— Это был тот же голос, Бабетта. И тогда я догадалась, что…
— Глупости, — отвечает Бабетта. — Будь я там, думаю, я бы тебеустроила взбучку.
— Пьер уехал, — говорит Мишель.
— Это, наверное, самое лучшее, что он мог сделать.
— Бабетта, если бы ты приехала.
— Зачем? Ну конечно, приеду, но это какой-то идиотский бред.
— Он заикался, Бабетта, клянусь тебе… Это не галлюцинация, я же тебеговорила, что раньше… Как будто это было уже однажды… Приезжай быстрей,по телефону я не могу объяснить… Только что взревел мотоцикл, он уехал, амне ужасно жаль. Как он сможет понять, что происходит со мной, бедняга, ноон тоже как безумный, Бабетта, это так странно.
— Мне казалось, что ты уже излечилась от всего этого, — говоритБабетта как-то отчужденно. — В конце концов, Пьер не дурак и все поймет. Ядумала, что он давно уже об этом знает.
— Я даже начала ему рассказывать, я хотела рассказать, но тут…Бабетта, клянусь тебе, он заикается, и раньше, раньше…
— Ты мне уже говорила, но все это — твои фантазии. И Ролан тоже,бывает, сделает такую прическу, что его и не узнать; ну что ты, черт возьми,придумываешь?..
— А сейчас он уехал, — монотонно повторяет Мишель.
— Ничего, вернется, — говорит Бабетта. — Ну ладно, приготовьчего-нибудь вкусненького: у Ролана — сама знаешь, аппетит…
— Ты что на меня наговариваешь? — говорит Ролан, возникший на пороге.— Что случилось у Мишель?
— Едем, — говорит Бабетта. — Едем немедленно.
Миром управляет газовая ручка — резиновый цилиндр, что умещается владони: стоит немного повернуть вправо — все деревья сливаются в одно,раскинувшееся вдоль всей дороги, а стоит самую малость крутнуть влево — изеленый гигант распадается на сотни тополей, убегающих назад, высоковольтныеже вышки шествуют размеренно, одна за другой, их шествие — самый удачныйритм, в который могут вплетаться и слова, и лоскутья образов, уже несвязанных с дорогой; газовая ручка поворачивается вправо — звук растет и растет,струна звука до предела натягивается, но уже нет никаких мыслей, а лишьединение с машиной: тело срастается с машиной и ветер в лицо, — какзабвение; Корбей, Арпажон, Лина-Монлери, снова тополя, полицейская будка,свет становится с каждым разом все ярче, свежий ветер влетает в полуоткрытыйрот, медленнее, медленнее, на этом перекрестке — направо. Париж — ввосемнадцати километрах, реклама «Чинзано», Париж — в шестнадцатикилометрах. «Не разбился, — думает Пьер, медленно сворачивая на дорогу,ведущую налево. — Невероятно, но я не разбился». Усталость столь жеощутима, как и сидевшая совсем недавно за его спиной пассажирка, с каждыммгновением она становится все более необходимой и манящей. «Думаю, она меняпростит, — размышляет Пьер. — Мы оба с приветом, должна же она понять,понять, понять, понять, что ничего нельзя узнать по-настоящему, не испытавлюбви, я хочу ощущать ее волосы в своих руках, ее тело, я люблю ее,люблю…» Рядом с дорогой возникает лес, принесенные ветром сухие листьязахлестывают автостраду. Пьер смотрит на листья, их подминает и взметаетмотоцикл; резиновый цилиндр газовой ручки вновь вращается вправо, еще развправо, еще и еще. И вдруг появляется слабый блеск стеклянного шара у началаперил. Нет нужды ставить мотоцикл далеко от особняка, но ведь Бобби будетлаять, и он прячет машину среди деревьев и с последними лучами солнцадобирается до особняка пешком, входит в холл, надеясь найти Мишель, — онадолжна была быть там, но софа пуста, в холле только бутылка коньяка истаканы, дверь, ведущая на кухню, осталась открыта, сквозь нее льетсякрасноватый свет солнца, заходящего в глубине рощицы, и только тишинакругом, так что лучше идти к лестнице, не упуская из виду блестящийстеклянный шар, или же это поблескивают глаза Бобби, он лежит со вздыбленнойшерстью на первой ступеньке и едва слышно рычит, через него нетрудноперешагнуть и медленно, не скрипя ступеньками, чтобы не испугать Мишель,подняться по лестнице; дверь приоткрыта, не может быть, чтобы дверь былаприоткрыта, а у него бы не было в кармане ключа, но если дверь приоткрыта,то ключ уже не нужен; какое наслаждение, приглаживая волосы рукой, идти кдвери, и он входит, нарочито припадая на правую ногу, едва толкает дверь, иона бесшумно открывается: Мишель, сидящая на краю кровати, поднимает глаза исмотрит на него, она подносит руку ко рту, видимо, хотела закричать (нопочему волосы у нее не распущены, почему на ней не ночная сорочка небесногоцвета, почему она в брюках и выглядит старше), и тогда Мишель улыбается,вздыхает, протягивая к нему руки, и говорит: «Пьер, Пьер» — и, вместо тогочтобы складывать в мольбе руки и сопротивляться, называет его по имени иждет его, смотрит на него и дрожит, будто от стыда или счастья, как сука, ноон все же видит ее, несмотря на ковер из сухих листьев, снова закрывающийему лицо, а он пытается обеими руками сорвать его, и в это время Мишельначинает пятиться, наталкивается на край кровати, в отчаянии оглядывается икричит; и вся его страсть вскипает в нем и захлестывает его, Мишельпродолжает кричать, вот так — зажав волосы в кулак, вот так, несмотря намольбу, вот так тогда, сука, вот так.
— Ради Бога, но ведь это давно уж забыто и быльем поросло, — говоритРолан, на всей скорости вписываясь в поворот.
— Я тоже так думала. Почти семь лет. И вдруг — на тебе! Именносейчас…
— Вот тут ты, пожалуй, ошибаешься, — говорит Ролан. — Если это идолжно было выявиться, то именно сейчас, в этом абсурде все достаточнологично. Знаешь, мне и самому… иногда снится все это. Впрочем, не таклегко забыть и то, как мы этого типа убили. Но, в конце концов, в то времялучшего мы и придумать не могли, — говорит Ролан, до отказа нажимая на газ.
— Она об этом ничего не знает, — говорит Бабетта. — Разве только,что его вскоре убили. Надо было бы, по крайней мере, рассказать ей об этом.
— Конечно. Но ему-то это совершенно не показалось справедливым. Япомню его рожу, когда мы его выволокли из машины там, в лесной чаще. Онсразу усек, что ему крышка. Но он был, конечно же, не трус.
— Быть смелым всегда легче, чем быть мужчиной, — говорит Бабетта. —Надругаться над девочкой, которая… Когда я думаю о том, сколько яборолась, чтобы Мишель не покончила с собой… В те первые ночи… Меня неудивляет, что она снова чувствует себя как тогда, для нее это почтиестественно.
Машина на всей скорости въезжает на улицу, которая ведет к особняку.
— Да, это был ублюдок, — говорит Ролан. — Чистокровный ариец, какпринято было говорить в то время. Попросил у нас сигарету, имея в виду,естественно, право последней просьбы. Хотел знать, за что мы его хлопнем, имы ему все объяснили, если это можно назвать объяснением. До сих пор он мнеснится: его презрительно-удивленный взгляд, его почти элегантная манеразаикаться. Я помню даже, как он упал на сухие листья: не лицо — кровавоемесиво.
— Пожалуйста, прекрати, — говорит Бабетта.
— Он это заслужил, а кроме того, у нас не было ничего — толькосамодельный охотничий патрон… Нам налево, в самый конец?
— Да, налево.
— Надеюсь, коньяк будет, — говорит Ролан и тормозит.
[Пер. А.Ткаченко]
Из книг
«Все огни — огонь»
«Последний раунд»
Все огни - огонь
«Вот таким будет когда-нибудь памятник мне», — иронически замечает просебя проконсул[133], поднимая руку, которая застывает затем в приветственномжесте. Проконсул позволяет публике, которую не смогли утомить ни жара, нидва часа зрелища на арене цирка, обратить себя в камень на время реваовации. Наступает миг обещанного сюрприза, и проконсул поворачивает голову исмотрит на свою супругу, которая в ответ улыбается ему бесстрастной улыбкой— как всегда на праздниках. Ирина не знает, что сейчас последует, но в тоже время словно бы знает — ведь даже неожиданное становится рутиной, когдапривыкаешь сносить, с безразличием, которое так ненавидит проконсул,бесконечные капризы повелителя. Даже не поворачиваясь к арене, она заранеезнает, что уже брошен жребий, что предстоит жестокое и монотонное зрелище.Ликас, хозяин винокурен, и его жена Урания первыми выкрикивают имя, котороетолпа тотчас же подхватывает и громогласно повторяет. «У меня для тебясюрприз, — говорит проконсул. — Меня уверяли, что ты восхищаешься стилемэтого гладиатора». Страж своей улыбки, Ирина чуть склоняет голову в знакблагодарности. «Полагаю, ты окажешь нам честь и поприсутствуешь на поединке,пусть тебе и претят ристалища, — добавляет проконсул. — Согласись, что япозаботился о том, чтобы предложить то, что не может тебе не понравиться».— «Ты — соль земли! — восклицает Ликас. — Ты заставляешь тень самогоМарса спуститься на убогую арену нашей провинции!». — «И это еще толькополовина», — говорит проконсул, пригубив из кубка и передав его своей жене.Ирина делает большой глоток, что вроде бы помогает заслонить ароматом винагустой, всепроникающий запах крови и навоза. Воцаряется выжидательноемолчание, словно клинком вонзающееся в Марка; он выходит на середину арены,его короткий меч вспыхивает как молния — когда лучам солнца удаетсяпроникнуть сквозь щели в старом ограждении стадиона, — бронзовый щитнебрежно висит на левой руке гладиатора. «Уж не собрался ли ты выпустить егопротив победителя Смирния?» — взволнованно спрашивает Ликас. «Нет, япридумал кое-что получше, — отвечает проконсул. — Я хочу, чтобы твояпровинция запомнила меня по этим играм и чтобы моя супруга хоть на какое-товремя перестала изнывать от скуки». Урания и Ликас аплодируют в ожиданииответа Ирины, но та лишь молча отдает рабу кубок, словно не замечаяподнявшегося над ареной рева публики, приветствующей выход второгогладиатора. Неподвижный, Марк тоже кажется безразличным к овациям,знаменующим появление его противника; лишь кончиком меча он слегкапостукивает по позолоченным поножам.
«Алло», — говорит Ролан Ренуар, вытаскивая из пачки сигарету, этодвижение — словно неотъемлемая часть того, другого — за телефоннойтрубкой. На линии слышны помехи, треск беспорядочных соединений, слышенчей-то голос, диктующий цифры, и вдруг — тишина, совсем мертвая, из тогомертвого молчания, что изливает телефон в ушную раковину. «Алло», — говоритРолан, положив сигарету на край пепельницы и хлопая по карманам халата впоисках спичек. «Это я», — слышится голос Жанны. «Это я», — зачем-топовторяет Жанна. И, так как Ролан молчит, она добавляет: «Соня только чтоушла».
Он должен повернуться к императорской ложе и — как того требует раз инавсегда заведенный порядок — поприветствовать сидящих там. Он знает, чтодолжен это сделать, знает, что увидит жену проконсула, самого проконсула и,вполне возможно, жена проконсула улыбнется ему, как это было на последнихиграх. Ему не нужно думать, он почти не умеет думать, но инстинктпредупреждает его, твердит, что эта арена — плохая, она — как огромныйбронзовый глаз, испещренный извилистыми тропами, оставленными граблями ипальмовыми листьями поверх случайно сохранившихся мрачных следовпредшествовавших поединков. Сегодня ему приснилась рыба; ему снилось, что онодин, на пустынной дороге, меж полуразрушенных колонн; пока он надевалдоспехи, кто-то успел пробормотать, что проконсул не заплатит ему золотымимонетами. Марк не снизошел до того, чтобы расспрашивать незнакомца, и тогдакто-то еще, зловеще рассмеявшись, стал удаляться, так и не повернувшись кнему спиной. Потом кто-то третий стал шептать, что он — брат гладиатора,убитого Марком в Массилии[134], но времени уже не оставалось, и вот его ужетолкают в спину, выпроваживая к галерее, навстречу несущемуся снаружи ревутолпы. Жара невыносимая, на голову давит шлем, отбрасывающий солнечныезайчики на трибуны и ограду арены. Опять — обвалившиеся колонны, неясныесны с провалами в те самые мгновения, когда все вот-вот должно было статьпонятным. Да еще тот, кто помогал надевать доспехи, сказал, что проконсул незаплатит ему золотом; может быть, и жена проконсула не улыбнется емусегодня. Крики публики ему безразличны — ведь сейчас ими приветствуютдругого, его соперника. Аплодисменты чуть менее бурные, чем минуту назад,когда приветствовали Марка, но теперь к ним примешиваются возгласыудивления, и Марк поднимает голову, смотрит на ложу, где Ирина как разотвернулась, чтобы поговорить с Уранией, где проконсул небрежным жестомделает знак, и все тело гладиатора напрягается, а рука сильнее сжимает меч.Ему достаточно одного взгляда на противоположную галерею: нет, его противникпоявляется не оттуда; со скрипом поднимается решетка, открывающая темныйкоридор, из которого на арену обычно выпускают зверей, и вот Марк уже можетразличить на фоне покрытой плесенью каменной стены огромный черный силуэтретиария-нубийца[135]. Вот теперь — да, все встает на свои места, и не нужноникаких объяснений — проконсул не заплатит ему золотом, понятно и видениерыбы, и полуразрушенных колонн. И в то же время ему почти нет дела до того,как пойдет бой с ретиарием, это ведь просто работа и жребий рока, вот толькотело его по-прежнему напряжено так, словно он боится, что-то в его плотиспрашивает, почему ретиарий вышел из коридора для зверей, и тот же вопросзадают друг другу зрители, и о том же спрашивает у проконсула Ликас, апроконсул улыбается, понимая, что сюрприз удался, и Ликас, притворно, сулыбкой протестуя, чувствует себя обязанным заключить пари, поставив наМарка; прежде чем прозвучат эти слова, Ирина уже знает, что в ответпроконсул поставит на нубийца вдвое большую сумму, а затем, бросив на неелюбезнейший взгляд, прикажет подать холодного вина. И она будет пить вино, иобсуждать с Уранией рост и свирепость нубийца; каждое движение предсказанозаранее, пусть это и неизвестно ей самой, пусть даже, в конце концов, небудет хватать кубка с вином или изгиба губ Урании, восхищающейся фигуройчерного великана. Затем Ликас, большой знаток всего, что связано с этимцирком, обратит их внимание на то, что нубиец задел шлемом решетку, поднятуюнад выходом из коридора на высоту двух метров. Еще он похвалит изящество илегкость, с которыми ретиарий перекинул через левое предплечье чешуйчатыескладки своей сети. И как всегда, как это бывает всякий раз с той, ужедалекой брачной ночи, Ирина сожмется в комок, отступив до самых дальнихграниц самой себя, оставаясь при этом внешне снисходительной, любезной идаже довольной; в этой свободной и стерильной глубине она чувствуетприсутствие смерти, которое проконсул скрыл в веселом — на публику —сюрпризе, присутствие, которое могут постичь только она и Марк, но он неуспеет понять, — мрачная, свирепая, молчаливая машина, и его тело, котороеона так возжелала в тот, другой день в цирке (что тотчас же заметилпроконсул, который угадывал это без помощи своих колдунов — всегда, спервого же мгновения), заплатит сегодня дорогой ценой за ничтожную игрувоображения, за бесполезный взгляд в глаза — через тело фракийца[136], убитогоодним мастерским ударом в горло.
Прежде чем набрать номер телефона Ролана, рука Жанны прошлась постраницам модного журнала, прикоснулась к упаковке транквилизатора,погладила свернувшуюся клубочком на диване кошку. Вот голос Ролана произнес«алло», его чуть сонный голос, — и вдруг Жанна ощущает, что — вотпотеха-то будет — она расскажет ему сейчас то, что немедленно запишет ее вразряд многочисленных телефонных плакальщиц, хнычущих перед единственнымзрителем-слушателем, курящим в густой, непроглядной тишине. «Это я», —говорит Жанна, причем говорит скорее самой себе, а не этой тишине, в которойсловно где-то на занавесе, на заднем плане танцуют считанные искры звука.Она смотрит на свою руку, которая перед тем, как набрать номер, рассеянногладила кошку (разве не слышны в трубке другие цифры, разве не слышендалекий голос, диктующий числа кому-то, кто молчит и существует лишь длятого, чтобы послушно записывать их?), и не верит, что вот эта рука, взявшаяи опустившая на место таблетки, — ее рука, что голос, только чтоповторивший: «Это я», — ее голое, на самой грани… Из чувства собственногодостоинства — замолчать, медленно, не бросая, положить трубку, остатьсяодной, начистоту. «Соня только что ушла», — говорит Жанна; границапересечена, начинается потеха, маленький успокоительный ад.
«А…» — говорит Ролан, чиркая спичкой. Жанна слышит этот звук исловно видит лицо Ролана, делающего первую затяжку — чуть откинув голову иприщурив глаза. Сверкающий поток чешуи словно срывается с рук черноговеликана, и Марку хватает времени ровно на то, чтобы увернуться от сети.Раньше — проконсул это хорошо знает и отворачивается так, чтобы толькоИрина видела, как он улыбается, — ему хватало этого краткого мгновения,слабого места любого ретиария, чтобы, заблокировав щитом грозный трезубец,броситься словно на крыльях — вперед, к незащищенной груди противника. Носегодня Марк не бросается в ближний бой, его ноги чуть согнуты, он готовотпрыгнуть в любую сторону, а нубиец тем временем стремительно подбираетсеть и готовится к новой атаке. «Ему конец», — думает Ирина, не глядя напроконсула, который тем временем роется в груде сладостей на протянутом емуУранией подносе. «Да, он не тот, что раньше», — думает Ликас, уже сожалея опроигранном пари. Марк чуть повернулся на месте, следуя за обходящим егонубийцем; он — единственный, кто пока не знает того, что все предчувствуют,— это что-то, съежившись в нем, ждет очередной попытки, и он лишь чутьобескуражен тем, что ему не удалось выполнить все по предписанию науки. Емубы еще немного времени — из тех долгих часов пиршеств победителя, — чтобыпонять наконец, почему же на этот раз проконсул не заплатит ему золотом.Мрачный, он продолжает ждать следующего удачного момента; может быть, вконце боя, поставив ногу на мертвое тело поверженного ретиария, он сумеетснова поймать посланную ему улыбку жены проконсула; но не об этом он сейчасдумает, а тот, кто думает именно так, уже не верит в то, что нога Маркасможет встать на грудь лежащего с пронзенным горлом нубийца.
«Говорить-то будешь? — спрашивает Ролан. — Если, конечно, ты невознамерилась продержать меня на линии весь вечер, слушая этого типа, чтодиктует свои цифры неизвестно кому. Слышишь его?» — «Да, — говорит Жанна,— словно откуда-то издалека. Триста пятьдесят четыре, двести сорок два». Накакой-то миг в трубке воцаряется тишина — если не считать далекогомонотонного голоса. «По крайней мере, — говорит Ролан, — он используеттелефон хоть с какой-то практической целью». Ответ мог бы быть вполнепредсказуемым — первая жалоба, — но Жанна молчит еще несколько секунд иповторяет: «Соня только что куда-то ушла». Поколебавшись, она добавляет:«Наверное, она к тебе пошла. Вот-вот будет». Ролан мог бы и удивиться: счего это, мол, так, что это Соня вдруг забыла у него? «Не ври», — говоритЖанна, и кошка выскальзывает из-под ее руки с оскорбленным выражением намордочке. «Я не вру, — отвечает Ролан. — Я имел в виду не то, придет лиона вообще или нет, а то, который сейчас час. Соня прекрасно знает, что втакое время меня раздражают любые гости, да и звонки тоже». Восемьдесятпять, — диктует кто-то издалека. Четыреста шестнадцать. Тридцать два. Жанназакрывает глаза и ждет первой паузы в этом потоке, чтобы сказать тоединственное, что еще осталось невысказанным. Если Ролан сейчас положиттрубку, ей еще останется этот голос где-то в глубине линии; она сможет,прижимая трубку к уху, постепенно сползать с дивана, поглаживая кошку,которая уже вернулась и растянулась рядом с ней, лениво поигрывая баночкой стаблетками, и можно будет слушать до тех пор, пока и голос, диктующий цифры,не устанет, и уже не останется ничего, совсем ничего, если не считатьтрубки, которая вдруг станет пугающе тяжело давить на руку, — мертвая вещь,которую нужно отбросить, не глядя. Сто сорок пять, — говорит голос. Игде-то еще дальше, словно легкий набросок карандашом, кто-то, кто, скореевсего, мог бы быть робкой, застенчивой женщиной, спрашивает между двумящелчками: «Алло, это Северный вокзал?»
Второй раз ему удается выскользнуть из-под сети, но прыжок назадоказался плохо просчитан, и он поскальзывается на влажном песке. С усилием,которое заставляет публику не на шутку поволноваться, Марк отбивает сетькруговым движением меча и одновременно выставляет вперед левую руку, получаязвонкий удар трезубцем в бронзовый щит. Не обращая внимания на восторженныекомментарии Ликаса, проконсул поворачивается к сидящей неподвижно Ирине.«Сейчас или никогда», — говорит проконсул. «Никогда», — отвечает Ирина.«Да, он уже не тот, что раньше, — повторяет Ликас, — и это ему дорогообойдется. Нубиец не даст ему второго шанса. Тут и смотреть больше не на что». Нанекотором расстоянии от них, почти неподвижный, Марк, похоже, осознаетсовершенную ошибку; подняв щит, он твердо смотрит на уже подобранную сеть,на трезубец, гипнотизирующе мерцающий в двух метрах от его глаз. «Да, тыправ — он уже не тот, — говорит проконсул. — Ирина, ты на негопоставила?» Напряженный, готовый в любой миг к броску, Марк кожей и самымнутром чувствует, что толпа бросила его. Будь у него мгновение покоя, онсумел бы разорвать парализующий его узел, эту невидимую цепь, начинающуюсягде-то далеко позади него, так, чтобы он не знал где, цепь, в какой-то мигпринимающую облик личной заявки проконсула, обещания особой, дополнительнойплаты и того сна с рыбой, а сейчас, когда уже нет времени ни для чего, онаощущается уже как образ из того самого сна — танцующая прямо перед глазамисеть, что притягивает сверкающей чешуей каждый луч, проникающий на аренусквозь дыры в ограде. Все — цепь, ловушка, западня; публика взрываетсяаплодисментами, когда Марк стремительно бросается вперед, заставляяретиария, в первый раз за поединок, отступить на шаг; Марк выбираетединственную дорогу — смятение, пот, запах крови, лик смерти прямо передним, и нужно убить, победить ее; кто-то, кто думает о нем под маской улыбки,кто-то, желавший его, стоявшего над агонизирующим фракийцем. «Яд, — говоритсама себе Ирина, — когда-нибудь я найду яд, но пока — прими от него кубок,будь сильнее, жди своего часа». Пауза в разговоре затягивается, как тянетсяковарная черная галерея, в которой прерывисто бьется далекий голос,диктующий цифры. Жанна всегда верила в то, что самое важное когда-тооказывается ближе, чем любые слова; может быть, эти цифры сейчас важнеелюбого разговора — для того, кто их так внимательно слушает, как для нее —аромат духов Сони, прикосновение ладони Сони к ее плечу, перед тем как уйти,— все это значит куда больше, чем слова Сони. Но вполне естественно, чтоСоня не ограничилась зашифрованным — зацифрованным — сообщением, что онапредпочла сказать все всеми возможными словами, наслаждаясь ими от первогодо последнего. «Я понимаю, что тебе будет тяжело, — повторила Соня, — но яненавижу ложь, терпеть не могу скрывать что-либо и хочу сказать тебе все,как есть». Пятьсот сорок шесть, шестьсот семьдесят два, двести восемьдесятдевять. «Мне наплевать, к тебе она пошла или нет, — говорит Жанна. — Мнетеперь вообще все все равно». Вместо очередной цифры — долгое молчание. «Тыслушаешь?» — спрашивает Жанна. «Да», — говорит Ролан и кладет окурок накрай пепельницы, чтобы не торопясь нашарить на столике коньяк. «Чего я немогу понять…» — начинает Жанна. «Только, пожалуйста, не надо… —перебивает ее Ролан. — В таких делах вообще мало кто что понимает, дорогая,да если и поймешь — что с этого толку? Жаль, что Соня поторопилась, не ейбы следовало говорить тебе это. Да черт побери, перестанет он когда-нибудьталдычить свои цифры?» Далекий, слабый, но четкий голос, наводящий на мысльоб организованном и упорядоченном мире муравьев, продолжает свойпунктуальнейший диктант — сквозь приблизившуюся и сгустившуюся тишину. «Ноты… — безо всякого смысла говорит Жанна. — Значит, ты…»
Ролан делает глоток коньяка. Ему всегда нравилось отбирать слова,избегать поверхностных разговоров. Жанна повторит и дважды, и трижды каждуюфразу — всякий раз с новым ударением; пусть говорит, пусть мелет одно и тоже, а он тем временем подготовит минимум веских ответов, которые приведут вдолжный порядок этот жалкий хаос. Тяжело дыша, он выпрямляется послеочередного обманного движения и резкого шага в сторону, что-то подсказываетему, что на этот раз нубиец будет атаковать иначе, что удар трезубцемпоследует до, а не после броска сети. «Смотри внимательно, — поясняет Ликассвоей жене, — я уже видел, как это бывает, в Апта Юлии[137], удачный отвлекающийманевр». Почти не защищенный, рискуя оказаться под вовремя брошенной сетью,Марк бросается вперед и только затем поднимает щит, чтобы прикрыться отсверкающей реки, которая молнией слетает с руки нубийца. Сеть отбита кромкойщита, но трезубец срывается вниз — и кровь фонтаном хлещет из бедра Марка,короткий меч которого лишь без толку бьет по древку оружия противника. «Я жетебе говорил!» — кричит Ликас. Проконсул внимательно смотрит на рану вбедре гладиатора, на кровь, стекающую под позолоченные поножи; едва ли не сгрустью думает он о том, как Ирина хотела бы погладить это бедро, ощутитьего тепло и крепость, постанывая, как стонет она, когда он сдавливает ее изовсех сил, чтобы сделать ей больно. Нужно будет сказать ей это сегодня женочью, сказать — и посмотреть ей в глаза, выискивая в лице Ирины, в этойсовершенной маске, едва заметные признаки уязвимости; под своей маской онабудет до последнего притворяться безразличной к его словам, как сейчас онаизо всех сил изображает благородный интерес к схватке, заставляющей плебсвыть от восторга в предчувствии неизбежного скорого конца. «Удачаотвернулась от него, — говорит проконсул супруге. — Я чувствую себя едвали не виноватым в том, что привез его сюда, на эту провинциальную арену.Нет, точно, какая-то его часть осталась там, в Риме». — «А остальное —останется здесь, вместе с деньгами, которые я на него поставил», — смеетсяЛикас. «Ну прошу тебя, не надо так, — говорит Ро-лан, — глупо продолжатьговорить по телефону, если мы можем увидеться сегодня же вечером. Я тебеповторяю: Соня поторопилась, поступила опрометчиво, а я бы хотел смягчитьдля тебя этот удар». Муравей перестал диктовать числа, и слова Жанны звучатсовсем иначе; в ее голосе не слышно слез, что удивляет Ролана: он-тозаготовил ответ в расчете на лавину жалобных упреков. «Смягчить удар? Дляменя? — уточняет Жанна. — Ну конечно — изворачиваясь, обманывая меня вочередной раз». Ролан вздыхает, заставляет себя пропустить ответы, которыемогли бы затянуть до полной тоски этот безрадостный диалог. «Извини, но еслиты будешь продолжать в том же духе, я предпочел бы прервать разговор, —говорит он, и в первый раз в его голосе появляется приветливаязаинтересованность. — Лучше всего, я думаю, будет, если я завтра зайду ктебе. В конце концов, мы же цивилизованные люди, какого черта!» Откуда-тоиздалека слышен муравьиный голос: восемьсот восемьдесят восемь. «Не приходи,— говорит Жанна, и забавно слышать слова, перемешанные с цифрами: невосемьсот приходи восемьдесят восемь, — не приходи больше никогда, Ролан».Драма, весьма вероятные угрозы свести счеты с жизнью, тоска — как сМари-Жозе, как со всеми теми, кто принимает это так близко к сердцу. «Неглупи, — советует Ролан, — завтра сама поймешь, что так лучше для обоих».Жанна молчит, муравей диктует круглые числа: сто, четыреста, тысяча. «Ну, дозавтра», — говорит Ролан, радостно-удивленно разглядывая платье Сони,только что появившейся в дверях и остановившейся сполувопросительным-полунасмешливым выражением на лице. «Быстро она тебявызвонила», — говорит Соня, положив на стол сумку и журнал. «До завтра,Жанна», — повторяет Ролан. Тишина тетивой натянутого лука повисает втрубке, пока ее сухо не обрывает далекая цифра — девятьсот четыре. «Хватитталдычить эти идиотские числа!» — изо всех сил кричит Ролан и, прежде чемотодвинуть трубку от уха, слышит щелчок на другом конце линии — луквыстреливает свою безобидную стрелу. Почти неподвижный, понимающийневозможность увернуться от вот-вот накроющей его сети, Марк стоит лицом клицу с великаном нубийцем — слишком короткий меч сжат в выставленной впередруке. Нубиец ослабляет туго сложенную сеть, еще немного, снова подбирает ее,подыскивая самое удачное положение; он крутит ею, словно желая подразнитьпублику, призывающую его покончить с уже раненным противником. Чтобы бросоксети получился как можно более стремительным, он чуть опускает трезубец иповорачивается боком. Марк бросается навстречу сети, подняв высоко щит, он— словно башня, рассыпающаяся на части, ударившись о черную скалу; мечвонзается во что-то, отвечающее диким воем еще выше; в глаза и в ротнабивается песок, бесполезная сеть падает на задыхающуюся рыбу.
Она безразлично принимает ласки — неспособная почувствовать, что рукаЖанны слегка дрожит и начинает холодеть. Когда пальцы в последний разсоскальзывают с шерсти и замирают неподвижно, кошка требовательно жалуетсяна безразличие; затем кошка заваливается на спину и выжидательно шевелитлапками, что неизменно приводит Жанну в восторг, но на этот раз — нет, еерука по-прежнему неподвижна, едва заметным движением один лишь палец тычетсяв шерсть, словно пытается нащупать живое тепло, и снова замирает междумягким дышащим боком и упаковкой с таблетками, докатившейся прямо сюда,совсем близко. Меч вонзается ему в живот, и нубиец по-звериному взвывает,отшатываясь назад, и в этот последний миг, когда боль становится сроднипоследнему зову ненависти, все оставшиеся, еще не ушедшие с кровью из ранысилы нубийца уходят на то, чтобы поднять трезубец и вонзить его в спинулежащего перед ним ничком противника. Он падает на Марка, конвульсиизаставляют его перекатиться на спину и замереть рядом с врагом; медленнодвигается рука Марка, приколотого к песку, словно огромное сверкающеенасекомое.
— Редкий случай, — говорит проконсул, обращаясь к Ирине, — чтобы двагладиатора такого уровня убили в поединке друг друга. Можем поздравить себяс тем, что нам выпало увидеть столь нечастое зрелище. Сегодня же вечеромнапишу об этом брату, чтобы хоть чуть-чуть развеселить его, совсемзаскучавшего в однообразии своего брака!
Ирина видит, как движется рука Марка — медленное, бесполезноедвижение, — словно он пытается вырвать вонзившийся в его внутренноститрезубец. Она представляет себе проконсула, обнаженного, лежащего на пескеарены с тем же трезубцем, вогнанным в спину по самое древко. Нет, проконсулне смог бы шевельнуть рукой с таким же — последним, предсмертным —достоинством; он бы визжал и сучил ногами, как заяц, вымаливая прощение уразгневанной публики. Опираясь на протянутую руку супруга, она еще развыражает свое одобрение; рука перестала шевелиться, единственное, чтоостается, — это улыбаться, искать убежища в разуме. Кошке, похоже, ненравится неподвижность Жанны, она по-прежнему лежит на спине в ожиданииласки; затем, словно ей помешал уткнувшийся в шерсть палец, она нетерпеливомяукает и, отвернувшись, уходит, забытая и уже сонная.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |