Неделя закончилась, царапина на руке Почо еле видна, они вернулись вБуэнос-Айрес в понедельник рано утром, еще до жары, Альфредо оставил ихдома, а сам поехал встречать свекра, Рамос тоже поехал в аэропорт Эсейса[152], аФернандито помогает подготовиться к встрече, потому что кто-то из друзейдолжен быть в доме, в девять является Акоста со своей дочкой, которая можетпоиграть с Почо у тети Сулемы этажом выше, все словно притупилось, вернутьсядомой, где все уже по-другому, Лилиане приходится заниматься стариками, асвое держать при себе, не распускаться, Альфредо помогает ей вместе сФернандито и Акостой, отражая прямые попадания, он вмешивается в разговор и,чтобы помочь Лилиане, пытается убедить свекра пойти вздремнуть после такогодолгого путешествия, один за другим все расходятся, остаются только Альфредои тетя Сулема, в доме воцаряется тишина, Лилиана принимает успокоительное и,не сопротивляясь, отправляется в постель, она тут же засыпает, как человек,который до конца завершил свое дело. Утром беготня Почо в гостиной, шарканьедомашних тапочек старика, первый телефонный звонок, наверняка или Клотильда,или Рамос, мама жалуется на жару или на влажность, обсуждает обеденное менюс тетей Сулемой, в шесть Альфредо, иногда Пинчо с сестрой или Акоста сдочкой, чтобы та поиграла с Почо, коллеги из лаборатории, которые настойчивосоветуют Лилиане вернуться на работу, а не замыкаться в четырех стенах,пусть сделает это ради них, химиков не хватает и Лилиана им сейчассовершенно необходима, пусть приходит хотя бы на неполный рабочий день, этопоможет ей немного взбодриться; первый раз ее отвез Альфредо, Лилиана немогла вести машину в таком состоянии, потом она не захотела его утруждать истала ездить сама, а иногда по вечерам она брала с собой Почо и они ехали взоопарк или в кино, в лаборатории ей были очень благодарны за то, что онатак помогла им с новыми вакцинами, вспышка эпидемии на побережье, приходитсяоставаться на работе допоздна, работа приносит удовлетворение, срочнаякомандировка в Росарио[153] вместе с коллегами, двадцать коробок ампул, мы этосделали, ну и работа, Почо пошел в колледж, Альфредо возмущается, нынешнихдетей учат арифметике совершенно по-другому, каждый его вопрос ставит меня втупик, старики играют в домино, в наше время все было иначе, Альфредо, насучили каллиграфии, а ты посмотри, что за каракули в тетради у этогомальчишки, куда мы идем. Так хорошо молча глядеть на Лилиану, такуюмаленькую на просторной софе, просто бросить на нее взгляд поверх газеты иувидеть, как она улыбается, взаимопонимание без слов, она говорит, старикиправы, а сама издалека улыбается ему, словно девчонка. Но это перваянастоящая улыбка, идущая из сердца, как тогда, когда они ходили в цирк сПочо, он стал лучше успевать в колледже и заслужил мороженое и прогулку попорту. Начались сильные холода, Альфредо теперь приходит не каждый день, впрофсоюзе проблемы, и ему часто приходится ездить в провинцию, иногдаприходит Акоста с дочкой, а в воскресенье Фернандито или Пинчо, это ничегоособенно не значит, у всех свои дела, а дни такие короткие, Лилиана поздновозвращается из лаборатории, занимается с Почо, который потерялся средидесятичных дробей и бассейна реки Амазонки, в конце концов остается тольконеизменный Альфредо, гостинцы старикам, невысказанное ощущение покоя, когдавечером сидишь рядом с ним у камина и беседуешь вполголоса о проблемахстраны, о здоровье мамы, рука Альфредо на плече Лилианы, ты слишком устаешьи от этого неважно выглядишь, это неправда, но все равно благодарная улыбка,как-нибудь опять съездим на дачу, не будет же так холодно всю жизнь, ничтоне может длиться всю жизнь, Лилиана осторожно убирает его руку и ищетсигареты на столике, ничего не значащие слова, он смотрит на нее не так, каквсегда, рука снова оказывается на ее плече, они склоняют головы друг кдругу, долгая тишина, поцелуй в щеку. Что тут скажешь, так уж вышло, нечегои говорить. Наклониться к ней, чтобы зажечь ей сигарету, которая дрожит в ееруке, просто надеяться без слов, может быть, даже точно зная, что слов ненужно, что Лилиана глубоко затянется и со вздохом выпустит дым, что онаначнет судорожно всхлипывать, уйдя в прошлое, не убирая своей щеки от щекиАльфредо, не противясь и беззвучно плача, теперь уже только для него, уйдя вто, что понятно ему одному. Бесполезно шептать избитые фразы, плачущаяЛилиана — это предел, рубеж, за которым начнется другая жизнь. Если быутешить ее, вернуть ей спокойствие было так же просто, как написать втетради эти слова, увековечив моментальными зарисовками застывшие мгновения,помогая нескончаемому ходу дня, если бы все это было возможно, но приходитночь, а с нею и Рамос, он потрясение смотрит на результаты последниханализов, щупает у меня пульс, сначала на одной, потом на другой руке, он неможет скрыть удивления, сдергивает с меня простыни и смотрит на меня,обнаженного, пальпирует бок, дает непонятное указание медсестре, медленно, снедоверием приходит осознание того, что я ощущаю как бы издалека, мне почтизабавно, ведь я знаю, что этого не может быть, что Рамос ошибается и что всеэто неправда, правда совсем другая, срок, который он от меня не скрыл, иулыбка Рамоса, его манера ощупывать меня так, будто он не в состоянии этопринять, его нелепая надежда, мне никто не поверит, старик, и я силюсьпризнать, что да, наверное, это так, кто его знает, я смотрю на Рамоса,который выпрямляется и опять смеется и отдает распоряжения, а голос у неготакой, какого я не слышал в полумраке этих стен, погруженный в забытье,постепенно удается убедить себя, что да, но теперь нужно попросить его, кактолько уйдет сиделка, нужно обязательно попросить его, пусть подождетнемного, пусть подождет хотя бы до утра, прежде чем сказать об этом Лилиане,прежде чем вырвать ее из сна, в котором она впервые за долгое время большене одна, и из этих рук, которые обнимают ее во сне.
[Пер. А.Борисовой]
Шаги по следам
Довольно заурядная история — скорее в стиле упражнения, чем упражнениев стиле, — поведанная, скажем, каким-нибудь Генри Джеймсом[154], которыйпосасывал бы мате в патио Буэнос-Айреса, или Ла-Платы[155] двадцатых годов.
Хорхе Фрага уже переступил порог своего сорокалетия, когда у негосозрело решение изучить жизнь и творчество поэта Клаудио Ромеро.
Мысль эта зародилась у Фраги во время одной из бесед с друзьями в кафе,где все снова сошлись во мнении, что о Ромеро как человеке до сих пор почтиничего не известно: автор трех книг, все еще вызывавших восхищение и завистьи принесших ему шумный, хотя и непродолжительный успех в начале нашего века,поэт Ромеро как бы сливался с собственными поэтическими образами и неоставил заметного следа в литературоведческих, а тем более виконографических трудах своей эпохи. О жизни и творчестве поэта можно былоузнать лишь из умеренно хвалебных рецензий в журналах того времени иединственной книжки неизвестного энтузиаста-учителя из провинции Санта-Фе[156],чье упоение лирикой не оставляло места трезвым умозаключениям. Отрывочныесведения, неясные фотографии, а все остальное — досужие выдумкизавсегдатаев литературных вечеров или краткие панегирики в антологияхслучайных издателей. Но внимание Фраги привлекал тот факт, что стихамиРомеро продолжают зачитываться так же, как зачитывались когда-то стихамиКарриего[157] или Альфонсины Сторни[158]. Сам Фрага открыл для себя поэзию Ромеро ещена школьной скамье, и, несмотря на все усилия эпигонов с их нравоучительнымтоном и затасканными образами, стихи «певца Рио-Платы»[159] произвели на него вюности столь же сильное впечатление, как произведения Альмафуэрте[160] илиКарлоса де ла Пуа[161]. Однако лишь много позже, став уже довольно известнымкритиком и эссеистом, Фрага серьезно заинтересовался творчеством Ромеро ипришел к выводу, что почти ничего не знает о его личных переживаниях,возможно еще более впечатляющих, чем его творения. От стихов других хорошихпоэтов начала века стихи Клаудио Ромеро отличались особой доверительностьютона, задушевностью, сразу же привлекавшей к себе сердца молодых, которые погорло были сыты пустозвонством и велеречивостью. Правда, во время бесед отворчестве Ромеро с друзьями или учениками Фрага нередко задавался вопросом,не приумножает ли тайна, окутывающая личность поэта, магию этой поэзии,идеалы которой туманны, а истоки неведомы. И всякий раз с досадой убеждался,что и в самом деле таинственность еще сильнее распаляет страсти почитателейРомеро; впрочем, его поэзия была настолько хороша, что обнажение ее корнейникак не могло ее умалить.
Выходя из кафе после одной из таких бесед, где, как обычно, Ромеропрославляли в неопределенно-общих выражениях, Фрага ощутил настоятельнуюпотребность серьезно заняться поэтом. И еще он почувствовал, что на сей разне сможет ограничиться чисто филологическими изысканиями, как почти всегдаделал прежде. Сразу стало ясно — надо воссоздать биографию, биографию всамом высоком смысле слова: человек, среда, творчество в их нерасторжимомединстве, хотя задача казалась неразрешимой — время заволокло прошлоеплотной пеленой тумана. Вначале надо было составить подробную картотеку, азатем постараться синтезировать данные, идя по следам поэта, став егопреследователем, и, лишь настигнув его, можно будет раскрыть подлинный смыслтворчества Ромеро.
Когда Фрага решил приступить к делу, его жизненные обстоятельстваскладывались критически. У него был известный научный авторитет и должностьадъюнкт-профессора[162], его уважали коллеги по кафедре и студенты. Но в то жевремя он не смог заручиться официальной поддержкой для поездки в Европу,чтобы поработать там в библиотеках: хлопоты окончились плачевно, наткнувшисьна бюрократические препоны. Его публикации не принадлежали к тем, чтопомогают автору распахивать двери министерств. Модный романист или критик,ведущий литературную колонку в газете, мог рассчитывать на гораздо большее,чем он. Фрага прекрасно понимал, что, если бы его книга о Ромеро имелауспех, самые сложные вопросы разрешились бы сами собой. Он не был тщеславенсверх меры, но кипел от возмущения, глядя, как ловкие борзописцы оставляютего позади. В свое время Клаудио Ромеро с горечью сетовал на то, что«стихотворец великосветских салонов» удостаивается дипломатического поста, вкотором отказывают ему, Ромеро.
Два с половиной года собирал Фрага материалы для книги. Работа быланетрудной, но кропотливой и подчас утомительной. Приходилось ездить вПергамино[163], в Санта-Крус[164], в Мендосу[165], переписываться с библиотекарями иархивариусами, копаться в подшивках газет и журналов, делать необходимыевыписки, проводить сравнительный анализ литературных течений той эпохи. Кконцу 1954 года уже определились основные положения будущей книги, хотяФрага не написал еще ни строчки, ни единого слова.
Как-то сентябрьским вечером, ставя новую карточку в черный картонныйящик, он спросил себя: а по силам ли ему эта задача? Трудности его неволновали, скорее наоборот — тревожила легкость, с какой можно припуститьпо хорошо знакомой дорожке. Все данные были собраны, и ничего интересногобольше не обнаруживалось ни в аргентинских книгохранилищах, ни ввоспоминаниях современников. Он собрал доселе неизвестные факты и сведения,которые проливали свет на жизнь Ромеро и его творчество. Главное состоялотеперь в том, чтобы не ошибиться, найти точный фокус, наметить линиюизложения и композицию книги в целом.
«Но образ Ромеро… Достаточно ли он мне ясен? — спрашивал себя Фрага,сосредоточенно глядя на тлеющий кончик сигареты. — Да, есть сходство нашегомироощущения, определенная общность эстетических и поэтических вкусов, естьвсе, что неизбежно обусловливает интерес биографа, но не уведет ли это меняв сторону, к созданию, по сути, собственной биографии?»
И отвечал себе, что сам никогда не обладал поэтическим даром, что он непоэт, а любитель поэзии и способен лишь оценивать произведения инаслаждаться познанием. Значит, достаточно быть настороже, не забываться,погружаясь в творчество поэта, дабы случайно не вжиться в чужую роль. Нет,не было у него причин опасаться своего пристрастия к Ромеро и обаяния егостихов. Следовало лишь, как при фотографировании, так установить аппарат,чтобы тот, кого снимают, оказался в кадре, а тень фотографа не сделала быего безногим.
Но вот перед ним чистый лист бумаги — словно дверь, которую давно пораоткрыть, а его снова охватывает сомнение: получится ли книга такой, какой онхотел ее видеть? Обычное жизнеописание и критические экскурсы грозятобернуться легковесной занимательностью, если ориентироваться на читателя,вкус которого сформирован кино и биографиями Моруа. С другой стороны, ни вкоем случае нельзя пожертвовать в угоду кучке своих коллег-эрудитов этимбезымянным массовым потребителем, которого друзья-социалисты именуют«народ». Необходимо подать материал так, чтобы книга вызвала живой интерес,но не стала обычным бестселлером, одновременно снискала бы признание внаучном мире и любовь обывателя, уютно располагающегося в кресле субботнимвечером.
Ну чем не переживания Фауста в минуту роковой сделки. За окном рассвет,на столе окурки, бокал вина в бессильно повисшей руке. «Вино, ты какперчатка, скрывающая время», — написал где-то Клаудио Ромеро.
«А почему бы и нет, — сказал себе Фрага, закуривая сигарету. — Сейчася знаю о нем то, чего никто не знает, и было бы величайшей глупостью писатьобычное эссе, которое издадут тиражом экземпляров в триста. Хуарес илиРиккарди могли бы состряпать нечто подобное не хуже меня. Но ведь никто иничего не слышал о Сусане Маркес».
Слова, нечаянно оброненные мировым судьей из Брагадо, младшим братомпокойного друга Клаудио Ромеро, навели его на важный след. Чиновник врегистрационном бюро города Ла-Платы после долгих поисков вручил нужныйадрес в Пиларе[166]. Дочь Сусаны Маркес оказалась маленькой пухлой женщиной леттридцати. Сначала она не хотела разговаривать с Фрагой, ссылаясь назанятость (в зеленной лавке), но затем пригласила его в комнату, указала напыльное кресло и согласилась побеседовать. После первого вопроса с минутумолча смотрела на него, потом всхлипнула, промокнула глаза платком и сталаговорить о своей бедной маме. Фрага, преодолев некоторое смущение, намекнул,что ему кое-что известно об отношениях Клаудио Ромеро и Сусаны, а затем снадлежащей деликатностью немного порассуждал о том, что любовь поэта стоитнеизмеримо больше официального свидетельства о браке. Еще несколько такихроз к ее ногам — и она, признав справедливость его слов и даже придя от нихв умиление, пошла ему навстречу. Через несколько минут в ее руках оказалисьдве фотографии: одна, редкая, не публиковавшаяся ранее, изображала Ромеро,другая, пожелтевшая, выцветшая, воспроизводила поэта вместе с женщиной,такой же кругленькой и маленькой, как ее дочь.
— У меня есть и письма, — сказала Ракель Маркес. — Может, они вампригодятся, если вы уж говорите, что будете писать о нем.
Она долго рылась в бумагах на нотной этажерке и наконец протянула Фрагетри письма, которые тот быстро спрятал в портфель, кинув на них беглыйвзгляд и убедившись в подлинности почерка Ромеро. Он уже понял, что Ракельне была дочерью поэта, ибо при первом же намеке опустила голову и смолкла,будто раздумывая о чем-то. Затем рассказала, что ее мать позже вышла замужза одного офицера из Балькарсе[167] («с родины Фанхио»[168], добавила она как бы вподтверждение своих слов) и что они оба умерли, когда ей исполнилось всеговосемь лет. Мать она помнит хорошо, а отца почти не помнит. Строгий он был,да…
По возвращении в Буэнос-Айрес Фрага прочитал письма Клаудио Ромеро кСусане, последние части мозаичной картины вдруг легли на свои места, иполучилась совершенно неожиданная композиция, открылась драма, о которойневежественное и ханжеское поколение поэта даже не подозревало. В 1917 годуРомеро опубликовал несколько стихотворений, посвященных Ирене Пас, и срединих знаменитую «Оду к твоему двойственному имени»[*], которую критикапровозгласила самой прекрасной поэмой о любви из всех написанных вАргентине. А за год до появления этой оды другая женщина получила триписьма, проникнутые духом высочайшей поэзии, отличавшим Ромеро, полныеэкзальтации и самоотреченности, где автор был одновременно и во властисудьбы, и вершителем судеб, героем и хором. До прочтения писем Фрагаполагал, что это обычная любовная переписка, застывшее зеркальное отражениечувств, важных лишь для двоих. Однако дело обстояло иначе — в каждой фразеон открывал все тот же духовный мир большого поэта, ту же силувсеобъемлющего восприятия любви. Страсть Ромеро к Сусане Маркес отнюдь неотрывала его от земли, напротив, в каждой строке ощущался пульс самой жизни,что еще более возвышало любимую женщину, служило утверждением и оправданиемактивной, воинствующей поэзии.
История сама по себе была несложной. Ромеро познакомился с Сусаной водном непрезентабельном литературном салоне Ла-Платы, и их роман совпал спериодом почти полного молчания поэта, молчания, которое его узколобыебиографы не могли объяснить или относили за счет первых проявлений чахотки,сведшей его в могилу два года спустя. Никто не знал о существовании Сусаны— словно тогда, как и позже, она была всего лишь тусклым изображением навыцветшей фотографии, с которой смотрели на мир большие испуганные глаза.Безработная учительница средней школы, единственная дочь старых и бедныхродителей, не имевшая друзей, которые могли бы проявить к ней участие.Отсутствие поэта на литературных вечерах Ла-Платы совпало и с наиболеедраматическим периодом европейской войны, пробуждением новых общественныхинтересов, появлением молодых поэтических голосов. Поэтому Фрага мог считатьсебя счастливцем, когда услышал мимоходом брошенные слова провинциальногомирового судьи. Ухватившись за эту тончайшую нить, он разыскал мрачный дом вБурсако, где Ромеро и Сусана прожили почти два года; письма, которые отдалаему Ракель Маркес, приходились на конец этого двухлетия. Первое письмо соштемпелем Ла-Платы как бы продолжало предыдущее, где речь, вероятно, шла обраке поэта с Сусаной. Теперь он выражал печаль по поводу своей болезни иотвергал всякую мысль о женитьбе на той, которую, увы, ждала скорее участьсиделки, нежели супруги. Второе письмо потрясало: страсть уступала местодоводам почти невероятной ясности, словно Ромеро всеми силами стремилсяпробудить в возлюбленной то здравомыслие, которое сделает неизбежный разрывменее болезненным. В одном кратком отрывке было сказано все: «Никому нетдела до нашей жизни, я предлагаю тебе свободу и молчание. Еще более крепкие,вечные узы свяжут меня с тобою, если ты будешь свободной. Вступи мы в брак,я чувствовал бы себя твоим палачом всякий раз, как ты входила бы в моюкомнату с розой в руке». И сурово добавлял: «Я не желаю кашлять тебе в лицо,не хочу, чтобы ты вытирала мне пот. Ты знала другое тело, другие цветы ятебе дарил. Ночи нужны мне одному, я не хочу, чтобы ты видела мои слезы».Третье письмо было написано в более спокойном тоне: очевидно, Сусана ужесклонялась к тому, чтобы принять жертву поэта. В одном месте говорилось так:«Ты уверяешь, что я околдовал тебя и вынуждаю уступать своей воле… Но мояволя — твоя будущность, и позволь мне сеять семена, которые вознаградятменя за нелепую смерть».
По хронологии, установленной Фрагой, жизнь Клаудио Ромеро вошла с тойпоры в монотонно-спокойное русло и мирно текла в стенах родительского дома.Ничто более не говорило о его новых встречах с Сусаной Маркес, хотя нельзябыло утверждать и противное. Однако лучшим доказательством того, чтосамоотвержение Ромеро состоялось и что Сусана в конце концов предпочласвободу, отказавшись связать свою жизнь с больным, служило появление новой,удивительно яркой звезды на поэтическом небосводе Ромеро. Год спустя послеэтой переписки и разлуки с Сусаной в одном из журналов Буэнос-Айресапоявилась «Ода к твоему двойственному имени», посвященная Ирене Пас.Здоровье Ромеро, по-видимому, улучшилось, и ода, которую сам автор читал вразличных салонах, вдруг вознесла его на вершину славы, той славы, чтоисподволь готовилась всем предыдущим творчеством поэта. Подобно Байрону, онмог сказать, что проснулся однажды утром знаменитым,[169] — и он сказал это. Темне менее вспыхнувшая страсть поэта к Ирене Пас осталась неразделенной, ипотому, судя по некоторым довольно противоречивым светским сплетням,дошедшим благодаря стараниям острословов той поры, престиж поэта серьезнопострадал, а сам он, покинутый друзьями и почитателями, снова удалился подродительский кров. Вскоре вышла последняя книга стихов Ромеро. Несколькомесяцев спустя у него прямо на улице хлынула горлом кровь, и через тринедели он скончался. На похороны собралось немало писателей, но изнадгробных слов и хроник можно заключить, что мир, к которому принадлежалаИрена Пас, не проводил его в последний путь и не почтил его память, как всеже можно было ожидать.
Фрага без труда представил себе, что любовь Ромеро к Ирене Пас в той жемере льстила аристократии Буэнос-Айреса и Ла-Платы, в какой шокировала ее. Осамой Ирене он не мог составить точного представления. Судя по фотографиям,она была красива и молода, остальное приходилось черпать из столбцовсветской хроники. Однако нетрудно было вообразить, как складывалисьотношения Ромеро с этой ревностной хранительницей традиций семейства Пас.Она, вероятно, встретила Клаудио на одном из вечеров, которые иногдаустраивали ее родители, дабы послушать тех, кого они называли модными«артистами» и «поэтами», тоном заключая эти слова в кавычки. Польстила ли еесамолюбию «Ода…», побудило ли прекрасное название поверить в истинностьослепительной страсти, звавшей презреть все жизненные препоны, — на это могответить, наверное, только Ромеро, да и то едва ли. Но Фрага и сам понимал,что тут не стоит ломать голову и что тема эта не заслуживает развития.Клаудио Ромеро был слишком умен, чтобы хоть на момент поверить в возможностьответного чувства. Разделявшая их пропасть, всякого рода преграды,абсолютная недоступность Ирены, заточенной в тюрьму с двойными стенами,воздвигнутыми аристократическим семейством и ею самой, верной обычаям своейкасты, — все это делало ее недосягаемой для него с самого начала. Тон«Оды…» не оставлял в том сомнений: торжественная приподнятость не имеланичего общего с пошлостью трафаретных образов любовной лирики. Ромеро назвалсебя «Икаром, павшим к ногам белоснежным», чем вызвал язвительные насмешкиодного из корифеев журнала «Карас и каретас»[170]; сама же «Ода…» являла собойвысочайшее устремление к недостижимому, а потому еще более прекрасномуидеалу: отчаянный рывок человека на крыльях поэзии к солнцу, которое обожглоего и погубило. Затворничество и молчание поэта перед смертью разительнонапоминало падение с высоты, прискорбный возврат на землю, от которой онхотел оторваться в мечтах, превосходящих его силы.
«Да, — подумал Фрага, подливая себе вина, — все совпадает, все сталона свои места. Остается только писать».
Успех «Жизни одного аргентинского поэта» превзошел все ожидания — иавтора, и издателя. В первые две недели почти не было никаких отзывов, азатем вдруг появилась хвалебная рецензия в газете «Ла Расон» и расшевелилафлегматичных, осторожных в своих суждениях жителей столицы: все, кроменичтожного меньшинства, заговорили об этой книге. Журнал «Сур», газета «ЛаНасьон», влиятельная провинциальная пресса с энтузиазмом писали осенсационной новинке, которая тотчас сделалась предметом разговоров зачашечкой кофе или за десертом. Яростные дискуссии (о влиянии Дарио[171] на Ромерои о достоверности хронологии) еще более подогрели интерес публики. Первоеиздание «Жизни поэта» разошлось за два месяца, второе — за полтора. Неустояв перед некоторыми предложениями, возможными материальными выгодами,Фрага разрешил сделать из «Жизни поэта» сценарий для театра и радио.Казалось, подходил момент, когда накал страстей и шумиха вокруг книгидостигли пика — или, если хотите, той опасной вершины, из-за которой ужеготов вынырнуть очередной любимец публики. Ввиду этой неприятнойнеизбежности и словно бы в качестве компенсации Фрага был удостоенНациональной премии, правда не без содействия двух друзей, которые успелисообщить ему новость, опередив первые телефонные звонки и разноголосый хорпоздравителей. Смеясь, Фрага заметил, что присуждение Нобелевской премии непомешало Андре Жиду[172] тем же вечером отправиться смотреть фильм с участиемФернанделя[173]. Возможно, именно поэтому он поспешил укрыться в доме одногоприятеля и спастись от бури массовых восторгов, оставаясь настолькоспокойным, что даже его сообщник в этом дружеском укрывательстве нашелподобное поведение противоестественным и даже лицемерным. Но все эти дниФрагу не оставляла странная задумчивость, в нем росло необъяснимое желаниеотдалиться от людей, отгородиться от того себя, которого создали газеты ирадио, от популярности, которая перешагнула границы Буэнос-Айреса, достиглапровинциальных кругов и даже вышла за пределы отечества. Национальная премияему казалась не сошедшей с неба благодатью, а вполне заслуженным воздаянием.Теперь и остальное было не за горами — то, что, признаться, некогда болеевсего вдохновляло его на создание «Жизни поэта». Он не ошибся: неделей позжеминистр иностранных дел пригласил его к себе домой («мы, дипломаты, знаем,что хороших писателей не привлекают официальные приемы») и предложил емупост советника по вопросам культуры в одной из стран Европы.
Все происходило как во сне и было настолько непривычно, что Фрагадолжен был собраться с силами, чтобы понудить себя взбираться — ступеньказа ступенькой — по лестнице славы: от первых интервью, улыбок и объятийиздателей, от первых приглашений выступить в литературных обществах икружках он добрался наконец до той площадки, откуда, почти не склоняяголовы, он смог увидеть светское общество, почувствовать себя словно бы еговластителем и обозреть вплоть до последнего угла, до последней белоснежнойманишки и последнего шиншиллового палантина[174] литературных меценатов имеценаток, жующих бутерброды с foie gras[*] и рассуждающих о Дилане Томасе[175].А там, дальше — или ближе, в зависимости от точки обозрения или состояниядуха в данный момент, — он видел массы отупевших и смиренных пожирателейгазет, телезрителей и радиослушателей, большинство которых, не зная, длячего и почему, подчиняется вдруг потребности купить стиральную машину илитолстый роман — предмет объемом в двести пятьдесят кубических сантиметровили триста двадцать восемь страниц, — и покупает, хватает немедля, подчасжертвуя хлебом насущным, и тащит домой, где супруга и дети ждут не дождутся,потому что у соседки «это» уже есть, потому что популярный обозревательстоличной радиостанции «Эль Мундо» опять превозносил «это» до небес в своейежедневной передаче в одиннадцать пятьдесят пять. Самым удивительным былото, что его книга попала в каталог произведений, которые рекомендовалосьприобрести и прочитать, хотя столько лет жизнь и творчество Клаудио Ромероинтересовали одних лишь интеллектуалов, то есть очень и очень немногих.Когда же, случалось, Фрага снова ощущал необходимость остаться наедине ссобой и поразмыслить над тем, что происходит (теперь на очереди былипереговоры с кинопродюсерами), первоначальное удивление все чаще уступаломесто какому-то тревожному ожиданию. Впрочем, впереди могла быть только ещеодна ступенька на лестнице славы, и так до того неизбежного дня, когда, какна парковых мостиках, последняя ступень вверх становится первой ступеньювниз, достойным сошествием к пресыщению публики, которая отвернется от негов поисках новых ощущений. К тому времени, когда он собрался уединиться,чтобы подготовить свою речь при получении Национальной премии, его эмоции,вызванные головокружительным успехом последних недель, свелись к ироническойудовлетворенности, отчего и триумф представлялся лишь своего рода сведениемсчетов, да к тому же еще омрачался непонятным беспокойством, которое иногдавдруг целиком овладевало им и грозило отнести к тем берегам, куда здравыйсмысл и чувство юмора решительно не давали держать курс. Он надеялся, чтоподготовка текста выступления вернет ему радость труда, и отправилсяработать в усадьбу Офелии Фернандес, где всегда чувствовал себя хорошо испокойно.
Был конец лета, парк уже оделся в цвета осени, и Фрага любовался им сверанды, разговаривая с Офелией и лаская собак. В комнате на первом этажестоял его рабочий стол с картотекой. Придвинув к себе главный ящик, Фрагарассеянно перебирал пальцами карточки, как пианист клавиши перед игрой, иповторял, что все идет хорошо, что, несмотря на вульгарный практицизм,неизбежно сопровождающий большой литературный успех, «Жизнь поэта» являетсядостойным трудом, служит нации и родине. И можно с легким сердцем приступитьк написанию речи, получить свою премию, готовиться к поездке в Европу. Датыи цифры мешались в его голове с параграфами договоров и часами приглашенийна обед. Скоро должна была прийти Офелия с бутылкой хереса, молча сестьнеподалеку и с интересом наблюдать, как он работает. Все шло прекрасно.
Оставалось только взять лист бумаги, придвинуть лампу и закурить,слушая, как кричит вдали птица теро.
Он так никогда и не смог вспомнить, открылась ли ему истина именно вэту минуту или позже, когда они с Офелией, насладившись любовью, лежали впостели, дымили сигаретами и глядели на маленькую зеленую звездочку в окне.Прозрение, назовем это так (впрочем, как это назвать и в чем его суть, неимеет значения), могло прийти и с первой фразой речи, которая началасьлегко, но внезапно застопорилась, лишилась смысла, который был словновыметен ветром из дальнейших слов. А потом наступила мертвая тишина — да,видимо, так: он уже знал, когда выходил из той маленькой гостиной от Ракели,знал, но не хотел знать, и это все время мучило его, как разыгравшаясямигрень или начинающийся грипп.
И вдруг в какой-то неуловимый миг душевное недомогание, темная дымкатумана исчезли, появилась уверенность: «Жизнь поэта» — сплошной вымысел,история Клаудио Ромеро не имеет ничего общего со всей этой писаниной. Ненадо никаких доводов, никаких доказательств, все это — сплошной вымысел.Пусть были годы работы, сопоставление дат, желание идти по следу и отметатьпредположения, все это — сплошной вымысел. Клаудио Ромеро не жертвовалсобой ради Сусаны Маркес, не возвращал ей свободу ценой самоотречения и небыл Икаром у белоснежных ног Ирены Пас. А он, биограф, словно плыл под водойи не мог вынырнуть, открыть глаза под хлесткой волной, хотя и знал правду.Более того, на самом дне души, как в мутной и грязной заводи, оселатягостная уверенность в том, что правда была ему известна с самого начала.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |