Может, если бы рядом была Ньягара, шепчущая и сладко посапывающая восне, я бы не стал подвозить Дилию, перечеркнул бы ее, и грузовик, и всюисторию — достаточно было открыть глаза и сказать Ньягаре: «Странно, но ячуть было не переспал сейчас с одной женщиной, и это была Дилия», и Ньягара,возможно, в свою очередь открыла бы глаза, поцеловала бы меня в щеку,сказала бы, что я глупый, или в шутку отослала бы меня к Фрейду, илиспросила, хотел ли я когда-нибудь Дилию, ну, может, когда был пьян, чтобыуслышать от меня правду, хотя тогда снова будет Фрейд или что-нибудь в этомроде. Но я чувствовал себя таким одиноким в своей истории, таким одиноким,каким я там действительно и был — водитель грузовика в полночь, наизвилистой горной дороге, у меня не хватило духу проехать мимо, я медленнозатормозил, открыл дверцу и помог Дилии залезть в машину, она чуть слышнопрошептала «спасибо» — от усталости ее клонило в сон — и вытянулась насиденье, положив под ноги дорожный мешок.
Правила игры в историях, которые я сочиняю, соблюдаются с первойминуты. Дилия-то была Дилия, но я в истории был шофером, Дилия знала толькоэто, мне бы в голову никогда не пришло спросить ее, что она тут делает срединочи, или назвать ее по имени. В общем, эта история была необыкновенна тем,что какая-то девушка приняла облик Дилии: это ее прямые светлые волосы,ясные глаза, ее ноги, сразу возникшие у меня в памяти, — слишком длинныедля такого роста, как у жеребенка; кроме этого, история была как всякаядругая — ни имен, ни прежних отношений, неожиданный случай, только и всего.Мы обменялись двумя-тремя словами, я дал ей сигарету и сам закурил, мы сталиспускаться по откосу, как это полагается делать на груженой машине. А Дилиятем временем расположилась поудобнее, закурив после стольких часов ходьбы погорам, среди затерянности, тяжелого забытья, может быть страха.
Я подумал, что она сейчас заснет и что мне приятно представлять ее себетак, пока мы не доедем до равнины, подумал — может, было бы любезно с моейстороны предложить ей перебраться в кузов и лечь на настоящую кровать, но ниодна история мне этого делать не позволяла, потому что любая девушкапосмотрела бы на меня с этаким выражением горечи и гнева, представив себемои ближайшие намерения, и почти во всех случаях дернула бы ручку дверцы —бегство было неизбежным. В историях, как и в предполагаемой реальной жизниводителя грузовика, так быть не может — надо разговаривать, курить,становиться друзьями и после всего получить согласие, обычно спокойное, наостановку где-нибудь в лесу или в каком-нибудь укрытии, согласие на то, чтопроизойдет потом, но теперь, уже без горечи и гнева, просто принять то, чтоуже принято после разговоров, сигарет и первой бутылки пива, выпитой прямоиз горлышка между двумя виражами.
Однако я дал ей заснуть, история развивалась своим путем, мне всегданравилось это в историях, которые я сочиняю, — подробное описание каждогошага и каждого действия, длиннющий фильм, от которого чем дальше, тем большеполучаешь удовольствия, оно разливается по всему телу, оно в словах и вмолчании. Я, правда, спросил себя, почему именно Дилия в эту ночь, но тут жеотступил — мне вдруг показалось таким естественным, что рядом со мнойдремлет Дилия, выкуривая время от времени сигарету или шепча что-нибудьвроде «почему здесь, в горах», и что история хитро запутывается среди зевкови отрывочных фраз, поскольку не было ни одного разумного объяснения, почемуДилия здесь, в самом глухом месте дороги, в полночь. Был момент, когда оназамолчала и посмотрела на меня, улыбаясь своей девчоночьей улыбкой, которуюАльфонсо называл подкупающей, и я сказал ей, как меня зовут, во всехисториях — Оскар, а она сказала «Дилия» и прибавила, как всегда прибавляла,что имя идиотское и виновата в этом ее тетка, любительница женских романов,а я подумал: почти невероятно, что она меня не узнала, в истории я былОскаром, и она меня не узнала.
Дальше все было так, как всегда подсказывает мне моя история, — сам ятак рассказывать не умею: только отдельные фрагменты, связующие нити,возможно невероятно угаданные, фонарь, освещающий складной столик в кузовегрузовика, остановленного под деревьями в укромном уголке, шипение яичницы;после сыра и сладкого Дилия смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать,но решает не говорить, поскольку не нужно ничего объяснять перед тем, каквыйти из машины и затеряться под деревьями, я стараюсь разрядить обстановкус помощью кофе, который уже почти готов, и стопки грапы; глаза Дилии, скаждым глотком она прикрывает их перед очередной фразой, моя неосторожнаяпривычка ставить лампу на табуретку рядом с матрасом, надо принести еще одноодеяло — ночью будет холодно, — сказать ей, что пойду проверю дверцы навсякий случай, никогда не знаешь, что может случиться на этих пустынныхдорогах, а она опускает глаза и говорит: «Знаешь, ты не уходи спать вкабину, не будь идиотом», а я отворачиваюсь, чтобы она не видела моего лица,на котором мелькает смутное удивление тому, что это говорит Дилия, хотя, сдругой стороны, это всегда случалось так или иначе — то маленькаяиндианочка говорила «давай спать на полу», то цыганка укрывалась в кабине,а я обнимал ее за талию, и относил в кузов, и укладывал в постель, даже еслиона плакала и сопротивлялась, а Дилия — нет, Дилия медленно идет от столикак постели, на ходу расстегивая молнию на джинсах, в истории я могу видетьэто движение, хоть и стою спиной, я иду в кабину, чтобы дать ей время, чтобыподтвердить — да, все будет как должно быть, как было не раз, одно следуетза другим в непрерывном, напоенном запахами повторении, медленное движениеот неподвижного силуэта, освещенного фарами на повороте дороги, до Дилии,сейчас почти скрытой шерстяным одеялом, и тогда последнее — погасить лампу,и останется только неясная пепельная ночь, заглядывающая в заднее окошкожалобными вскриками ночной птицы где-то рядом.
В этот раз история длилась бесконечно, потому что ни я, ни Дилия нехотели, чтобы она кончалась, бывают истории, которые мне хотелось быпродолжать, но девушка-японка или холодно-надменная туристка из Норвегии еепрекращают, несмотря на то что мне решать, подошла ли история к моменту,когда больше нет ни сил, ни желания ее продолжать, потому что посленаслаждения начинаешь постепенно ощущать незначительность происшедшего, —тут надо изобрести какую-то альтернативу или неожиданную случайность, чтобыистория могла жить дальше, вместо того чтобы погружаться в сон с последнимнебрежным поцелуем или затихающими, уже ненужными всхлипываниями. Но Дилияне хотела, чтобы история кончалась, с первого ее движения, когда я скользнулк ней под одеяло, я почувствовал, вопреки ожиданию, что она сама ищет меня,и после первых взаимных ласк понял, что история только начинается, что ночьистории будет такой же длинной, как та, в которой я ее сочиняю. Есть толькоодно, ничего другого нет, только слова, которыми история рассказана; словакак спички, стоны, сигареты, улыбки, мольбы, просьбы, кофе на рассвете,глубокий сон, в котором смешалась ночная роса, и снова ласки, и сноваотдаление, до первого солнечного луча, проникшего сквозь окошко и ласкающегоспину Дилии, распростертой на мне, — он ослепил меня, когда я крепкоприжимал ее к себе, чтобы еще раз почувствовать, как она раскрывается мненавстречу, вскрикивая и ласкаясь.
На этом кончилась история, без непременных прощаний в ближайшемпридорожном селении, как это почти всегда бывает, — от истории я перешел косну, чувствуя только тяжесть тела Дилии, которая тоже засыпала и все ещечто-то шептала, как вдруг Ньягара сказала мне, что завтрак готов и чтовечером мы идем в гости. Я чуть было ей все не рассказал, но что-то меняостановило, может руки Дилии, пришедшие ко мне из ночи и не пустившие слова,которые бы все испортили. Да, я прекрасно спал, да, понятно, в шестьвстречаемся на площади, на углу, и идем к Марини.
Альфонсо как-то говорил нам, что у Дилии серьезно заболела мать и онапоехала к ней в Некочеа[322], Альфонсо пришлось возиться с малышом: масса забот,теперь увидимся, должно быть, когда вернется Дилия. Больная умерла черезнесколько дней, и Дилия два месяца вообще никого не хотела видеть; мыотправились к ним ужинать, прихватив коньяк и погремушку для малыша, и всебыло хорошо, Дилия — при своих функциях, от утки до апельсинов, Альфонсо —у столика для игры в канасту[323]. Ужин протекал очень мило, как и должно быть,— Альфонсо с Дилией умеют жить, разговор хоть и начался с тяжелого, сматери Дилии, но тему быстренько прикрыли, а потом будто мягко раскрылсязанавес и мы вернулись в наше обычное настоящее, всегдашние развлечения спривычными шутками и своим гвоздем программы, среди всего этого так приятнобывает провести вечер. Было уже поздно, и мы достаточно выпили, когда Дилиякоснулась поездки в Сан-Хуан[324], ей необходимо было успокоиться после смертиматери, к тому же вечные проблемы с этими родственниками, которые всегда всеусложняют. Мне показалось, она говорит это для Альфонсо, хотя Альфонсо,должно быть, знал, в чем дело, потому что спокойно улыбался, наливая намконьяк, — поломка машины среди гор, кромешная тьма и нескончаемое ожиданиена обочине дороги, где каждая пролетавшая птица таила в себе опасность, авокруг полно страшных призраков времен детства, наконец, огни машины, страх,что шофер тоже может испугаться и проехать мимо, слепящий свет фар,пригвоздивший ее к крутому обрыву, и тут — волшебный скрип тормозов, уютнаякабина, путь к долине, разговор, может быть не очень нужный, но все-такичувствуешь себя как-то лучше.
— Все это ее травмировало, — сказал Альфонсо. — Ты ведь мне это ужерассказывала, дорогая, каждый раз я узнаю все новые подробности твоегоосвобождения, о твоем святом Георгии Победоносце, спасающем тебя от ночногочудовища-дракона.
— Это не так просто забыть, — сказала Дилия, — оно возвращается ивозвращается ко мне, не знаю почему.
Она-то, может, и нет, Дилия, может, и не знает, но я — да, я залпомвыпил коньяк и снова налил себе, Альфонсо даже удивленно поднял брови, он непредполагал за мной такой несдержанности. С другой стороны, его шутки былиболее чем похожи на правду, он сказал Дилии, чтобы она решилась наконецзакончить свой рассказ, первая часть ему хорошо известна, но ведь есть еще ивторая, это так обычно и понятно — грузовик, ночь и все то, что такестественно в нашей жизни.
Я пошел в ванную и посидел там немного, не решаясь посмотреть взеркало, чтобы не увидеть нечто ужасное — собственное лицо, каким онобывает, когда я сочиняю историю, а сейчас я именно такой, здесь, в этотвечер, это начинает медленно заполнять мое тело — то, о чем я никогда недумал как о возможном на протяжении стольких лет знакомства с Дилией иАльфонсо, две наши дружеские пары, вместе по праздникам и в кино, поцелуи вщечку… Сейчас все было по-другому, Дилия была для меня иной — сноважелание, но теперь уже реальное; из гостиной до меня донесся голос Дилии,они с Ньягарой смеялись, грозя надрать Альфонсо уши за его зануднуюревность. Было уже поздно, мы выпили еще коньяку по последней, сверхупослышался плач малыша, и Дилия побежала наверх, принесла его на руках: онвесь мокрый, поросенок этакий, я пойду в ванную, переодену его, — Альфонсов восторге, поскольку у него есть еще полчаса времени обсудить с Ньягаройпреимущества Виласа против Борга: детка, еще коньяку, — в общем, все ужеприлично набрались.
А я — другое, я пошел за Дилией в ванную, она положила сынишку настолик и что-то искала в стенном шкафу. И вышло так, будто она поняла, когдая сказал ей: «Дилия, я знаю вторую часть», когда я сказал ей: «Я понимаю,это невозможно, но ты же видишь, я знаю»; Дилия отвернулась, чтобы раздетьмалыша, я чувствовал, что она наклонилась над ним не просто, чтобырасстегнуть крючки и вытащить пеленку, а словно придавленная неожиданнойтяжестью, от которой надо освободиться, она и освободилась, когда,выпрямившись и глядя мне прямо в глаза, сказала: «Да, это было, это идиотизми не имеет никакого значения, но это было, я переспала с шофером, пойдискажи Альфонсо, если хочешь, все равно он на свой манер убежден в этом, онне верит и все-таки совершенно уверен».
Вот так и было — ни я ей ничего не сказал, ни она меня не поняла, дажеесли и сказала все это, а ведь я ничего у нее не спрашивал, наоборот, сказалей то, чего она знать не могла, будучи на своей половине истории. Ячувствовал, что мои глаза, будто пальцы, скользят по ее лицу, шее, груди,которую черная блузка обнимала именно так, как это делали мои руки всю ночь,всю историю. Острое желание охватило меня, я чувствовал полное правопривлечь ее к себе, искать под блузкой ее грудь, сжать ее в первом объятии.Я увидел, как она повернулась спиной и снова склонилась, но теперь ей былолегко, она освободилась от молчания; она быстро вынула пеленку, запахдетской мочи дошел до меня вместе с шепотом Дилии, успокаивающей ребенка, явидел ее руки — они искали вату, потом положили ее между поднятыми ножкамималыша, видел, как ее руки мыли ребенка, вместо того чтобы быть со мной, какэто было в темноте грузовика, столько раз служившего мне в историях, которыея сочиняю.
[Пер. А.Борисовой]
Из книги
«Вне времени»
Письмо в бутылке
Дорогая Гленда, это письмо не будет отправлено обычным способом,поскольку почта с ее привычным для всех ритуалом конвертов и марок — не длянас. Самое лучшее: представить, что я положил письмо в бутылку и бросил ее вводы залива Сан-Франциско — я пишу вам в доме, стоящем на берегу этогозалива; или что я привязал письмо к шее одной из чаек, которые пролетают —стремительнее хлыста, рассекающего воздух, — перед моим окном и бросаютмимолетную тень на мою пишущую машинку. В любом случае, письмо адресовановам, Гленда Джексон, — где бы вы ни находились, а вы, вероятно, сейчас вЛондоне; многие письма, многие рассказы — это послания в бутылках,брошенных в море, и все они становятся частью этих неторопливых, дивныхsea-changes[*], описанных Шекспиром в «Буре» — два столетия спустя наримском кладбище Гая Секста, на плите, под которой покоится сердце ПерсиБиши Шелли[325], слова из «Бури» были выбиты безутешными друзьями поэта.
Полагаю, что только так и должны передаваться важные послания —неповоротливые бутылки, плывущие по неторопливым морским волнам, и так женеторопливо будет это мое письмо отыскивать вас, под вашим настоящим именем,не под именем Гленды Гарсон, которое тоже принадлежит вам, — целомудрие илюбовь изменили вас, не изменяя, точно так же, как сами вы изменяетесь, неизменяясь, от фильма к фильму. Я пишу женщине, что живет под великиммножеством масок, включая и ту, какую, не желая обидеть вас, придумал я, и япишу вам потому, что вы обратились ко мне — ко мне, писателю, скрывающемусяпод множеством масок; благодаря этому мы с вами заслужили право наоткровенный разговор; сегодня, хотя я и представить не мог подобного, пришелваш ответ — бутылка, брошенная вами в море, разбилась о скалы заливаСан-Франциско; меня наполнило радостью, под которой таится нечто похожее настрах, — страх не уничтожает радости, но вызывает паническое состояние,выводит ее за рамки плоти и времени, словно и вы, и я, каждый по-своему,именно этого и желали.
Не очень-то легко писать вам, поскольку вы ничего не знаете о ГлендеГарсон, и почему-то получается так, что я сейчас бестолково пытаюсьобъяснить вам причину вашего ответа; все происходит в разных измерениях,двоится и превращает в абсурд любые обычные взаимоотношения; мы пишем либоиграем для других, не для себя, поэтому мое письмо превращается в текст,который прочтут другие и, вероятно, никогда — вы, но, может быть, вы все жепрочтете его когда-нибудь в будущем; ваш ответ, который я получил всего тридня назад и только по воле случая, забросившего меня сюда, был уже известендругим. И раз все случилось так — думаю, не надо и пытаться выйти на прямойконтакт; думаю, что единственная возможность сказать вам то, что хочусказать, — это еще раз прибегнуть к помощи тех, кто прочтет мое письмо каклитературное произведение, как рассказ, посланный вослед другому, какдополнительный текст к тому, что уже представляется завершенным навсегда, —так, мне думается, и должно представлять опубликованные рассказы. И если ясейчас, нарушая правила, пишу вам это послание, которое вы, возможно,никогда и не прочтете, то только потому, что вы сами понуждаете меня сделатьэто; вы, как мне кажется, просите меня сейчас написать вам.
Теперь я напишу вам о том, что вы не могли знать и тем не менее знаете.Две недели назад Вильгельм Шавельсон, мой мексиканский издатель, вручил мнепервые экземпляры книги, которую я писал в последние несколько лет иназвание которой дано по одному из рассказов в ней — «Мы так любим Гленду».Рассказы написаны, конечно же, по-испански; возможно, в ближайшие годы ихпереведут на другие языки; на этой неделе они только-только появились вкнижных магазинах Мехико, и вы, без сомнения, не могли прочитать их вЛондоне, где, кстати, меня мало кто читает, а по-испански и того менее. Ядолжен пересказать вам одну из этих новелл, но в то же время чувствую — вчем и заключается пугающая двусмысленность происшедшего — бессмысленностьтакого пересказа, поскольку вам — каким образом, это можно узнать только изсамой новеллы — уже все известно; вопреки доводам, рожденным здравымсмыслом, вопреки самому здравому смыслу, ответ, который я только что получилот вас, убеждает и заставляет меня сделать то, что я сейчас делаю,оказавшись лицом к лицу с абсурдом, если, Гленда, это абсурд, а я полагаю,что это не абсурд, хотя ни вы, ни я не можем и догадываться, что же этотакое.
Вы, разумеется, помните — правда, вы не можете помнить того, чтоникогда не читали, хотя бы по той простой причине, что на страницах книгиеще не успела высохнуть типографская краска, — что в рассказе речь идет отаинственном буэнос-айресском кружке единомышленников, объединенных любовьюи нежностью к вам, к актрисе, которую в рассказе зовут Гленда Гарсон, но оее ролях в кино и театре говорится с достаточной определенностью, чтобы вашлюбой почитатель мог бы узнать именно вас. Рассказ очень прост: члены кружкатак любят Гленду, что не могут смириться с тем, чтобы ваше актерскоесовершенство — чего жаждет и требует истинная любовь и чего, несомненно,стремились добиться вы во время съемок — портили посредственные режиссеры.Как в любом произведении, предполагающем катарсис, кульминацию, связанную сочистительной жертвой, правдоподобие в этом рассказе уступает место поискамсокровенной извечной правды; так, члены кружка делают все возможное иневозможное, чтобы добыть копии фильмов, и вырезают либо переделываютнеудачные эпизоды, исправляя непростительные промахи оригинала. Полагаю, чтовы, как и они, не станете печалиться по поводу практической невозможностиподобной операции, каковая и описана в новелле без лишних подробностей; всесвершается благодаря вере и деньгам; наконец члены кружка завершают работу ипереживают счастье седьмого дня творения. Счастье — главным образом потому,что в этот же день вы объявляете о своем уходе из театра и кино, — самитого не зная, вы завершили работу кружка, которую время и новые фильмы моглибы свести на нет, и придали ей окончательное совершенство.
Сами того не зная… Ах, Гленда, я — автор рассказа, но сейчас я вовсене уверен в том, что представлялось мне таким понятным, когда я писал его.Сейчас ко мне пришел ваш ответ, и что-то, не имеющее ничего общего сдоводами рассудка, вынуждает меня признать, что уход Гленды Гарсон из кино— неоправдан, неестествен, слишком связан с деятельностью неведомого вам,далекого кружка. Но я продолжаю пересказывать новеллу, хотя сейчас ее финалкажется мне ужасным, тем более потому, что я должен рассказать его вам, ноне сделать этого — нельзя, потому, что таков действительный финал новеллы,и вот уже добрых десять дней его знают читатели в Мехико, а главное, потому,что его знаете вы. Все просто: год спустя Гленда Гарсон решает вернуться вкино, члены кружка узнают об этом из газет и, удрученные, вынужденыпризнать, что невозможно вновь начать работу, которую они ощущают какзаконченную, полностью завершенную. Им остается только один способ защититьсовершенство сделанного, достигнутое с таким трудом счастье: Гленда Гарсонне будет сниматься в объявленном фильме, кружок сделает все необходимое,чтобы этого не случилось никогда.
Таков, как вы видите, один из рассказов в книге — с налетомфантастического или невероятного; подобным образом построены и остальныеновеллы сборника, врученного мне издателем перед самым моим отъездом изМехико. То, что вся книга названа по этому рассказу, объясняется тем, чтотолько в нем звучала для меня несколько ностальгическая влюбленность, какуюваши имя и образ пробуждают во мне с тех пор, как в лондонском театре«Олдвич»[326] я увидел шелковый бич ваших волос, хлещущий по обнаженному торсумаркиза де Сада[327]; уже не помню, когда я выбрал заглавие для всей книги,отделив таким образом эту новеллу от остальных в сборнике, и, вынеся ееназвание на обложку, придал ей дополнительный вес; так же и для вашегопоследнего фильма, который я видел три дня назад здесь, в Сан-Франциско,кто-то выбрал название «Hopscotch», кто-то, кто знает, что это словопереводится как «Игра в классики»[328]. Письма в бутылках дошли до адресатов,Гленда, но море, по которому они плыли, — это не море кораблей иальбатросов.
Поначалу, увидев афишу фильма, я с иронией подумал: я приехал вСан-Франциско для того, чтобы прочитать курс лекций студентам Беркли[329], итеперь смогу их развлечь совпадением названия фильма и названия моегоромана, о котором должен был рассказывать здесь. Гленда, когда я увиделфотографию главной героини, то впервые понял, что такое действительно страх.Приехать из Мехико с книгой, на обложке которой стоит ваше имя, и увидетьваше имя на афишах фильма, названного так же, как одна из моих книг, — этоодна из тех игр, в которые судьба любит играть со мной, но это отнюдь невсе, это было пустяком до тех пор, пока в темноте зрительного зала бутылкане разбилась вдребезги, — так я получил ваш ответ, повторяю: ответ, потомучто не могу и не хочу верить, что это — отмщение.
Нет, это не отмщение, это приглашение за пределы всего допустимого,приглашение к путешествию по земле, лежащей вне всех земель. Фильм — нижевсякой критики — поставлен по какому-то шпионскому роману и не имеет ничегообщего ни с вами, Гленда, ни со мной; потому-то я и почувствовал, чтоневероятно глупый, сделанный на потребу дурного вкуса фильм скрывает нечтоиное, нечто непредставимое; поскольку подобным фильмом вы не могли мненичего сказать, и все же сейчас вы — Гленда Джексон, и, коль скоро высогласились сниматься в картине с таким названием, я не мог не ощутить, чтоэто сделано Глендой Гарсон, пришедшей со страниц новеллы, где я вас такназываю. То, что картина — малоинтересная шпионская комедия — не имеетничего общего с тем, что было написано мною, как раз и заставляет меняпризнать как очевидное: здесь — шифр, код, которые словам на какой-либозаранее оговоренной странице газеты или книги придают новый смысл —послание, понятное тому, кто владеет ключом. И это так, Гленда, именно так.Нужны ли какие-либо доказательства той, кто направила мне послание и кто неприемлет логических доказательств?! Я говорю все это для других, для тех,что прочтут мой рассказ и увидят ваш фильм: для читателей и для зрителей,что являются простодушными посредниками при нашем обмене посланиями, аименно таковы только что вышедший из печати рассказ, только что вышедший наэкраны фильм и это письмо, которое, неведомо как, заключает в себе ирассказ, и фильм и подводит под ними черту.
Перехожу к резюме, нам с вами уже малоинтересное. В фильме вы любитешпиона, пишущего книгу под названием «Hopscotch», где он разоблачает грязныемахинации ЦРУ, ФБР и КГБ, премиленьких организаций, на которые он работал икоторые теперь не жалеют сил, дабы его убрать. С собачьей преданностью,порожденной любовью, вы помогаете ему инсценировать несчастный случай,благодаря чему враги считают его погибшим; а вас ждут мир и покой в каком-тоуголке земли. Ваш друг издает книгу «Hopscotch» — но это не мой роман, —книгу, которая, задумай какой-нибудь издатель бестселлеров опубликовать ее виспаноязычной стране, несомненно будет называться «Игра в классики». Вфинале фильма есть кадры: экземпляры книги в витрине; наверное, так жесмотрелся мой роман в витринах североамериканских книжных магазинов, когданесколько лет назад его выпустил «Пантеон Букс». В рассказе, только чтоизданном в Мехико, я убил вас, Гленда Джексон, символически; в фильме выспособствуете столь же символической смерти автора книги «Hopscotch». Вфильме вы, как всегда, молоды и красивы, а ваш друг — старый писатель, какя. Со своими друзьями по кружку я понял, что только исчезновение ГлендыГарсон утвердит навеки нашу любовь; и вы тоже поняли, что ваш друг, чтобылюбовь была спасена, должен исчезнуть. И теперь, заканчивая письмо сосмутным страхом перед чем-то столь же смутным, я осознаю, что ваше послание— не отмщение, оно — бесконечно прекрасная симметрия: героиня моегорассказа едина с героиней вашего фильма, потому, что вы так пожелали,потому, что только двойное подобие смерти во имя любви могло их соединить.Здесь, на земле, к которой не может привести никакой компас, мы с вами,Гленда, глядим друг на друга — я, дописывая письмо на берегу залива, и вы,где-то, наверное в Лондоне, гримируясь перед выходом на сцену или разучиваяроль в новом фильме.
Беркли, Калифорния,
сентября 1980 года
[Пер. В.Андреева]
Вне времени
У меня не было никакой особенной причины об этом вспоминать, и хотя япишу частенько и с удовольствием, а моим друзьям нравятся мои стихи ирассказы, я то и дело спрашиваю себя, стоят ли все эти воспоминания детстватого, чтобы их записывать, если они не родились из простодушной привычкиверить, что все на свете становится подлинным только тогда, когда бываетувековечено в словах, найденных именно мной, чтобы они всегда были подрукой, как галстуки в моем шкафу или тело Фелисы ночью, нечто такое, чегонельзя пережить еще раз, но что становится ближе к тебе, словно в процессеработы памяти эти воспоминания обретают третье измерение, почти всегда спривкусом горечи, но и с желанным ощущением соучастия. Я никогда толком непонимал, почему я не раз и не два возвращался к тому, что другие давносумели забыть, дабы не тащить по жизни такой груз времени на плечах. Я былуверен, что немногие из моих друзей так же хорошо помнят своих товарищей подетским играм, как я помню Доро, хотя, сколько бы я ни писал о Доро, меняпобуждают писать не воспоминания о Доро, а что-то совсем другое, где Доротолько предлог, чтобы вызвать в памяти образ его старшей сестры, образ Сары,какой она была в те времена, когда мы с Доро играли в патио или рисовали вгостиной в доме Доро.
В те времена мы учились в шестом классе, нам было подвенадцать-тринадцать лет, и мы были настолько неразлучны, что, начавписать, я понял: у меня не получится писать отдельно о Доро, я не смогувывести себя за пределы страницы и писать только о Доро. Вспоминая его, ятут же вспоминаю Анибаля и Доро вместе, и, где бы я ни представлял себеДоро, я чувствую, что Анибаль в этот момент рядом с ним, что однажды летнимвечером именно Анибаль угодил мячом в окно дома, где жил Доро, и разбилстекло, страх и желание удрать или все отрицать, появление Сары, котораяобозвала обоих бандитами и прогнала играть на пустырь за углом. И вместе совсем этим, ясное дело, приходит на память Банфилд, потому что всепроисходило именно там, ни Доро, ни Анибаль и представить себе не могли, чтомогут оказаться в каком-нибудь другом месте, кроме Банфилда, где дома ипустыри в те времена были даже больше, чем целый мир.
Некий городок Банфилд, с его немощеными улицами и Южным вокзалом, с егоболотистыми пустошами, которые летом, в час сиесты, кишели разноцветнымилангустами, Банфилд, который по ночам, словно в страхе, высовывался изтемноты на перекрестках в неверном свете угловых фонарей, с егопересвистыванием конных полицейских и кружащимся нимбом из насекомых вокругкаждого фонаря. Дом Доро и дом Анибаля стояли так близко друг от друга, чтоулица была для них чем-то вроде коридора, который соединял их и днем иночью, когда они во время сиесты играли в футбол на пустыре или когда присвете углового фонаря наблюдали за жабами и большими лягушками, которые внадежде подкормиться поджидали, что, устав от бесконечного кружения в желтомсвете фонаря, какое-нибудь насекомое упадет на землю. И лето, это уж, каквсегда, время каникул, можно играть сколько угодно, время принадлежит толькоим, существует для них, нет ни расписания, ни колокола, возвещающего оначале уроков, запах жаркого лета по вечерам и ночам, физиономии, потные уобоих и когда выиграл, и когда проиграл, когда подрались или бегалинаперегонки, когда смеялись, а иногда и плакали, но всегда вместе, онисвободны, они хозяева своего мира, воздушных змеев и пелоты, перекрестков итротуаров.
О Саре его память хранила не так уж много воспоминаний, но каждое изних было как частичка витража в яркий солнечный день, когда синие, красные,зеленые лучи света пробивают пространство с такой силой, что больно вглазах, иногда Анибаль видел лишь светлые волосы, которые падали ей наплечи, будто лаская, и тогда ему хотелось ощутить их прикосновение у себя налице, иногда белизну ее кожи — Сара никогда не бывала на солнце, она всегдабыла занята работой по дому, больная мать, да еще Доро, который каждый вечерприходил домой весь перепачканный, с ободранными коленками и в грязныхбашмаках. Анибаль так и не знал, сколько Саре было лет в те времена, зналтолько, что она уже сеньорита, вторая мама своему брату, который становилсяеще моложе, когда она с ним разговаривала, когда гладила по голове, преждечем послать за покупками или попросить их обоих не так громко кричать, играяв патио. Анибаль здоровался с ней, смущенно протягивая руку, и она всякийраз любезно ее пожимала, почти не глядя на него, считая его чем-то вродевторой половины Доро, которая появляется у них в доме почти каждый день,чтобы поиграть или почитать. В пять часов она звала их, чтобы угостить кофес молоком и печеньем за маленьким столиком в патио или в небольшойзатемненной гостиной; Анибаль всего два или три раза видел мать Доро, онасидела в инвалидном кресле и приветливо здоровалась с мальчиками, осторожнейпереходите дорогу, хотя машин в Банфилде было не так уж много, и ониулыбались, уверенные в своей увертливости, в своей неуязвимости, ведьнедаром они так здорово играют в футбол и отлично бегают. Доро никогда неговорил о своей матери, она почти все время проводила в постели или слушаларадио в гостиной, дом Доро — это патио и Сара да иногда кто-нибудь из егодядюшек, что приезжал их навестить и спрашивал мальчиков, как у них дела вшколе, и дарил им пятьдесят сентаво. Для Анибаля тогда все время было лето,он ничего не помнил о зимах, когда дом превращался в серую тюрьму,заполненную туманом, где выручали только книги, все заняты своими делами,все предметы стоят на своих местах, куры, за которыми он должен былприсматривать, болезни с нескончаемыми диетами и чаем, и Доро, но толькоиногда, потому что Доро не любил подолгу оставаться там, где ему неразрешали играть так, как у него дома.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |