Подлив ему в стакан еще виски для убедительности, я выложил план, скоторым он согласился. Он снабдит Анабел пузырьком, но нальет туда чаю иликока-колы; я, со своей стороны, буду держать его в курсе дела, прилагая кписьмам Анабел свои записки, чтобы ее письма хранили только то, чтосоединяло их двоих, и уверен, сказал я, что со временем вся эта история сДолли и Маручей выдохнется и закончится сама собой. Если же нет — мнепришлось уступить под взглядом желтых глаз, которые смотрели на меня всеболее пристально, — я напишу ему, чтобы он прислал или привез пузырек снастоящим ядом, я уверен в том, что Анабел все поймет как надо, если ужпридется ей все рассказать, я готов взять всю ответственность за обман насебя, ко всеобщему удовольствию, и т. д. и т. п.
— О’кей, — сказал Вильям. В первый раз он произнес эти слова, и мнепоказалось, они звучали не так идиотски, чем тогда, когда я слышал их отмоих друзей.
На прощание мы пожали друг другу руки, желтыми глазами он посмотрел наменя долгим взглядом и сказал: «Спасибо за письма». Он употребилмножественное число, видимо имея в виду письма Анабел вообще, а не толькомою записку. И почему от его любезности мне стало так скверно, почему,оставшись один, я налил себе еще виски и только потом запер дверь и пошелобедать?
Писатели, которых я чту, имеют привычку слегка иронизировать надманерой речи таких людей, как Анабел. Читать такое всегда занятно, но вглубине души я считаю подобную высокомерную снисходительность в некоторойстепени свинством, я тоже мог бы воспроизвести некоторые словечки Анабел иликонсьержа-галисийца, и даже здесь я мог бы так и сделать, если бы в концеконцов стал писать из всего этого рассказ, — нет ничего проще. Но тогда мнебольше нравилось мысленно сравнивать язык Анабел и Су-саны, я таким образомкак бы раздевал их обеих куда лучше, чем это делали мои руки, обнажая в нихи то, что явно, и то, что скрыто, то, что сокровенно, и то, что для всех,определяя истинные размеры тени, которую каждая из них отбрасывала на этотмир. Я никогда не слышал от Анабел слова «демократия», которое она двадцатьраз на дню слышала или читала, а вот Сусана употребляла его по любому поводуи всегда так, словно говорила о личной собственности. Сусана, если речь шлао ее интимных местах, могла назвать их половыми органами, Анабел же говорила«ракушка» или «птица», что приводило меня в неописуемый восторг, потому чтов этих словах слышался шум набегающей волны или шелест крыльев. Вот ужедесять минут я сижу, не решаясь продолжать то, чего нет (вернее, чего такнемного и что не слишком похоже на то, что я смутно надеялся написать), адело было так, что всю ту неделю я ничего не знал об Анабел, чего иследовало ожидать, поскольку она все время проводила с Вильямом, но наконецутром она появилась у меня, вся в нейлоновых шмотках, привезенных Вильямом,и с новой сумкой из шкуры уж не знаю какого зверя с Аляски, от одноговзгляда на которую в это время года становилось еще жарче. Она пришласказать, что Вильям ушел в плавание — для меня это новостью не являлось —и что он привез ей «ту самую вещицу» (интересно, что она избегала прямоназывать пузырек с ядом), которая уже у Маручи.
Больше у меня не было причин для тревоги, однако следовало все-такипобеспокоиться и узнать, отдает ли Маруча себе отчет в том, какой кошмар оназатеяла, и что вообще все это означает и т.д., и тут Анабел объяснила мне,что Маруча поклялась Божьей Матерью и Святой Девой Луханской[357], что онаупотребит пузырек в дело, только если Долли опять возьмется за свое, и т.д.Мимоходом она поинтересовалась у меня, какого я мнения о ее сумке ипрозрачных чулках, и мы договорились встретиться у нее на следующей неделе,поскольку она сейчас будет очень занята после такой «ударной работы» сВильямом. Она уже была в дверях, как вдруг сказала:
— Знаешь, он такой хороший. Представляешь, сколько ему стоила этасумка? Я не хотела говорить ему о тебе, но он все время говорил про письма,говорит, ты так здорово переводишь про чувства, прямо как про свои.
— А-а, — ответил я, не понимая, почему эти слова меня задели.
— Ты только посмотри, у нее двойная застежка, для верности, ну надоже. В конце концов я сказала ему, что ты просто хорошо меня знаешь и поэтомупереводишь мне письма, вообще-то ему это все без разницы, ведь он тебя дажене видел.
— Конечно, ему без разницы, — выдавил я.
— Он обещал в следующий раз привезти мне проигрыватель, у которого ирадио есть, и еще всякое такое, так что мы сможем заткнуть ковбоя с его«прощай, моя пампа», конечно, если ты мне подаришь пластинки Канаро[358] иД’Арьенсо[359].
Не успела она уйти, как мне позвонила Сусана, у которой, по всейвероятности, начался очередной приступ «охоты к перемене мест», посколькуона пригласила меня поехать на ее машине в Некочеа. Мы договорились на конецнедели, и в оставшиеся три дня я только и делал, что думал об одном и томже, чувствуя при этом, как в области зева желудка растет неприятное ощущение(а есть ли у желудка зев?). Значит, Вильям ничего не сказал Анабел о своихматримониальных намерениях, и было почти очевидным, что невольное признаниеАнабел было для него как холодный душ (и то, что он это скрыл, беспокоилобольше всего). Или тут что-то еще.
Напрасно я говорил себе, что незачем забираться на такие высоты изаниматься дедукцией в стиле Диксона Карра[360] или Эллери Квина[361] и что навернякатакой человек, как Вильям, вряд ли лишится сна из-за того, что я являюсьодним из клиентов Анабел.
Я чувствовал, что на этот раз все не так, что как раз люди, подобныеВильяму, могут отреагировать совершенно иначе и в его случае может сработатьгремучая смесь из чувствительности и животного начала, и то и другое язаметил в нем, как только он вошел. А теперь мы подходим к пункту второму:поняв, что я для Анабел несколько больше, чем переводчик, почему он несказал мне об этом, по-хорошему или по-плохому? Я прекрасно помнил, с какимдоверием, даже с почтением, он ко мне отнесся, а выходит, онразоткровенничался с человеком, который в это время описался от смеха, глядяна подобное простодушие, вот что должен был почувствовать этот самый Вильямв тот момент, когда Анабел взяла и раскололась. Нетрудно было представитьсебе, что Вильям должен был сначала хорошенько поколотить Анабел, а потомпрямиком направиться ко мне в контору, чтобы проделать то же самое со мной.Но ни того ни другого не произошло, так что же тогда…
А вот что. В конце концов я в качестве успокоительного средстванапомнил себе, что корабль Вильяма уплыл далеко и все это не более чем моидомыслы; время и волны в Некочеа постепенно их смоют, а поскольку Сусаначитает Олдоса Хаксли[362], у нас будет о чем поговорить на более изысканные темы,так что в добрый час. К тому же по дороге домой я тоже купил себе нескольконовых книг, — помнится, что-то из Борхеса и/или Бьоя.
Теперь об этом уже почти никто не вспоминает, а меня по-прежнемупродолжает волновать то, как Спендрелл в «Контрапункте» ожидает и принимаетсвою смерть. В сороковые годы мало кого из аргентинских читателей могглубоко затронуть подобный эпизод; сейчас мог бы, но именно сейчас о немникто не помнит. Я же верен Спендреллу (я никогда не перечитывал роман, и уменя нет его под рукой) и, хотя отдельные детали стерлись из памяти, ясновижу ту сцену, когда он слушает запись своего любимого квартета Бетховена,зная, что к дому приближаются фашисты, чтобы его убить, и его окончательныйвыбор лишь усугубляет глубину его презрения к убийцам. Сусану тоже восхищалэтот эпизод, хотя и по причинам, отличным от моих и от тех, что были уХаксли; мы как раз говорили об этом, сидя на террасе отеля, когда около насоказался продавец газет, и я купил «Аргумент», где на восьмой страницеувидел полицейский отчет об одной загадочной смерти и фотографию Долли, накоторой с трудом ее узнал, однако имя было напечатано полностью, а такжеуказан род занятий, официально именовавшийся публичным, и говорилось, что«скорая помощь» доставила ее в больницу Рамос-Мехиа[363], где она через два часаскончалась в результате сильнейшего отравления. Сегодня вечеромвозвращаемся, сказал я Сусане, все равно здесь все время идет дождь. Онаразозлилась и обозвала меня деспотом. Вот он и отомстил, думал я, покаСусана меня поносила, и чувствовал спазм в паху, который поднимался кжелудку, отомстил-таки, сукин сын, небось радуется сейчас на своем пароходе,вот тебе «чай или кока-кола», а эта дура Маруча запоет через десять минутпосле того, как попадет в участок. Как вспышки молнии, приступы страха междураздраженными фразами Сусаны, двойное виски, спазм, чемоданы, эта шлюханепременно запоет, так и будет, как только получит первую затрещину.
Но Маруча не запела, а на следующий день вечером под дверь конторы былпросунут листок с запиской от Анабел, увидимся в семь, в кафе «Негро», онавыглядела совершенно спокойной, все с той же сумкой из шкуры, ей и в головуне могло прийти, что Маруча может впутать ее в это дело. Зуб за зуб, решенои подписано, сказала она мне, и ее спокойствие восхитило бы меня, если бы несильное желание всыпать ей. Исповедь Маручи занимала половину газетнойстраницы, Анабел, когда я вошел в кафе, как раз ее и читала. Газетчик описалтолько то, что было известно следствию, женщина, о которой идет речь, ни откого не скрывала, что достала сильнодействующий яд и влила его в рюмку сликером, а может быть, в бокал с чинзано, который Долли глушила литрами.Соперничество между обеими женщинами достигло в тот момент своейкульминации, добавлял добросовестный газетчик, и вот трагическая развязка ит. д.
Мне не кажется странным то, что подробности той встречи с Анабелсовершенно забылись. Я вижу, как она улыбается мне, слышу, как она говоритмне, адвокаты, мол, непременно докажут, что Маруча просто жертва, и ей недадут больше года; все, что я помню об этом вечере, — ощущение полнейшегоабсурда, которое даже не выразить словами, поскольку Анабел в тот момент,подобно ангелу небесному, парила над реальностью и считала, что Маручапоступила правильно (возможно, но не таким способом) и что ничего серьезногоне произойдет. Она говорила мне все это, а у меня было чувство, словно яслушаю радиоспектакль, который не имеет ничего общего ни с ней самой, а ужсо мной в особенности, ни с письмами, особенно с письмами, которые давно инакрепко соединили меня с Вильямом и с ней. Я слушал весь этотрадиоспектакль, будто меня отделяло от нее огромное расстояние, пропасть,разделявшая ее мир и мой страх, и я снова и снова закуривал сигарету изаказывал себе виски, да, да, конечно, безусловно, Маруча — человек слова,понятно, она ни за что ее не выдаст.
Если я в чем-то и был в тот момент уверен, так это в том, что сангелами мне беседовать не о чем. Я оказался бы в полном дерьме, если бы далей понять, что Вильям на этом не остановится и наверняка обо всем напишет вполицию, чтобы довести свою месть до логического конца, то есть донесет наАнабел, а заодно и меня впутает в это грязное дело в качестве сообщника. Онабы только сидела и смотрела на меня как потерянная, может, стала быдемонстрировать мне свою сумку в качестве доказательства его верной любви,ведь это он мне ее подарил, как ты можешь думать, что он на такое способен,ну и все прочее, по списку, что в таких случаях говорится.
Не знаю, о чем мы говорили потом, я вернулся домой и стал думать, чтоделать, а на следующий день попросил одного из своих коллег подменить меня вконторе на пару месяцев; хотя Анабел и не знала, где я живу, я на всякийслучай переехал на другую квартиру, которую Сусана снимала в Бельграно, и непокидал этот безопасный район, чтобы случайно не столкнуться с Анабел вцентре города. Хардой, которому я всецело доверял, взял на себя труд за нейшпионить, буквально купаясь в атмосфере того, что он называл «жизнью дна».Подобные предосторожности в результате оказались излишними, затоспособствовали тому, что у меня восстановился более или менее нормальныйсон, кроме того, я прочитал целую гору книг и открыл для себя новые,неведомые мне ранее достоинства Сусаны, бедняжка была убеждена, что япереутомился и нуждаюсь в отдыхе, и потому всюду возила меня на своеймашине. Через полтора месяца прибыло судно Вильяма, и в тот же вечер я узналот Хардоя, что они с Анабел встречались и до трех часов ночи танцевали вмилонге[364] в Палермо. Самым логичным для меня было, наверное, успокоиться,однако я никакого успокоения не чувствовал, скорее наоборот, Диксон Карр иЭллери Квин со своими дедукциями казались сплошным дерьмом, не говоря особственных умствованиях, которые казались еще большим дерьмом, стоилотолько представить себе эту милонгу, где один ангел небесный встречается сдругим ангелом (условно говоря, разумеется), чтобы походя, между двумятанго, плюнуть мне в лицо, и они оба плевали мне в лицо, даже не видя меня,ничего обо мне не зная, потому что я для них ничего не значил, так, неглядя, сплевывают на мостовую. Ее закон и ее мир падших ангелов, вместе сМаручей и даже в какой-то степени с Долли, а с другой стороны, я, со своимиспазмами, валиумом и Сусаной, с Хардоем, который рассказывал мне промилонгу, не обратив внимания на то, что я в этот момент вынул носовой платок, потому что хоть и слушал его, и благодарилза дружескую услугу в деле слежки за Анабел, я вынул носовой платок, чтобыутереться, потому что мне плюнули прямо в лицо.
Остались только мелкие детали: вернувшись к работе, я все думал, какнаиболее подходящим образом объяснить Анабел свое отсутствие; мне былопрекрасно известно, что она не любопытна и примет все, что бы я ни сказал, иу нее, наверное, уже было готово новое письмо для перевода, если только заэто время она не нашла другого переводчика. Но Анабел никогда больше непоявилась у меня в конторе, — видимо, поклялась в этом Вильяму Святой ДевойЛуханской, а может быть, она и правда обиделась на меня за то, что я исчез,а может, была слишком занята в Чемпе. Сначала, помню, я смутно надеялся, чтоона придет, не то чтобы я сильно обрадовался бы ее приходу, просто задевало,что меня так легко вычеркнули из жизни, — ну кто еще может так переводитьдля нее письма, как я, и кто знает ее и Вильяма так же хорошо, как я. Дваили три раза, когда я сидел над очередным патентом или над очередной партиейсвидетельств о рождении, я вдруг посреди работы застывал на месте и ждал,что откроется дверь и войдет Анабел в новых туфлях, но тут раздавалсявежливый звонок и мне приносили консульскую накладную или чье-то завещание.Со своей стороны, я избегал тех мест, где мог бы встретить ее вечером илиночью. Хардой тоже ее больше не видел, а мне как раз тогда взбрело в головууехать на время в Европу, где я в конце концов и остался и где привык жить идожил до седых волос, загнанный в пространство квартиры диабетом ивоспоминаниями. Мне действительно хотелось бы их записать, написать рассказоб Анабел и тех временах, может, я стану лучше себя чувствовать, если напишуоб этом, расставлю все по местам, но я уже не надеюсь, что у меня этополучится, есть только тетрадка, заполненная какими-то обрывками, естьжелание соединить их в нечто цельное, заполнить пустоты и рассказать обАнабел совсем по-иному, но единственное, чего я достиг, — это все времяповторять себе, как я хочу написать рассказ про Анабел, и вот еще однаисписанная страница в тетради и еще один день с ненаписанным рассказом.Самое плохое, что я не устаю убеждать себя, будто никогда не смогу этогосделать, поскольку, кроме всего прочего, я просто не способен написать проАнабел и ни к чему соединять разрозненные куски, где на самом-то деле яписал не про Анабел, а про себя, все равно что Анабел захотела бы написатьрассказ и вспоминала бы обо мне, о том, как я никогда не приводил ее к себе,о двух месяцах панического ужаса, который вырвал меня из ее жизни, обо всемтом, что возвращается сейчас, хотя для Анабел это все мало что значит,только я и помню о чем-то, что, в сущности, так немного, но что возвращаетсяи возвращается ко мне оттуда, издалека, из того, что было, возможно, совсемпо-другому, как и я был тогда другим и как все и всегда бывает другим, натом свете и на этом. И я думаю сейчас, как же прав Деррида, когда онговорит, говорит мне: «У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия,нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познатьприроду вещей». И правда, стремления нет, потому что отыскивать Анабел вглубине времени — значит снова и снова углубляться в самого себя, а это такгрустно, писать о себе, когда хочется и дальше воображать, будто я пишу обАнабел.
[Пер. А.Борисовой]
Из книги
«Истории хронопов и фамов»
Книга инструкций
Вступление
Изо дня в день заниматься размягчением кирпича, пробивать проход влипкой массе, которая провозглашает себя миром, каждое утро сталкиваться сэтим параллелепипедом отвратительного названия, со щенячьей радостью оттого, что все на своих местах: та же женщина под боком, те же ботинки, тотже самый вкус той же самой зубной пасты, та же унылость домов напротив изаляпанной грязью вывески в окне с надписью «Бельгийский отель».
Уткнуться головой, словно бык, давно потерявший аппетит, в прозрачнуюмассу, а там, внутри нее, мы попиваем себе кофе с молоком да листаем газетку— хотим разузнать, что произошло в каком-нибудь отдаленном уголкестеклянного кирпича. И быть против того, чтобы изящный жест, от которогоотскакивает дверная щеколда — а ведь от этого жеста все могло бы пойтипо-другому, — исполнялся с холодно-привычным привкусом повседневногорефлекса. До свидания, любимая. Пусть у тебя все будет хорошо.
Сжать что есть силы меж пальцев ложечку и ощутить ее металлическоебиение — вот оно вам, подозрительное предупреждение. Как больно отвергатьложечку, отвергать дверь, отвергать все, что до приятной гладкости вылизалапривычка. Насколько же проще соглашаться с безропотным трудолюбием ложки ипользоваться ею, чтобы размешать сахар в кофе.
И что в том плохого, если изо дня в день нам встречаются одни и те жевещи, которые нисколечко не меняются. И пускай рядом с нами все та жеженщина, те же часы и пусть роман на столе, раскрытый на такой-то странице,снова поедет на велосипеде наших очков — что в этом плохого? Но нам должнопробиваться быком — тем самым, которому и корм уже не в корм, — опустивголову и выставив вперед рога, из центра стеклянного кирпича наружу, кдругому кирпичу, столь же близкому к нам и столь же неуловимому, как ипикадор, что вертится возле этого самого быка. Терзать свои глаза, пялясь нато, что там плывет по небу, и лениво соглашаться: да, это называетсяоблаком, а куда денешься от этого намертво вбитого в серое вещество слова.Не верь, что телефон возьмет и выдаст тебе номера, которые ты ищешь. А счего бы он стал это делать? Произойдет лишь то, что самим же тобой заранеерасписано и подготовлено, печальное отражение твоей надежды, этой обезьяны,что сидит на столе да чешется, дрожа от холода. Раскрои ей череп, этойобезьяне, и от центра с разбега врежься в стену и проломи себе проход. О,как же поют этажом выше! В этом доме наверху есть еще этаж, и там тоже живутлюди. Наверху есть еще этаж, и тот, кто живет там, даже не подозревает, чтопод ним тоже кто-то живет, — так мы все вот здесь и мыкаемся, в этомстеклянном кирпиче. И если вдруг какой-нибудь мотылек усядется на кончиккарандаша и затрепещет крыльями, словно пепельное пламя, ты взгляни на него,— и я смотрю и трогаю пальцем его малюсенькое сердечко и слышу, как мотылекбьется в застывшей стеклянной массе, и если это так, то не все потеряно. Акогда откроется дверь и я выскочу на лестницу, то вдруг обнаружу, что тамвнизу начинается улица, и не намозолившая глаза уже до омерзения вереницазнакомых домов, не отель напротив, а улица — дикая живая аллея, готовая влюбой миг ринуться на меня то ли магнолией, то ли еще чем, полная лиц,которые оживают, едва я бросаю на них взгляд, когда продираюсь еще на шагвперед, упорно локтями, ресницами, ногтями прокладывая себе дорогу сквозьмассу стеклянного кирпича, и кадр за кадром я прокручиваю свою жизнь и шагза шагом приближаюсь к газетному киоску на углу, чтобы купить газету.
[Пер. М.Петрова]
Инструкция, как правильно плакать
Не останавливаясь на побуждениях, поговорим о том, как плакатьправильно, причем под правильным плачем подразумевается такой, который неперерастает в истерику и не страдает явным, но огрубленным сходством сулыбкой, что для последней оскорбительно. При плаче средней интенсивности(плач обыкновенный) все лицевые мышцы напряжены; испускаются спазматическиезвуки, сопровождающиеся выделением слез и соплей, причем эти последниевыделяются под конец, поскольку плач заканчивается в тот момент, когдаплачущий как следует высморкается.
Чтобы заплакать, сосредоточьтесь на раздумьях о себе самом, а если вамэто не удастся из-за привычки верить в существование внешнего мира, думайтео селезне, подвергшемся нападению полчища муравьев, либо о пресловутыхгаванях Магелланова пролива, в которые никогда не заходит ни одно судно.
Когда слезы подступят, лицо пристойным образом прикрывается, для чегоиспользуются кисти обеих рук, обращенные ладонями внутрь. Детям лучшеплакать, уткнувшись лицом в рукав и, предпочтительно, стоя в углу. Средняяпродолжительность плача — три минуты.
[Пер. А.Косс]
Инструкция, как правильно петь
Для начала разбейте все зеркала в доме, бессильно уроните руки,уставьтесь невидящим взором в стену, забудьтесь. Спойте одну-единственнуюноту, вслушайтесь нутром. Если вам услышится (но это произойдет значительнопозже) нечто вроде пейзажа, объятого страхом: камни, между ними костры исилуэты полуголых людей на корточках, — думаю, вы на правильном пути; то жесамое, если вам услышится река, вниз по течению которой плывут черно-желтыелодки, или запах хлеба, или прикосновение чьих-то пальцев, или тень лошади.
Затем купите сборник сольфеджио и фрак и сделайте одолжение, не пойте внос, а также оставьте в покое Шумана.
[Пер. А.Косс]
Инструкция с описанием различных страхов
В одном шотландском городке продают книги, одна из страниц в которых —чистая. Если читатель натыкается на нее в три часа пополудни — он умирает.
В Риме на Квиринальской площади есть место — его знали вплоть додевятнадцатого века, — с которого в полнолуние можно увидеть, как начинаютдвигаться мраморные Диоскуры[365], усмиряющие своих вздыбленных коней.
В Амальфи[366], на побережье, в море и в ночь вдается мол. С него слышно,как — там, далеко, дальше, чем за последним маяком, — лает собака.
Один сеньор выдавливает на щетку зубную пасту. Неожиданно он видитлежащую на спине женщину, змею или хлебный мякиш.
Некто открывает шкаф, чтобы достать рубашку; из шкафа выпадает старыйкалендарь, рассыпается по листочкам, и тысячи грязных бумажных бабочекпокрывают белую одежду.
Известна история о коммивояжере, у которого стало болеть запястье левойруки, как раз под часами. Когда он снял часы — брызнула кровь; на ране быливидны следы мелких зубов.
Врач выслушивает вас, выстукивает и успокаивает. Голосом, внушающимдоверие и ласковым, он называет вам лекарства; сев за стол, начинаетвыписывать рецепт. Время от времени поднимает голову и улыбается,подбадривая вас. Беспокоиться не о чем, через неделю страхи как рукойснимет. Вы повеселели, вы поудобней устраиваетесь в кресле, оглядываетесь. Ивдруг, под столом, в полутьме, вы видите ноги врача. Его брюки задраны доляжек, а на ногах — женские чулки.
[Пер. В.Андреева]
Инструкция, как правильно подниматься по лестнице
Всем нам доводилось подмечать, что на местности нередко возникаетвыступ, вздымающийся под прямым углом к ее поверхности, а над ним — ещеодин, помещающийся подобным же образом по отношению к первому, и так далее,причем означенные выступы поднимаются — по спирали либо зигзагообразно —на ту или иную высоту. Если, наклонившись, положить левую руку на одну изгоризонтальных поверхностей, а правую — на соответствующую вертикальную, томожно на мгновение стать обладателем ступеньки (часть лестничного марша).Каждая из этих ступенек, состоящих, как мы видим, из двух элементов,помещается несколько выше предыдущей и ведет несколько дальше — принцип,придающий смысл всей лестнице как таковой, ибо любая другая конструкция,возможно, и породила бы формы прекраснее и живописнее, но не обеспечила бывозможности перемещать заинтересованных лиц с первого этажа на второй.
Подниматься по лестнице следует передом вперед, ибо перемещение задомнаперед либо же боком вызывает значительные трудности. Естественноеположение тела — прямостоячее, мышцы рук расслаблены, голова поднята —однако же не слишком высоко, в противном случае в поле зрения уже не попадутступеньки, следующие непосредственно за той, на которой вы стоите; дышатьследует ровно и размеренно. Чтобы приступить к подъему, поднимите для началату часть тела, которая находится внизу с правой стороны и чаще всегозаключена в футляр из кожи либо замши и которая почти всегда — за редкимиисключениями — полностью умещается на ступеньке. После того как на первойступеньке окажется вышеописанная часть тела, которую для краткости мыобозначим словом «нога», поднимается соответствующая ей часть слева (онатакже обозначается словом «нога», но ее не следует путать с уже названнойногой); поставим ее на вторую ступеньку; и таким образом на первой ступенькебудет стоять нога и на второй ступеньке будет стоять нога. (Первые ступенькиобычно даются труднее всего, затем приходит навык необходимой координации.Объяснение усложнено тем обстоятельством, что обозначения «нога» и «нога»совпадают по звучанию. Обращайте особое внимание на то, чтобы не подниматьодновременно ногу и ногу.)
Когда вы достигнете таким образом второй ступеньки, вам достаточноповторять поочередно движения ноги и ноги, пока вы не дойдете до концалестницы. Покинуть ее пределы не составит труда, достаточно слегкапритопнуть каблуком, и она не сдвинется с места до той минуты, когда выприступите к спуску.
[Пер. А.Косс]
Вступление к инструкции о том, как правильно заводить часы
Вот о чем подумай: когда тебе дарят часы, тебе дарят маленький ад вцвету, цепь, свитую из роз. Камеру-одиночку, где заперт воздух. Тебе дарятне просто — часы, и расти большой, и пусть все у тебя будет хорошо, инадеемся, они тебе долго прослужат, хорошая марка, швейцарские и на рубинах;тебе дарят не просто миниатюрную камнедробилку, которую ты пристроишь назапястье и будешь выгуливать. Тебе дарят — сами того не зная, весь ужас втом, что они сами того не знают, — новую частицу тебя, хрупкую иненадежную, частицу, которая принадлежит тебе, но твоим телом не является, апотому ее приходится закреплять на запястье с помощью ремешка, сжимающегоего, словно отчаянно вцепившаяся ручонка. Тебе дарят необходимость ежедневнозаводить эти самые часы, заводить для того, чтобы они оставались часами;дарят навязчивую и мучительную потребность проверять их точность,приглядываясь к циферблатам в витринах у ювелиров, прислушиваясь кобъявлениям по радио, справляясь о времени по телефону. Дарят страх — авдруг потеряю, а вдруг украдут, а вдруг слетят на пол и разобьются. Не тебедарят часы, дарят тебя самого, ты — подарок часам на день рождения.
[Пер. А.Косс]
Инструкция, как правильно заводить часы
Там внутри смерть, но не бойтесь. Зажмите часы в ладони, двумя пальцамивозьмите головку завода, слегка приподнимите. И вот начинаются новые сроки,на деревьях распускаются листья, мелькают лодки, догоняя и обгоняя другдруга, время, раскрываясь веером, полнится само собою, из полноты еговыплескивается воздух, прибрежные ветры, тень женщины, запах хлеба.
Чего вам еще, чего же вам еще? Не мешкайте, наденьте часы на руку,пусть себе тикают на свободе, следуйте их примеру, даже если не хватаетдыхания, от страха ржавеют якоря; все, что могло быть достигнуто, но преданозабвению, действует разъедающе на артерии часов, разлагает ледяную кровь ихмелких рубинов. И там внутри затаилась смерть, надо бежать бегом и добежатьраньше, и тогда мы поймем, что нам уже все равно.
[Пер. А.Косс]
Редкие занятия
Этикет и предпочтения
Мне всегда казалось, что отличительной чертой нашей семьи являетсясдержанность. В скромности равных нам не найти, и это касается всего: какманеры одеваться и есть, так и способов изъясняться и садиться в трамвай.Взять, к примеру, прозвища, которыми столь бестактно одаривают в кварталеПасифико[367], для нас это серьезный повод задуматься, нет, это просто как занозав заднице. Ну нельзя же, как нам кажется, давать первую, что на ум взбредет,кличку, которая прилипнет к тебе как репей, а потом живи с ней и радуйся всюоставшуюся жизнь. Мамаши с улицы Гумбольдт[368] называют своих сыновей Глупыш,Умница, Разбойник, а дочерей — Крошка или Малышка, но в нашей семье такихпростецких прозвищ вряд ли сыщешь, еще реже в ходу другие,вычурно-помпезные, такие как Пятак, Дохляк или Кошкодрал, те, что на каждомуглу можно встретить на улицах Парагвай и Годой-Крус[369]. Вот, к примеру, чтобыпоказать, насколько мы обеспокоены данным вопросом, вполне уместнорассказать про мою двоюродную тетку. Задница у нее — будь здоров, но как быне так, не дождетесь, мы никогда не опустимся до того, чтобы называть ееэтой до невозможности грубой кличкой Этрусская Ваза, а вот приличное инепринужденное Толстожопая — по нам так в самый раз. Мы всегда поступаем стаким тактом, хотя, случается, нам приходится биться с соседями и друзьями,которые настаивают на традиционных прозвищах. Моего младшего двоюродногобрата, откровенно большеголового, мы никогда не станем называть Атлантом,прозвищем, которое ему дали в гриль-баре на углу, а предпочтем бесконечноболее нежное — Головастик. И так всегда.
Хотелось бы пояснить, что поступаем мы так не для того, чтобыотличаться от остального квартала. Мы хотели бы только, не сразу, но шаг зашагом, изменить, не насмехаясь над чьими-либо чувствами, закостенелыетрадиции. Банальность — в любой ее форме — не наше кредо, и не дай Бог намуслышать в закусочной фразу типа: «Это была чрезвычайно грубая игра» или«Фланговые прорывы Фаджиолли были возможны благодаря отменной проработкецентральной оси атаки», тут уж мы забываем про правильные и рекомендуемые купотреблению в непредвиденных ситуациях формы и выдаем: «Пендаль, этозавсегда пожалуйста» или же «Сначала мы накостыляли им хорошенько, а потомнакидали банок». Все смотрят на нас, вылупив глаза, но всегда найдется тот,кто не прочь перенять наш изысканный стиль. Мой старший дядюшка, которыйчитает аргентинских писателей, говорит, что со многими из них можно было бысделать что-то похожее, но никогда не уточняет, с кем именно. А жаль.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |