[Пер. Э.Брагинской]
Надо быть в самом деле идиотом, чтобы
Давно я приметил и успел уже плюнуть на это, но написать — такой мыслимне еще никогда не приходило, потому что идиотизм мне кажется темой весьманеприятной, особенно в том случае, когда кого-то выставляют идиотом. Бытьможет, слово «идиот» звучит слишком категорично, но я не стесняюсь взять ибрякнуть им о стол — хотя мои друзья считают это слово несколькопреувеличенным, — вместо того чтобы ласкать слух другими, такими как,например, дурак, глупец или тормоз, и пускай потом те же самые друзьяговорят, что ты и сам недалеко от этого ушел. На самом деле ничего здесь нетособенного, но быть идиотом — это значит целиком и полностью отдалиться отних, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и береттоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей иродственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потеретьсянемного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься ивсе идет benissimo[*]. Самое печальное, что, если ты идиот, то все идетmalissimo[*], ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женойи с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что выдумаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Явеселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги,жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себеладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и,что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилосьэтим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да кудаугодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше ипредставить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходятвстречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, вкоторых происходит лишь то, что происходит каждый день.
И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступаетперерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене,что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку ивытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представлениетоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдругпонимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная ихрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ковсему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тожеразвеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мнеприходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакльпремиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести врешении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да ипостановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена илидруг говорят такое — а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, — японимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивлятьсявсякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, — твой конек, такчто внезапное низвержение в идиотизм — это как история с пробкой, которая вподвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, апотом вдруг — хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мневзять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведьони мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечносчастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-тоострые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы испектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом делемне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторгеот увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мнехватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз,как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда неспорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верносделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума ичувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от пониманиятого, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорилЭпиктет[142], на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, иничто иное, и есть культура и софросиния[143]. И ни в коем случае я не собираюсьспорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколькометров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсьудержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчасмое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическимизамечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного,как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшегоменя в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она быланаделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливаетсясознание того, что я — идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешитьменя в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чемнаслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов,которые удили рыбу или неважно танцевали — да еще при невыразительныхкостюмах и посредственной хореографии, — для меня почти что утешение,правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралосьэтим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши.Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическуюзаметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадаетс тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: небыть идиотом — одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякийраз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент,когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку,которая плавает в одном из озер Булонского леса[144], ее красота так меняпоразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знаетсколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этойизящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь встороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения;так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте можетоказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки,оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба,запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебедалеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд светчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемаявентиляция — все это мне кажется таким прекрасным и в то же время такимневозможным, что иметь это здесь, рядышком, — да это почти то же самое, какесли бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому несуждено никогда прекратиться. Но мне все говорят: твой восторг —доказательство твоей незрелости (они хотят сказать, что я идиот, но выбираютвыражения), и нельзя же так восторгаться сверкающей на солнце паутинкой,поскольку, если ты так распаляешься из-за какой-то там паутинки с капелькамиросы, то что от тебя останется, на сегодняшний вечер, когда будут давать«Короля Лира»? И это меня слегка удивляет, потому что, если ты и вправдуидиот, то, что ни делай, восторга в тебе не убавится, а вот если у тебя умапалата и ты знаешь, что к чему и что почем, вот тогда-то способностивосторгаться в тебе кот наплакал и расходуется она крайне быстро, и поэтому,хотя я и ношусь вокруг озера по Булонскому лесу, чтобы получше разглядетьутку, мне это нисколько не помешает сегодня же вечером выплеснуть моревосхищения, если мне вдруг понравится, как поет Фишер-Дискау[145]. И ныне яподумываю, что идиотизм — должно быть, умение все время восторгаться любоймелочью, которая тебе нравится, и при этом рисуночек на стене не станетказаться тебе ущербным при воспоминании о фресках Джотто[146] в Падуе. И отидиотизма нельзя избавиться, он присутствует в тебе всегда: вот мне нравитсяэтот желтый камушек, а сейчас мне нравится «Прошлым летом в Мариенбаде»[147], асейчас нравишься ты, солнечный зайчик, а сейчас — этот фыркающий у перронаЛионского вокзала локомотив, а сейчас — грязный оборванный листок. А сейчасмне нравится, мне столько всего нравится, и я — опять я и снова я —становлюсь идиотом, совершенным в своем идиотизме, который не помнит, что онидиот и упивается весельем, пока первая умная-разумная фразочка не вернетего к осознанию собственного идиотизма и не заставит поспешно искатьнеловкими пальцами сигарету, глядя в пол, все понимая, а порою и одобряя,ведь идиоту помимо всего как-то надо включаться в жизнь, понятное дело, дотех пор пока он снова не увидит утку или листок, и так всегда.
[Пер. М.Петрова]
С чувством законной гордости
Никто из наших не помнит точной формулировки закона, обязывающегограждан собирать опавшие листья, но ручаемся, что никому и в голову непридет ослушаться, ведь это один из древнейших обычаев, который мы усваиваемс самого раннего детства, и для нас участие в ежегодной кампании по уборкесухих листьев, начинающейся второго ноября[148] в девять часов утра, почти такойже элементарный навык, как умение завязывать ботинки или раскрывать зонтик.
Никому также не придет в голову оспаривать правомерность самой этойдаты — раз так повелось в нашей стране, значит, на то есть свои основания.Весь предыдущий день мы проводим на кладбище: идем на могилы умершихродственников и сметаем сухие листья, которыми надгробия завалены донеузнаваемости; однако в тот день палая листва еще не имеет, так сказать,официального значения, пока она лишь досадная помеха, не больше, и ее нужноустранить, чтобы потом поменять воду в цветочных вазах и почиститьзагаженные слизняками надгробные плиты. Кое-кто порой заикается о том, чтонеплохо было бы перенести начало кампании на два-три дня раньше, тогда, мол,первого ноября на кладбище будет чисто и люди смогут посидеть на могилах,собираясь с мыслями и не тратя времени на утомительную уборку, из-за которойподчас происходят неприятности, отвлекающие нас от исполнения своего долга впоминальный день. Однако мы всегда отвергали эти инсинуации, равно как и недопускали даже мысли об отмене экспедиций на север, в сельву, каких бы жертвони нам ни стоили. Таковы традиции нашей родины, которые возникли отнюдь нена пустом месте, и наши деды неоднократно давали суровую отповедьанархически настроенным элементам, указывая на то, что кучи сухих листьев намогилах как раз служат напоминанием о неудобствах, связанных с листопадом, ивдохновляют наш коллектив на еще более рьяное участие в кампании, котораядолжна начаться на следующий день.
Все население призвано внести свой вклад в дело уборки листьев.Накануне, к моменту нашего возвращения с кладбища, муниципалитетустанавливает посреди площади киоск, покрашенный белой краской, а мы, дойдядо него, занимаем очередь и терпеливо ждем. Поскольку «хвост» нескончаем,большинство из нас возвращаются домой очень поздно, однако каждый счастливполучить свою карточку из рук муниципального чиновника. В этом расчерченномна клетки листочке с завтрашнего утра будет отражаться наше участие втрудовой вахте: когда мы сдаем на приемном пункте мешки с сухими листьямиили клетки с мангустами — это уж кому что поручат, — специальная машинапробивает в карточке отверстие. Больше всех радуются дети, ведь им вручаютсамые большие карточки (которые они с восторгом демонстрируют матерям) — иставят на самые легкие работы, в основном поручают следить за мангустами.Нам, взрослым, приходится потруднее, и не мудрено: мы же не только командуеммангустами, собирающими листья, но и наполняем палой листвой холщовые мешки,а наполнив, тащим их на плечах к грузовикам, которые выделяет наммуниципалитет. Старикам доверяют пистолеты со сжатым воздухом дляопрыскивания сухих листьев змеиной эссенцией. Но наиболее ответственныезадания выпадают на долю взрослых, поскольку мангусты часто отвлекаются и неоправдывают возлагаемых на них надежд; а раз так, то уже через пару дней поотметкам в карточке будет ясно, что работаем мы недостаточно и вероятностьнашей отправки на север, в сельву, увеличится. Как и следует ожидать, мывсячески стараемся не допустить этого, хотя, если доходит до дела, тут жепризнаем, что отсылка на север — обычай не менее естественный, чем самакампания; так что нам даже в голову не взбредет протестовать; однакопо-человечески вполне понятно, что мы из кожи вон лезем, лишь бы заставитьмангустов работать. Нам очень хочется получить максимум отметок в карточках,а для этого мы бываем подчас суровы с мангустами, стариками и детьми,участие которых необходимо для успешного проведения кампании.
Когда-то мы задавались мыслью, как возникла идея опрыскивать сухиелистья змеиной эссенцией, но, лениво выдвинув несколько гипотез, пришли квыводу, что происхождение традиций, особенно полезных и разумных, обычнотеряется в глубине веков. В один прекрасный день муниципальные власти,видимо, обнаружили, что людей для уборки осенних листьев не хватает, ирешили покрыть дефицит путем умелого использования мангустов. Наверное,какой-то чиновник из городка на границе с сельвой заметил, что мангусты,которые, как правило, совершенно равнодушны к сухим листьям, начинают бешенонабрасываться на них, если те пахнут змеями. Наш народ далеко не сразусделал это открытие, изучил реакции мангустов и понял, что если опрыскиватьсухие листья змеиной эссенцией, то мангусты мстительно кидаются на них иначинают сгребать в кучи. Мы же выросли в эпоху незыблемых основ, сейчассуществуют предписания на все случаи жизни, а в питомниках, где выращиваютмангустов, вполне достаточно дрессировщиков, да и ежегодные летниеэкспедиции в сельву доставляют вполне достаточное количество змей. Все этокажется нам настолько естественным, что мы лишь иногда, сделав над собойнеимоверное усилие, задаемся вопросом, за который нам крепко влетало вдетстве, ибо родители хотели научить нас, как мы должны впоследствииотвечать на подобные вопросы своим детям. Любопытно, что желание задаватьвопросы проявляется — да и то изредка — только до или после уборочнойкампании. А второго ноября, едва мы получаем карточки и приступаем к работе,все наши поступки начинают казаться нам совершенно оправданными, так чтолишь безумец осмелился бы поставить под сомнение целесообразность уборочнойкампании и форму ее проведения. Впрочем, власти предвидели и эту возможность— недаром в тексте закона, напечатанном на обратной стороне карточки,перечислены виды наказаний, полагающихся за подобную провинность. Однако мыне помним, чтобы их когда-нибудь пришлось применить.
Мы не устаем восхищаться умением муниципалитета распределить работытаким образом, что проведение кампании ни в коей мере не нарушает жизненногоуклада в государстве и стране в целом. Взрослые заняты на уборке в течениепяти часов до или после своей основной работы в административных учрежденияхили торговле. Дети не учатся в школе и не посещают занятия по военной игражданской подготовке, а старики, пользуясь тем, что светит солнце, выходятиз своих приютов и тоже становятся по местам. Через пару дней первоочереднаязадача кампании выполнена: центральные улицы и площади очищены от сухихлистьев. Нам же — тем, кто несет ответственность за мангустов, — следуетбыть тогда особенно бдительными, ведь рвение мангустов постепенно ослабеваети на нашу долю выпадает ответственная миссия — просить муниципальногоинспектора нашего района отдать приказ об усилении опрыскивания. Инспекторотдает такой приказ только после того, как убедится, что мы исчерпали всемеры воздействия на мангустов; если же будет доказана наша нерадивость, мырискуем подвергнуться немедленной мобилизации и отправке в сельву. Хотя«рискуем» — это громко оказано, ведь экспедиции в сельву — традиция нашегогосударства, как, впрочем, и сама кампания, и никому не придет в головупротестовать против исполнения своего долга.
Порой раздается ропот: дескать, доверять старикам опрыскивающиепистолеты неправильно. Но ошибки тут быть не может, поскольку обычай оченьдревний; однако иногда старики отвлекаются и тратят львиную долю эссенции намалюсенький кусочек улицы или площади, забывая о том, что нужно опрыскатькак можно большую поверхность. В этом случае мангусты с остервенениемнабрасываются на кучу сухих листьев, в считанные минуты собирают их и тащатк нашим раскрытым мешкам, но стоит нам легковерно решить, что они и впредьбудут упорно трудиться, как зверьки замирают, недоуменно обнюхивают другдруга и прекращают работу, демонстрируя явную усталость и даженеудовольствие. Тогда дрессировщик хватается за свисток, и на некотороевремя ему удается призвать мангустов к порядку. Однако вскоре мы понимаем,что земля опрыскана неравномерно и мангусты вполне резонно отказываютсявыполнять задание, которое вдруг лишается для них всякого смысла. Ведь у насдостаточно змеиной эссенции, никакой напряженности не возникало бы, а так истарики, и мы, и муниципальный инспектор вынуждены тянуть одеяло на себя иглубоко от этого страдаем; но с незапамятных времен эссенцию нам поставляютв обрез, да еще подчас экспедиции возвращаются из сельвы с пустыми руками,так что муниципалитету приходится опустошать свои и без того скудные запасы,дабы достойно провести очередную кампанию. Если такое случается, мы начинаемтрястись еще сильнее, боясь, как бы не объявили расширенный призыв на работыв сельву. Хотя «трястись» — это, конечно же, громко сказано, потому чторасширенный призыв тоже входит в традиции нашего государства, как, впрочем,и сама кампания, и никому не взбредет на ум выступать против того, чтонаряду со многим другим составляет наш долг. Об экспедициях в сельву мыговорим мало, а вернувшиеся оттуда дают подписку о неразглашении тайны,подписку, о которой мы почти ничего не знаем. Наверняка власти хотят такимобразом оградить нас от тревог, однако, к несчастью, наши потери слишкомбросаются в глаза. И хотя никаких выводов мы делать не собираемся, гибельмногочисленных родственников и знакомых, завербованных в сельву, наводит намысль о том, что поиски змей каждый год встречают ожесточенное сопротивлениежителей соседней страны и нашим соотечественникам приходится — подчас ценойсерьезных потерь — давать отпор врагу, чьи жестокость и коварство вошли влегенду. Мы не говорим об этом открыто, но всех возмущает, что нация,которая не собирает сухие листья, не позволяет нам охотиться на еетерритории. Наши власти наверняка готовы поручиться, что экспедиции в сельвуне преследуют никакой иной цели, кроме ловли змей, а враги сопротивляютсяисключительно из-за своей чужестранной гордыни, и оправдания этому нет ибыть не может.
Великодушие наших властей не имеет границ, они проявляют его даже вслучаях угрозы общественному спокойствию. Поэтому мы ничего не знаем — и,главное, не желаем знать — об участи наших раненых героев. Как бы стараясьоградить нас от ненужных волнений, власти представляют список, в которомфигурируют либо те, кто остался цел и невредим, либо погибшие (гробыпоследних прибывают тем же военным поездом, что и уцелевшие членыэкспедиции, а также змеи). Два дня спустя начальство и население идут накладбище хоронить павших. Власти отвергают пошлый способ захороненияпокойников в братской могиле — им хочется, чтобы у каждого был свойсобственный холмик, легко опознаваемый по надгробной плите, на которойродственники могут делать любые надписи, без каких-либо ограничений; апоскольку в последние годы число человеческих жертв неуклонно возрастает,муниципалитет экспроприировал прилегающие земли и за их счет расширилкладбище. Так что можете себе представить, какие огромные толпы устремляютсяпервого ноября с утра пораньше почтить могилы своих близких. К несчастью,дело происходит поздней осенью, и ковер из сухих листьев, устилающих дорожкии могилы, настолько плотен, что мы совершенно запутываемся и можем часамикружить по кладбищу, расспрашивая, как пройти к нужной могиле. Почти всеприносят с собой веники, и нередко бывает, что, очистив надгробие, тывидишь, что ошибся и могилка чужая. Однако мало-помалу каждый находит своих,и к середине дня уже можно отдохнуть и предаться размышлениям. В какой-томере мы даже рады, что поиск могил сопряжен со столькими трудностями, этодоказывает полезность предстоящей кампании; наши дорогие покойники как бывдохновляют нас на уборку сухих листьев, в которой, правда, еще не участвуютмангусты, они вступят в дело на следующий день, когда начальство распределитновые порции змеиной эссенции, привезенной из экспедиции вместе с гробами, икогда старики опрыскают палую листву, дабы заставить мангустов усердноработать.
[Пер. Т.Шишовой]
Из книги
«Восьмигранник»
Плачущая Лилиана
Хорошо еще, что это был Рамос, а не какой-нибудь другой врач, мы с нимдавно договорились, и я знал, когда настанет мой час, он мне об этом скажетили, по крайней мере, даст понять, не говоря всего. Ему, бедняге, трудноватопришлось, пятнадцать лет дружбы, и ночи за покером, и выходные за городом, итакое сказать, это всегда проблема; но что поделаешь, в час истины междумужчинами это стоит большего, чем утешительная ложь, приукрашенная, кактаблетки с глазурью или как та розовая жидкость, которую мне капля за каплейвводят в вену.
Три или четыре дня, он не говорил мне, но я понял, он позаботится отом, чтобы не было ничего такого, что обычно называют агонией, и что мне недадут умереть как собаке, зачем такое; я могу ему доверять, последниетаблетки будут, как всегда, или зеленые, или красные, но внутри совсемдругое, великий сон, за что я благодарен ему заранее, и Рамос стоит в ногахмоей кровати и смотрит на меня, немного растерянный, что пришлось выложитьмне правду, ничего, старина. Не говори Лилиане, она станет плакать раньше,чем нужно, как ты считаешь. А вот Альфредо скажи, Альфредо можешь сказать,чтобы он отпросился с работы и побыл с Лилианой и мамой. Че, и скажисиделке, чтобы она не доставала меня, когда я пишу, это единственное, чтопомогает мне забыть о боли, кроме твоей изумительной фармакопеи[149], разумеется.Да, и чтобы мне приносили кофе, когда я прошу, уж очень строгие порядки вэтой больнице.
Это правда: когда я пишу, я хоть ненадолго успокаиваюсь; наверно,поэтому приговоренные к смерти оставили после себя такое множество писем, ятеперь это понимаю. Кроме того, мне нравится видеть написанным то, чтосуществует только в моем воображении, от чего сжимается горло и невозможноудержаться от слез; сквозь слова я вижу себя другим, о чем хочу, о том идумаю, а потом записываю так, как вижу, это все издержки писательскойпрофессии, а может, уже размягчение мозгов. Я прерываюсь, только когдаприходит Лилиана, с остальными я менее любезен, поскольку они считают, чтомне вредно много говорить, я предоставляю им возможность самим рассказать,холодно ли сегодня на улице и кто победит на выборах — Никсон илиМакговерн[150], не выпуская из рук карандаша, пусть себе разговаривают, аАльфредо даже замечает это, он говорит, делай, что хочешь, продолжай писать,будто его тут вообще нету, и вообще, у него газета, так что он еще посидит.Но моя жена такого не заслуживает, ее я выслушиваю и улыбаюсь ей, и больотступает, и мне нравится, когда она чмокает меня в щеку снова и снова, чутьвлажными губами, хотя с каждым днем я все больше устаю, когда меня бреют,должно быть, я царапаю ей губы щетиной, бедняжка моя дорогая. Надо сказать,мужество Лилианы — мое главное утешение; стоит мне представить, что онаувидит меня мертвым, как последние силы покидают меня и я едва могу говоритьс ней и отвечать на ее поцелуи, поэтому, как только она уходит и начинаетсяобычная рутина, состоящая из уколов и приторных утешений, я снова берусь заперо. Никому не позволено соваться в мою тетрадь, я знаю, что могу спокойнодержать ее под подушкой или в ящике тумбочки, это моя прихоть, доктор Рамосвелит оставить меня в покое, конечно, надо оставить его в покое, беднягу,это его отвлекает. Значит, в понедельник или во вторник, а местечко в склепев среду или в четверг. В самую жару в Чакарите, как в печке, ребятам нелегкопридется, я так и вижу Пинчо в двубортном пиджаке с накладными плечами, надкоторыми всегда подшучивал Акоста, но ему самому придется одеться, какподобает, чтобы проводить меня в последний путь, ковбой в пиджаке игалстуке, на это стоит посмотреть. И Фернандито, вся наша троица в полномсоставе, ну и конечно, Рамос, до самого конца, и Альфредо, который держитпод руку Лилиану и маму и плачет вместе с ними. И все это искренне, я жезнаю, как они меня любят, как им будет меня не хватать; все будет не так,как было, когда мы хоронили толстяка Тресу, тогда была просто дружескаяобязанность, несколько совместно проведенных отпусков, быстренько покончитьс выполнением последнего долга, чтобы снова вернуться к обычной жизни и всезабыть. Конечно, у всех будет волчий аппетит, в особенности у Акосты, насчетпожрать его никому не обскакать; и хотя у всех душа будет болеть и все будутпроклинать нелепую судьбу — умереть таким молодым, в расцвете сил, —произойдет то, что всем нам хорошо знакомо, такое облегчение сесть послепохорон в автобус или в машину и вернуться домой, принять душ, закусить судовольствием, одновременно чувствуя угрызения совести, но как тут нечувствовать голод после такого изнурительного дня, после запаха погребальныхвенков и бесконечных сигарет и долгой пешей прогулки и некоего смутногоощущения, будто ты поквитался с судьбой, которое все мы чувствуем в подобныемоменты и которое я не стану отрицать, если не хочу лицемерить. Приятноподумать о том, как Фернандито, Пинчо и Акоста вместе отправятся вкакую-нибудь закусочную, наверняка отправятся, ведь мы так и сделали послетолстяка Тресы, друзьям нужно побыть вместе, осушить литр вина и закуситьпотрохами; черт возьми, я так и вижу их: Фернандито первый отпуститкакую-нибудь шуточку и тут же прикусит себе язык с помощью доброй половиныкуска колбасы, запоздало раскаиваясь, Акоста посмотрит на него исподлобья,но Пинчо не выдержит и рассмеется, потому что удержаться невозможно, и тогдаАкоста, само послушание Господне, скажет, что не следует показывать дурнойпример мальчишкам, а потом и сам рассмеется, прежде чем ухватиться засигарету.
И они будут долго говорить обо мне, у каждого много найдется чтовспомнить за то время, что мы четверо жили одной жизнью, конечно, были ипровалы, периоды жизни, когда мы не были все вместе, и об этом могутвспомнить, например, Акоста или Пинчо, за столько-то лет мало ли что моглослучиться — и ссоры, и любовные делишки, но что там говорить, своякомпания. А потом им будет трудно расстаться после этих посиделок, потомучто вернется другое и надо будет идти домой, последний, окончательный моментневозвратного прощания. Для Альфредо все будет по-другому, и не потому, чтоон не из нашей компании, наоборот, Альфредо придется заниматься Лилианой имамой, а этого ни Акоста и никто другой сделать не смогут, с каждым издрузей жизнь вырабатывает особенные взаимоотношения, все пойдут домой, ноАльфредо — другое дело, его близость с нашей семьей мне всегда былаприятна, он с удовольствием, подолгу разговаривал с мамой о цветах илекарствах, водил Почо в зоопарк или в цирк, всегда готовый к услугамхолостяк, коробка с пирожными и партия в карты, когда маме нездоровится, егоробкая и явная симпатия к Лилиане, всем друзьям друг, которому придется вэти дни сдерживать слезы, скорее всего, он отвезет Почо к себе на дачу и тутже вернется, чтобы быть с мамой и Лилианой до последнего. В конце концов емупридется взять на себя роль «мужчины в доме» и вынести все трудности,начиная с организации похорон, ведь мой старик разъезжает сейчас где-то поМексике или Панаме, и кто его знает, успеет ли он прибыть вовремя, чтобывытерпеть одиннадцатичасовое солнце в Чакарите, бедняга, именно Альфредоповедет Лилиану, не думаю, что маме позволят пойти, Лилиана под руку с ним,и он чувствует, как она дрожит, так же как дрожит он сам, и он шепчет ей наухо все то, что я шептал жене толстяка Тресы, обязательная и бесполезнаяриторика — не утешение, не ложь и даже не подходящие случаю фразы, —просто ты здесь, и этого достаточно.
Хуже всего им придется на обратном пути, до этого — церемония и цветыи продолжение общения, уже непостижимого, вся эта мишура и позолота, высокиесводы склепа, четкие действия служащих похоронного бюро, но потом обратныйпуть в машине, а особенно возвращение домой, приехать и войти в дом, зная,что день пройдет без телефонных звонков и больницы, что Рамос не позвонит ине будет продлевать Лилиане ее надежды, Альфредо сварит кофе и скажет, чтоПочо очень нравится на даче, он с удовольствием играет с другими мальчишкамии детьми пеонов, надо позаботиться о маме и Лилиане, Альфредо знает каждыйугол в доме, и, конечно, он останется ночевать на диване в моем кабинете,там, где мы однажды уложили Фернандито, который начисто продулся в покер икомпенсировал огорчение пятью порциями коньяка, когда ему и одной-то былоуже вполне достаточно. Уже столько недель Лилиана спит одна, и, наверное,она устала даже больше, чем сама думает, Альфредо не забудет датьуспокаивающее Лилиане и маме, тетя Сулема нальет всем яблочной настойки илипового чаю, Лилиану постепенно усыпит наступившая тишина в доме, которыйАльфредо заботливо закроет на все замки, прежде чем удалиться спать на дивани закурить наконец сигару, чего он не осмеливался сделать в маминомприсутствии, потому что от дыма у нее кашель.
Что ж, хоть это хорошо, по крайней мере Лилиана и мама не будутчувствовать себя так одиноко или, что еще хуже, не будут окруженысочувствием дальних родственников, которые обычно набиваются в дом, гдеслучилось горе; тетя Сулема, которая всегда жила этажом выше, и Альфредо,который всегда был среди нас, так что мы и замечать его перестали, другсемьи со своим ключом; в самые первые часы, наверное, легче ощущатьбезмолвное отсутствие, чем терпеть объятия и цветистые соболезнования толпыродственников, Альфредо будет их оберегать, Рамос зайдет навестить маму иЛилиану, выпишет им снотворное и оставит пилюли для тети Сулемы. И воттишина и темнота обволакивают дом, только слышно, как бьют церковные часы даиногда доносится гудок машины откуда-то издалека, район-то, в общем,спокойный. Хорошо думать, что все будет именно так, все погрузятся в тяжелыйсон без сновидений, Лилиана свернется на постели изящным клубком, похожая набольшую кошку, одна рука откинута на влажную от слез и одеколона подушку,другая бережно прижата к щеке, как у спящего ребенка. Так хорошопредставлять себе ее такой, спящая Лилиана, Лилиана в конце черного туннеля,смутно чувствуя, что сегодня закончилось и превращается во вчера, что свет,пробивающийся сквозь занавески, совсем не такой, как тот, что заливал всюкомнату, когда тетя Сулема открывала шкафы и доставала черные платья ивуали, как тот, что смешивался со слезами отчаяния, последний, бесполезныйпротест против того, что уже настало. Теперь свет в ее окно проникнет раньшевсех, еще до того, как обрывки воспоминаний выберутся из сна и смутнымиобразами наполнят последнее забытье. В одиночестве, по-настоящему осознав,что она в одиночестве в этой постели и в этой комнате, в этом дне, которыйначнется совсем по-другому, Лилиана заплачет, наверное, уткнувшись вподушку, и никто не придет ее утешить, ей дадут выплакаться, и только многопозже, в обманчивом полусне, среди простыней, пустота дня начнет заполнятьсякофе, раздвинутыми занавесками, тетей Сулемой, голосом Почо, которыйпозвонит с дачи, чтобы рассказать о подсолнухах и лошадях, о том, как емуудалось после тяжелой борьбы выловить большую рыбину с широкими плавниками,и еще о том, что у него царапина на руке, так, ерунда, ничего страшного, донКонтрерас уже приложил ему пластырь, самое лучшее средство от царапин.Альфредо ждет ее в гостиной с газетой в руках, он говорит, что мама спалахорошо и что Рамос придет в двенадцать, он предлагает ей во второй половинедня поехать навестить Почо, в такую жару лучше всего на даче и вообще загородом, можно даже отвезти туда маму, пусть подышит свежим воздухом, и,может быть, остаться там до конца недели, всем вместе, Почо будет так рад,если они побудут с ним. Ей все равно, согласиться или нет, все это понимаюти знают, каков будет ответ, и утро идет своим чередом, послушно съестьзавтрак, безразлично поддержать разговор о забастовке текстильщиков,попросить еще кофе и подойти к телефону, который они уже снова включили,телеграмма из-за границы от свекра, на углу столкнулись две машины, свисткии крики, за стеной обычная жизнь города, половика третьего, поехать с мамойи Альфредо на дачу, что там все-таки за царапина, мальчишки есть мальчишки,с ними что угодно может случиться, Альфредо за рулем, он успокаивает их, донКонтрерас в таких вещах больше понимает, чем любой врач, улицы поселкаРамос-Мехиа[151], солнце, как расплавленный сироп, укрыться в прохладныхкомнатах, беленных известью, мате в пять часов и Почо со своей рыбиной,которая уже начала пахнуть, но она такая красивая, такая большая, знаешь,как трудно было вытащить ее из ручья, мама, она мне чуть леску не порвала,правда-правда, посмотри, какие у нее зубы. Будто листаешь альбом сфотографиями или смотришь фильм, образы и слова, все мелькает одно задругим, заполняя пустоту, вы только поглядите, сеньора, какое жаркое извырезки получилось у Кармен, нежное и вкусное, только один кусочек и немногосалата, и больше ничего, в такую жару лучше есть поменьше, я принесласредство от насекомых, в это время уже полно комаров. Альфредо тут же, онничего не говорит ей, он с Почо, гладит его по руке, ну, старик, ты чемпионпо рыбной ловле, завтра с утра пораньше пойдем на рыбалку вместе, как знать,может, и я такую же вытащу, мне говорили, тут один крестьянин поймал рыбинувесом в два килограмма. Здесь под навесом хорошо, мама может подремать вкресле-качалке, если захочет, дон Контрерас прав, царапина пустяковая и ужевсе прошло, ну-ка покажи нам, как ты ездишь верхом на пятнистом пони,посмотри, мама, я могу галопом, а почему ты не пойдешь с нами завтра нарыбалку, я тебя научу, вот увидишь, пятница полна красного солнца ивыловленной рыбы, Почо и сын дона Контрераса бегают наперегонки, в полденьобед, что-нибудь немудреное, мама помогает чистить кукурузные початки,советует Кармен, что надо делать с ужасным кашлем ее дочери, он никак непроходит, сиеста в пустых комнатах, где пахнет летом, полумрак жестковатыхпростыней, сумерки под навесом и костер от комаров, ненавязчивая близостьАльфредо, как у него так получается, быть рядом, и заниматься Почо, и чтобывсем было хорошо, а когда все замолкают, он всегда знает, что сказать,вовремя предложит лимонаду, подаст носовой платок, включит радио, чтобыпослушать новости, про забастовку и про Никсона, этого можно было ожидать,ну и страна.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |