ночью лил дождь, илюди шли осторожно, стараясь не оступиться в грязь, а повсюду, прямо отсамого метро, — огромные разноцветные стрелы-указатели с броской надписью:«МОНСОН - НАПОЛЕС». Ну и шустрик Ален Делон, сумел налепить эти стрелы дажена неприкосновенных стенах метро, небось заплатил будь здоров; Эстевесу былне по душе этот выскочка — ишь ты, всемогущий, — организовал за свой счетматч на звание чемпиона мира, отгрохал эту брезентовую громадину, и подизнай, какой куш сорвал с заявочных взносов, но кое в чем он молодец: Монсони Напо-лес — вообще нет слов, а взять цветные указатели, да еще в самомметро, широкий жест — вот, мол, как я встречаю болельщиков, а то быустроили давку у выходов и на раскисшей глине пустыря…
Эстевес пришел в самое время: зал только заполнялся. Остановившись наминуту у дверей, он глянул по сторонам: полицейские фургоны, огромные,освещенные снаружи трейлеры с зашторенными окнами, придвинутые вплотную ккрытым проходам, которые вели прямо к шапито, как к самолетам в аэропортах.
Там скорее всего боксеры, подумал Эстевес, в том белом, самомновеньком, наверняка наш Карлитос, он такого и заслуживает, а трейлерНаполеса, наверно, с другой стороны, тут все по правилам и в то же время наскорую руку, еще бы, этакая махина из брезента, прицепы на голом,заброшенном пустыре. Вот так делают деньгу, грустно вздохнул Эстевес,главное — мозги и хватка, че!
Его ряд, пятый от зоны ринга, отгороженной канатом, — обыкновеннаяскамья с крупными номерами, похоже, радушие Делона иссякло в зоне ринга,дальше все как в самом плохоньком цирке, впрочем, молоденькие билетерши внемыслимых мини разом заставят забыть, где что не так. Эстевес тотчасувидел, куда идти, но девочка, сияя улыбкой, проводила его до места, будтоон отродясь не учился арифметике. Усевшись, Эстевес развернул пухлую газетуи подумал, что потом подложит ее под себя. В голове пронеслось: Вальтерсядет справа, пакет с деньгами и бумагами в левом кармане пиджака, в нужныймомент он вытащит его правой рукой, сразу к колену — и тут же в раскрытуюсумку.
Время тянулось, и Эстевес ушел в мысли о Марисе и малыше, должно быть,кончают ужинать, сын, наверно, полуспит, а Мариса уткнулась в телевизор. Ану как показывают эту встречу и жена смотрит именно ее; он, разумеется,промолчит, не скажет, что был, разве потом, когда все образуется. Он лениволистал газету (если Мариса досмотрит все до конца, то попробуй удержись,когда она станет рассуждать о Монсоне и Наполесе, вот смехота!), и, покапробегал глазами сообщения о Вьетнаме и полицейскую хронику, зал почтизаполнился, позади азартно спорили о шансах Наполеса какие-то французы,слева уселся странный фендрик, он слишком долго и с явным ужасом разглядывалскамью, будто опасался замарать свои безупречные синие брюки. Впередирасположились парочки, компании, трое тарахтели по-испански, пожалуй смексиканским выговором; Эстевес, правда, не очень разбирался в акцентах, ноуж кого-кого, а мексиканских болельщиков здесь дополна: их Наполес — тыподумай! — замахнулся на корону самого Монсона. Справа от Эстевеса ещепустовало несколько мест, однако у входов уже сбивались толпы, и расторопныебилетерши каким-то чудом поддерживали порядок. Эстевесу показалось, чтослишком резко освещен ринг и слишком много поп-музыки, но публика, похоже,ничего не замечала, теперь все с интересом следили за первым предварительнымбоем — очень слабый, сплошь опасные движения головой и клинчи[259]; в ту минуту,когда Вальтер сел рядом, мысли Эстевеса были заняты тем, что в зале, покрайней мере возле него, нет настоящих знатоков бокса, так, профаны, снобы,им все сойдет, им лишь бы увидеть Монсона и Наполеса.
— Простите, — сказал Вальтер, с трудом вклиниваясь между Эстевесом итолстухой, почти лежавшей на коленях своего мужа, тоже раскормленноготолстяка, который следил за боксерами с понимающим видом.
— Садитесь поудобнее, — сказал Эстевес. — Да-да, непросто, у этихфранцузов расчет только на худых.
Вальтер усмехнулся, а Эстевес осторожненько — не дай Бог, психанет типв синих брючках! — поднажал влево; в конце концов между ним и Вальтеромобразовался просвет, и Вальтер переложил синюю сумку с колен на скамью. Шелвторой предварительный бой — тоже никуда, короткий, внимание зрителейпереключилось на зал, где появилась большая группа мексиканцев в чарро[260] исомбреро, но при этом одетых с иголочки, еще бы, таким богатеям раз плюнуть— зафрахтовать целый самолет, взяли и прилетели из Мексики ради своегокумира Мантекильи, — все коренастые, приземистые, задницы отклячены, алицами смахивают на Панчо Вилью[261], слишком уж фольклорные — кричат, спорят,бросают вверх сомбреро, будто их Наполес уже на ринге, и никак не рассядутсяв зоне ринга. Ален Делон, вот лиса, все предусмотрел: из динамиков тут жехлынуло нечто похожее на мексиканское корридо[262], хотя мексиканцы, пожалуй, неузнали родную музыку. Эстевес с Вальтером усмешливо переглянулись, и в этотмиг из входа напротив с воплем «Аргентина! Аргентина!» вломилась целаятолпа, впереди — пять-шесть женщин, дородных тетех в белых свитерах, а заними взметнулся огромный национальный флаг. Вся орава, тесня в стороныбилетерш, подалась вниз мимо скамеек к самому рингу, наверняка не на своиместа. Продолжая орать, они все-таки выстроились, и роскошные девочки в минис помощью улыбающихся молодчиков-горилл повели их к двум свободным скамьям,что-то объясняя на ходу. На спинах аргентинок густо чернели крупные буквы —МОНСОН. Все это донельзя потешало публику, большинству-то не важно, какойнациональности боксеры, раз это не французы; третья пара работала плотно,упорно, хотя Ален Делон поди-ка не очень затратился на эту мелкоту, наплотву: какой смысл, если в трейлерах ждут выхода две настоящие акулы и радиних, по сути, пришли все.
Вдруг что-то разом стронулось в душе Эстевеса и к горлу подкатил комок:из динамиков поплыло танго, играл оркестр, может самого Освальдо Пуглиесе[263].Вот теперь Вальтер глянул на него цепко и с симпатией; Эстевес встрепенулся:может, соотечественник. Они, в общем, словом не перекинулись, разве чтодва-три замечания насчет боксеров, нет, пожалуй, он уругваец или чилиец, ноникаких вопросов, Перальта объяснил — яснее нельзя: сидели рядом — раз,оба — вот случай! — говорят по-испански — два, и аут, точка!
— Теперь начнется самое оно! — сказал Эстевес.
Все повскакали с мест, крики и свист, в левой стороне — рев, шквальныеаплодисменты, летящие вверх сомбреро, Мантекилья вбегает на ринг, и светпрожекторов становится как бы ярче, но вот все головы повернулись вправо,где пока ничего не происходит, на смену овациям — накат выжидательногогула; Вальтеру и Эстевесу не виден проход к другому углу ринга, внезапнаятишина и за ней — многоголосый вопль, да, теперь они оба видят белый халату самых канатов: Монсон спиной к ним переговаривается со своими, Наполеснаправляется к нему, едва заметный приветственный кивок под вспышки магния,судья в ожидании, когда спустят микрофон. Понемногу зрители усаживаются,лишь одинокое сомбреро отлетает далеко в сторону, и кто-то забавы радикидает шляпу обратно — запоздалый бумеранг, оставленный без внимания,потому что начались представления, приветствия, Жорж Карпантье[264], НиноБенвенути[265], французский чемпион Жан Клод Буттье, аплодисменты, фотокамеры,вскоре ринг пустеет, торжественные звуки мексиканского гимна, снова шляпы ввоздухе, и, наконец, чуть опережая аргентинский гимн, взвивается огромныйсине-белый флаг. Эстевес с Вальтером сидят не шелохнувшись, но у Эстевесастынет в груди, нет, он не вправе, это было бы оплошкой, ненужным риском,ладно хоть увидел, что поблизости нет аргентинцев, а те с флагом поютпоследние строки гимна, и сине-белое полотнище так сильно ходит из стороны всторону, что встревоженные молодчики-гориллы устремились туда. Голособъявляет имена и весовые категории, секунданты за ринг!
— Чья возьмет, как думаешь? — спросил Эстевес.
Он по-мальчишески поддался волнению, занервничал в тот миг, когдаперчатки боксеров приветственно прикоснулись друг к другу, Монсон встал встойку, вроде бы раскрыт, значит, не в защите, руки длинные, как плети,худые, и сам чуть не щуплый рядом с Мантекильей, этот пониже, крепыш, вонуже сделал два пробных удара.
— Я люблю вот таких отчаянных, бросил вызов самому чемпиону, — сказалВальтер, а сзади француз кому-то жарко втолковывал: преимущество Монсона —рост; опять пробные удары. Н-да, значит, ему нравятся отчаянные, будь онаргентинец, так не сказал бы, но выговор, наверно, уругваец, спрошу уПеральты, хотя тот не скажет. Одно ясно — Вальтер во Франции недавно:когда толстяк, обнимавший жену, обратился к нему, тот ответил так невнятно,что француз досадливо поморщился и заговорил с сидящим впереди. Удар уНаполеса жесткий, точный, с тревогой подумал Эстевес, дважды Монсонаотбросило назад, и он чуть-чуть опоздал с ответом — Эстевес видел! —может, оба удара его достали; похоже, Мантекилья понял, что его единственныйшанс — удар, что «фехтовать» с Монсоном, а это был его конек, — без толку,Монсон ловкий, быстрый, уходит нырками, и кулак Наполеса при егопрославленной резкости все время повисает в пустоте, Монсон — раз, еще разпрямо в лицо противнику, а француз сзади, уже распаляясь: видите, видите,как ему помогают руки; второй раунд, пожалуй, остался за Наполесом, залпритаился, то там, то тут как бы некстати раздавались одинокие выкрики; втретьем раунде Мантекилья выкладывался еще больше, ну ладно, подумалЭстевес, сейчас наш Карлитос вам покажет, а Монсон, отжавшись от канатов,гибким ивовым прутом летит вперед, удар левой-правой, и стремительно входитв клинч, чтоб оторваться от канатов, и жесткий обмен ударами до концараунда, мексиканцы все как один стоят, сзади них вой, свист, все повскакалис мест — видеть, видеть, не пропустить!
— Красивый бой, че! — сказал Эстевес. — То что надо!
— Угу.
Оба одновременно вынули сигареты и, улыбаясь, протянули друг другу,щелкнула зажигалка Вальтера, и Эстевес, прикуривая, пробежал взглядом по егопрофилю и тут же посмотрел прямо в глаза, ничего приметного: волосы ссединой, а на вид совсем молод, в джинсах, в коричневой спортивной рубашке.Студент, инженер? Один из многих, кто выдрался оттуда, но не сложил оружия,наверно, погибли друзья в Монтевидео или в Буэнос-Айресе, а может, и вСантьяго, расспросить бы Перальту, впрочем, зачем, им не свидеться больше, укаждого свой путь, разве что вспомнят когда-нибудь Мантекилью и этот вечер;а мексиканец уже в пятом раунде шел ва-банк, все стояли, вопили,бесновались, аргентинцев и мексиканцев смыли волной французы — этим главноебокс, а не боксеры, наметанным глазом ловили они малейшее движение, игруног; Эстевес вдруг понял, что большинство зрителей следят за борьбой сполным знанием дела, если не считать немногих болванов, которых приводят ввосторг красивые, эффектные, но бесполезные удары и которые ни бельмеса несмыслят в том, что происходит на ринге, где, по-прежнему легкий, мелькаетМонсон, ведет бой на разных дистанциях, наращивая темп, за которым явно ивсе заметнее не поспевает Мантекилья; он отяжелел, оглушен и уже лезет вдраку напролом, а в ответ гибкие, как ива, длинные руки Монсона, тот сноваотжимается от каната, и — раз, раз — град ударов сверху, снизу, точные,сухие. Когда зазвучал гонг, Эстевес снова взглянул на Вальтера, которыйполез за сигаретами.
— Что ж, не судьба, — сказал Вальтер, протягивая сигареты, — когдане можешь — не можешь.
Говорить в таком грохоте было бессмысленно, зрители понимали, чтоследующий раунд скорее всего решающий, болельщики подбадривали Наполеса;точно прощаются с ним навсегда, подумал Эстевес с искренним сочувствием;теперь-то Монсон открыто нападал, шел на противника — двадцать нескончаемыхминут, хлесткие удары прямо по лицу, по корпусу Наполеса, а тот пытаетсявойти в клинч, точно бросается в воду, зажмурив глаза. Все, больше невыдержит, подумал Эстевес и, оторвав через силу взгляд от ринга, покосилсяна сумку: сделай сейчас, когда все станут усаживаться, а то потом сноваподымутся, и сумка опять будет сиротливо торчать на скамейке; два ударалевой прямо в лицо Наполеса, тот снова пытается войти в клинч, но Монсон,проворняга, мгновенно меняет дистанцию, уходит и, рванувшись вперед, бьетхорошим крюком в лицо; теперь смотри — ноги, главное — ноги, уж в этомЭстевес разбирается, вон как отяжелел, сел на ноги Мантекилья, отрывается отканатов, но где его прославленная четкость? А Монсон танцует, кружит порингу, вбок, назад, прекрасный ритм, и — раз! — решающий удар правой прямов солнечное сплетение! Мало кто расслышал гонг в истошном реве, но Эстевес сВальтером — да! Вальтер сел, выровнял сумку, а Эстевес, опустившийсясекундой позже, молниеносно сунул в нее пакет и, подняв пустую руку, с жаромзамахал перед самым носом франта в синих брючках, который, похоже, малосмыслил в том, что творится на ринге.
— Вот что такое чемпион! — тихо сказал ему Эстевес, зная, что в такомшуме все равно ничего не услышишь. — Карлитос, язви их…
Он посмотрел на Вальтера, который спокойно курил, что ж, смирись, кудадеваться, не судьба — значит, не судьба. К началу седьмого раунда всестояли в ожидании гонга, и вдруг обостренная, натянутая тишина, а за ней —слитный вопль: на ринг выброшено полотенце. Наполес как пришит к своемууглу, а Монсон выбегает на середину, победно вскидывая над головой перчатки,— вот это чемпион, он приветствует публику и тут же тонет в водоворотеобъятий, вспышек магния, толпы. Финал не слишком красивый, но бесспорный.Мантекилья сдался, и правильно, зачем превращаться в боксерскую грушуМонсона, да, полный провал, закатный час Мантекильи, который подходит кпобедителю и как-то ласково подымает перчатки к его лицу, а Монсон кладетсвои ему на плечи, и они расходятся, теперь — навсегда, думает Эстевес, наринге им не встречаться.
— Отличный бой! — сказал он Вальтеру, который, закинув сумку заплечо, покачивался на ногах, точно они одеревенели.
— Слишком поторопились, — сказал Вальтер. — Секунданты, наверно, непустили Наполеса.
— А чего ради? Ты же видел, как он «поплыл». Наполес — умный боксер,че, сам понял.
— Да, но таким, как он, надо держаться до конца, мало ли, а вдруг?!
— С Монсоном не бывает «вдруг»! — сказал Эстевес и, вспомнив онаставлениях Перальты, приветливо протянул руку. — Был очень рад…
— Взаимно. Всего доброго.
— Чао!
Он проводил глазами Вальтера, который двинул вслед за толстяком, громкоспорившим о чем-то со своей женой. А сам пошел позади типа в синих брючках,явно никуда не спешившего; в конце концов их отнесло влево, к проходу. Рядомкто-то спорил о техничности боксеров, но Эстевес загляделся на женщину —она обнимала не то мужа, не то дружка, что-то крича ему в самое ухо, всеобнимала, целовала в губы, в шею. Если этот мужик не полный идиот,усмехнулся про себя Эстевес, ему бы понять, что не его она целует —Монсона. Пакет не оттягивал больше карман пиджака, можно вздохнутьповольготнее, посмотреть по сторонам — вон как прильнула к своему спутникумолодая девушка, а вон те мексиканцы, и шляпы вроде не такие уж большие,аргентинский флаг наполовину свернут, но поднят над головами, дваплотненьких итальянца понимающе переглядываются, и один торжественноговорит: «Gliel’a messo in culo»[*], а другой полностью согласен с такимчетким резюме; в дверях толкотня; люди устало шагают по дощатым настилам вхолодной темноте, мелкий дождик, мостки проседают под тяжестью ног, а вконце, привалившись к перилам, курят Перальта и Чавес, они как застыли:уверены, что Эстевес заметит, не выкажет удивления, а просто подойдет, какподошел, вынимая на ходу сигареты.
— Он его отделал! — сказал Эстевес.
— Знаю, — ответил Перальта. — Сам видел. Эстевес глянул удивленно,но Перальта с Чавесом отвернулись и пошли с мостков прямо в толпу, которая заметно редела.Эстевес понял: надо следовать за ними, увидел, как они пересекли шоссе,ведущее к метро, и свернули в плохо освещенную улочку. Чавес лишь разоглянулся — не потерял ли их Эстевес, а потом они прямиком направились кмашине и сели в нее тут же, но без торопливости. Эстевес сел сзади, рядом сПеральтой, и машина рванула в южную часть города.
— Выходит, ты был?! — сказал Эстевес. — Вот не думал, что тебенравится бокс.
— Гори он огнем! — сказал Перальта. — Хотя Монсон стоит всех денег.Я пришел на всякий случай, подстраховать тебя, если что.
— Стало быть, ты видел. А Вальтер, бедняга, болел за Наполеса…
— Это был не Вальтер.
Машина по-прежнему шла к югу. Какое-то седьмое чувство подсказалоЭстевесу, что они едут не к площади Бастилии, но это мелькнуло подспудно, всамой глуби, потому что его словно ослепило взрывом, словно Монсон нанесудар прямо в лицо ему, а не Мантекилье. У него не было сил спрашивать, онмолча смотрел на Перальту и ждал.
— Мы не смогли тебя предупредить, — сказал Перальта. — Ты, какназло, ушел слишком рано, и, когда мы позвонили, Мариса сказала, что тебянет и она не знает, когда ты вернешься.
— Захотелось немного пройтись пешком, — сказал Эстевес. — Нообъясни…
— Все лопнуло, — сказал Перальта. — Вальтер позвонил утром прямо изОрли, как прилетел, мы ему сказали, что надо делать, он подтвердил, чтобилет на бокс у него, — словом, все было на мази. Договорились, что передуходом он позвонит от Лучо, для верности. В полвосьмого — никакого звонка,мы звоним Женевьеве, а она перезвонила и говорит, что Вальтер даже незаходил к Лучо.
— Они стерегли его на выходе в аэропорту, — подал голос Чавес.
— Но кто же тогда… — начал Эстевес и осекся, он разом все понял,холодный пот, выступивший на шее, потек за ворот, желудок свело судорогой.
— За семь часов они вытянули из него все, — сказал Перальта. —Доказательство налицо — этот тип до тонкости знал, как себя вести. Ты жепредставляешь их работу, даже Вальтер не выдержал.
— Завтра или послезавтра его найдут на каком-нибудь пустыре, — усталои отрешенно прозвучал голос Чавеса.
— Какая теперь разница, — сказал Перальта. — До прихода в шапито яуспел всех предупредить, чтобы сматывали удочки. У меня, понимаешь, еще быласлабая надежда, когда я примчался в этот растреклятый цирк, но тип ужесидел рядом с тобой, и куда деваться.
— Но после, когда он пошел с деньгами? — спросил Эстевес.
— Ясно, что я следом.
— А раньше, коль скоро ты знал…
— Куда деваться, — повторил Перальта. — Пойми он, что завалился, емукрышка так и так. Устроил бы такое, что нас замели бы всех, сам знаешь, ктоих опекает.
— Ну и дальше?
— Снаружи его ждали трое, у одного было какое-то удостоверение,короче, я опомниться не успел — а они уже в машине на стоянке, отгороженнойдля дружков Делона и богатеев, а кругом до черта полицейских. Словом, явернулся на мостки, где ждал Чавес, вот и все. Ну запомнил номер машины, ана хрена он теперь?
— Мы едем за город? — спросил Эстевес.
— Да, в одно местечко, где поспокойнее. Тебе, надеюсь, ясно, чтотеперь проблема номер один — ты.
— Почему я?
— Потому, что тот молодчик знает тебя в лицо, и они все силы положат,чтобы разыскать тебя, а у нас ни одной «крыши» после того, что случилось сВальтером.
— Выходит, мне уезжать? — сказал Эстевес. И сразу пронзило: а как жеМариса, малыш, как увезти их с собой, как оставить; мысли путались,мелькали, как и деревья ночного леса, и назойливо жужжали, будто толпа всееще ревет: «Монсон! Монсон!» — прежде чем ошеломленно смолкнуть, когда насередину ринга упадет полотенце, в этот закатный час Мантекильи, бедныйстарик. А тип болел за Манте-килью, надо же, за неудачника, ему бы в самыйраз болеть за Монсона, который забрал все деньги и ушел, как он сам, неглядя, показав противнику спину и тем еще больше унижая его, потерпевшегопоражение, беднягу с рассобаченной мордой, надо же — протянул руку, «былочень рад»… Машина затормозила среди деревьев, и Чавес выключил мотор. Втемноте вспыхнула сигарета — закурил Перальта.
— Стало быть, мне уезжать! — повторил Эстевес. — В Бельгию, наверно,ты же знаешь, кто там…
— Если доберешься, считай, что спасен, — сказал Перальта. — Но вончто вышло с Вальтером, у них всюду люди, и какая выучка.
— Меня не схватят!
— А Вальтер? Кто думал, что его схватят и расколют. А ты знаешьпобольше Вальтера, вот что худо.
— Меня не схватят! — повторил Эстевес. — Но пойми, надо подумать оМарисе, о сыне, раз все прахом, их нельзя оставить здесь, они прикончатМарису просто из мести. За день я управлюсь, все устрою и увезу их вБельгию, там увижусь с самим, а потом соображу, куда двинуть.
— День — слишком много, — сказал Чавес, оборачиваясь всем телом.Глаза Эстевеса, привыкшие к темноте, различили его силуэт и лицо Перальты,когда тот затягивался сигаретой.
— Хорошо, я уеду, как только смогу! — сказал Эстевес.
— Прямо сейчас, — сказал Перальта и вынул пистолет.
[Пер. Э.Брагинской]
Из книги
«Мы так любим Гленду»
Пространственное чутье кошек
Хуану Сориано
Когда Алана и Осирис смотрят на меня, я не способен увидеть в их глазахни малейшего притворства, ни малейшего обмана. Они смотрят на меня, неотводя взгляда: Алана — лазурь ее глаз, и Осирис — лезвия зеленого огня.Так же смотрят они и друг на друга, Алана гладит черную спину Осириса[266], онподнимает от блюдца с молоком мордочку и, довольный, мяучит; женщина и кот,узнавшие друг друга в неведомых мне мирах, там, куда мне даже со всей своейнежностью не дано проникнуть. Уже давно я отказался от мысли стать хозяиномОсириса, мы с ним — друзья, но всегда держимся на расстоянии друг от друга;но Алана — моя жена, и расстояние между нами — иное, она, вероятно, и неощущает его, но оно разрушает полноту счастья, когда Алана смотрит на меня,смотрит на меня, не отводя взгляда, — словно Осирис, и улыбается мне иличто-то рассказывает, без малейшей утайки, отдаваясь мне каждым движением,каждым желанием, как в любви, когда все ее тело — словно ее глаза: полнаяотдача, непрерываемая взаимосвязь.
Это странно: я отказался от мысли проникнуть в мир Осириса, но и всвоей любви к Алане я не ощущаю естественности завершения, союза навсегда,жизни без тайн. В глубине ее голубых глаз есть что-то еще; сокрытое словами,стонами, молчанием, лежит иное царство, дышит иная Алана. Я никогда неговорил ей об этом, я люблю ее и не хочу разбивать зеркало, отразившеестолько дней, столько лет счастья. На свой лад я пытаюсь понять ее, открытьдо конца; я наблюдаю за ней, но не нарушаю покоя; следую за ней, но невыслеживаю; я люблю прекрасную статую, пусть и поврежденную временем,незаконченный текст, фрагмент неба в окне жизни.
Было время, когда музыка, казалось бы, открыла мне путь к истиннойАлане; я видел, как она слушает пластинки Бартока[267], Дюка Эллингтона[268], ГалыКосты[269], — и медленно проникал в нее, словно она становилась прозрачнее,музыка на свой манер обнажала ее, всякий раз делала ее больше Аланой,поскольку Алана не могла быть только этой женщиной, что смотрит на меняоткрыто, ничего не скрывая. Чтобы любить Алану еще сильнее, я искал ее —вопреки Алане, вне Аланы; и если вначале музыка позволила мне задуматься одругих Аланах, то однажды я увидел, что, стоя перед картиной Рембрандта, онаизменилась еще больше, словно игра облаков на небосклоне неожиданно изменилаигру света и тени на пейзаже. Я ощутил: живопись унесла ее от нее самой —для единственного зрителя, который мог бы уловить ее мгновенную,неповторимую метаморфозу, различить Алану в Алане. Невольные помощники —Кейт Джаррет[270], Бетховен и Анибал Тройло[271] — позволили мне приблизиться к ней,но, стоя перед картиной либо гравюрой, Алана освобождалась еще больше оттого, чем представлялась мне, на мгновение входила в изображенный мир,чтобы, сама того не сознавая, выйти за собственные рамки — переходя откартины к картине, что-то говоря, замолкая, — карты тасуются по-новому откаждой новой картины, только ради того, кто безмолвно и внимательно, чутьпозади или взяв под руку, наблюдает, как меняются тузы и дамы, пики и трефы,— Алана.
Как можно было вести себя с Осирисом? Дать молока, оставить его в покое— мурлычащего, свернувшегося черным клубком; но Алану я мог повести вкартинную галерею — что и сделал вчера, — вновь очутиться в зеркальномтеатре, в камере-обскура[272], среди неподвижных образов перед образом той,другой, одетой в джинсы ярких цветов и красную блузку; загасив сигарету привходе, она шла от картины к картине, останавливалась точно на томрасстоянии, с которого ей было лучше всего смотреть, иногда поворачиваласько мне — что-либо сказать или спросить. Она и не догадывалась, что я пришелсюда не ради картин, что, стоя чуть позади или рядом с ней, я смотрел на всесовсем по-иному, чем она. Она и не сознавала, что ее медленный и задумчивыйпуть от картины к картине менял ее настолько, что я заставлял себя закрыватьглаза, чтобы не сжать ее в объятиях и не унести на руках — в безумии бежатьс ней посреди улицы. Свободная, легкая, естественная в радости открытий, онаостанавливалась и созерцала, и ее время было иным, чем мое, чуждым моемунапряженному ожиданию, моей жажде.
Прежде все было только неясным предзнаменованием: Алана в музыке, Аланаперед Рембрандтом. Но сейчас мои ожидания оправдались с едва ли не пугающейточностью: войдя в галерею, Алана отдалась картинам с первобытнойневинностью хамелеона, она переходила из одного состояния в другое, даже неподозревая, что есть зритель, который зорко следит за каждым ее движением ипозой, наклоном головы, жестом, дрожью губ, делающих ее другой,свидетельствующих о внутренних изменениях, — там, в глубинах, где она,другая, всегда была Аланой, дополняющей Алану, — карты собирались вцелостную колоду. Здесь, медленно идучи рядом с ней по галерее, я видел, какона отдается каждой картине, в моих глазах множился сверкающий треугольник,стороны которого шли от нее к картине, от картины ко мне и вновь к ней,чтобы зафиксировать перемену, новый ореол, окружающий ее, но в следующеемгновение он сменялся иной аурой, новой цветовой гаммой, показывающей Алануистинную, в наготе ее сути. Невозможно было предвидеть, до каких пор будетповторяться этот осмос[273], сколько новых Алан приведут меня наконец к синтезу,из которого мы оба выйдем, — она, ничего не сознавая, закуривая сигарету,скажет: пойдем где-нибудь выпьем, и я, сознающий, что мои долгие поискизавершены, пойму: моя любовь отныне охватывает все видимое и невидимое, истану принимать как должное чистый взгляд Аланы, в котором нет заколоченныхдверей[274] и недоступных пейзажей.
Я увидел: она застыла перед одинокой лодкой и черными скалами на первомплане; руками Алана делала едва заметные движения — словно плыла повоздуху, отыскивая путь в открытое море, к горизонту. И я уже не удивился,когда другая картина, на которой остроконечная решетка перекрывала вход валлею, заставила Алану отступить назад, словно бы в поисках удобной дляосмотра точки; но это было отрицание, неприятие какой-либо рамки. Птицы,морские чудища, окна, раскрытые в безмолвие либо впускающие смерть, —каждая новая картина обнажала Алану, изменяла ее внешне, как хамелеона, ипо-иному звучал ее голос, утверждались ее жажда свободы, полета, солнечногопростора, ее неприятие ночи и небытия, ее почти пугающее стремление статьптицей феникс. Я стоял позади, понимая, что не способен выдержать ееудивленно-вопрошающий взгляд, когда она увидит на моем лице ослепляющее«да», ибо это был также и я, это была моя мысль Алана, моя жизнь Алана,именно этого я и желал, скованный городом и собственным благоразумием, нотеперь наконец — Алана, наконец — Алана и я, теперь, отныне, с этогосамого мига. Мне хотелось взять ее, обнаженную, на руки, любить ее так,чтобы все стало ясно, чтобы между нами было сказано все и навсегда, чтобы избесконечной ночи любви для нас, познавших немало подобных ночей, родиласьпервая заря жизни.
Мы дошли до конца галереи; я стоял у выхода, все еще закрывая лицо,ожидая, что свежий воздух и уличный свет вернут мне то, к чему Аланапривыкла во мне. Я увидел: она остановилась перед картиной, что быланаполовину скрыта от меня другими посетителями, застыла, глядя на окно икота. Последнее преображение превратило Алану в неподвижную статую,полностью отделенную от всех, от меня, а я, нерешительный, подошел к ней,пытаясь отыскать ее взгляд, затерянный в картине. Я увидел: кот — вылитыйОсирис, он смотрел вдаль на что-то, что оконная рама не позволяла увидетьнам. Неподвижный в своем созерцании, он казался менее неподвижным, чемАлана. Каким-то образом я ощутил: треугольник сломан; когда Алана обернуласько мне — треугольника уже не было, она ушла в картину и не вернулась, онастояла рядом с котом, и они вдвоем смотрели в окно на что-то, что только онии могли видеть, на что-то, что только Алана и Осирис видели всякий раз,когда смотрели на меня, не отводя взгляда.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |