— Дэдэ сказала, что я тогда, вечером, по-хамски вел себя.
— Брось вспоминать.
— Нет, не брошу. По правде говоря, я вел себя прекрасно. Тебе надогордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не делаю, веришь?..Это показывает, как я тебя ценю. Нам бы закатиться куда-нибудь вместе дапоговорить обо всякой всячине. Здесь-то… — Он презрительно выпячиваетнижнюю губу, заливается смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая насофе. — Бруно, старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу…
— Как твой грипп? Сейчас ничего?
— Никакой это был не грипп. Пришел врач и стал болтать, что обожаетджаз и что как-нибудь вечерком я должен зайти к нему послушать пластинки…Дэдэ мне сказала, ты дал ей денег.
— Перебьетесь пока, получишь и отдашь. Ты как сегодня вечером? Внастроении?
— Да, играть охота, сейчас бы заиграл, если бы сакс был здесь, но Дэдэуперлась: «Сама принесу в театр». Классный сакс. Вчера мне казалось, яисходил любовью, когда играл… Видел бы ты лицо Тики. Или ты ревновала,Тика?
И они снова визгливо захохотали, а Джонни счел самым подходящимсхватить Арта и запрыгать в упоении по студии, высоко вскидывая ноги в танцебез музыки — только брови у него и у Арта задергались, отмечая ритм.Невозможно сердиться на Джонни или на Арта, это все равно что злиться наветер, который треплет вам волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я сталиобсуждать предстоящее вечернее представление. Марсель уверен, что Джонниповторит свой потрясающий успех пятьдесят первого года, когда он впервыеприехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все сойдетотличным образом. Хотелось бы и мне в это верить… Во всяком случае, мне неоставалось ничего иного, как только усесться в первом ряду и слушатьконцерт. По крайней мере, я знал, что Джонни не насосался марихуаны, как вБалтиморе. Когда я сказал об этом Тике, она схватила меня за руку, словнобоясь свалиться в воду. Арт и Джонни подошли к пианино, и Арт сталпоказывать Джонни новую тему, тот покачивал в такт головой и подпевал. Онибыли невероятно элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портил жирок,который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пустились в воспоминания о вечере в Балтиморе, когда Джонниперенес первый жестокий кризис. Во время разговора я смотрел Тике прямо вглаза, чтобы убедиться, что она меня понимает и не испортит дело на сей раз.Если Джонни перепьет коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной,концерт провалится и все полетит к черту. Париж — не провинциальное казино,здесь весь свет смотрит на Джонни. Думая об этом, я не могу избавиться отпротивного привкуса во рту, от злости — не на Джонни, не на егозлоключения, а скорее на себя самого и на людей, окружающих его, маркизу иМарселя например. По существу, все мы — банда эгоистов. Под предлогомзаботы о Джонни мы лишь пестуем собственное представление о нем, предвкушаемудовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим придать блескстатуе, сообща воздвигнутой нами, и оберегать ее, чего бы это ни стоило.Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем (вот-вот должны выйтианглийский и итальянский переводы), и, возможно, волнения такого родасоставляют часть моих забот о Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобызарабатывать на хлеб, а маркизе… ей лучше знать, маркизе, что она находитв нем, кроме таланта. Все это закрывает другого Джонни, и мне вдруг приходитв голову, что, вероятно, Джонни именно об этом хотел сказать мне, когдасорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без саксофона, Джоннибез денег и одежды, Джонни, одержимый идеей, которую не может одолеть егоскудный интеллект, но которая так или иначе вливается в его музыку,заставляет его тело трепетать от неги, готовит его кто знает к какомунежданному броску, для нас непостижимому.
И когда одолевают вот такие мысли, поневоле начинаешь ощущать гадкийпривкус во рту, и вся честность мира не в состоянии окупить внезапногооткрытия, что ты просто жалкий подлец рядом с таким вот Джонни Картером,пьющим свой коньяк на софе и лукаво на тебя поглядывающим. Пора было идти взал «Плейель». Пусть музыка спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, вобщем-то, одну из своих худших миссий: поставит добротные ширмы передзеркалом, сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала «Хот-джаз»[105] рецензию на этотвечерний концерт. Но во время концерта, хотя я и царапаю стенографическиекаракули на колене в кратких перерывах, у меня нет ни малейшего желаниявыступать в роли критика, то есть давать сопоставительные оценки. Япрекрасно знаю, что для меня Джонни давно уже не только джазист; егомузыкальный гений — это нечто вроде великолепного фасада, нечто такое, чтов конце концов может пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадомскрывается другое, и это другое — единственное, что должно интересоватьменя, хотя бы потому, что только оно по-настоящему важно для Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же приходишь всебя… Почему я не могу поступать, как он, почему никогда не смогу битьсяголовой о стену? Я обдуманнейшим образом подгоняю к действительности слова,которые претендуют на ее отражение; я ограждаю себя размышлениями идогадками, которые суть не более чем какая-то несуразная диалектика. Нокажется, я наконец понимаю, почему иной колокольный звон заставляетинстинктивно бухаться на колени. Изменение позы символизирует иное ощущениезвука, того, что он воспроизводит, саму сущность воспроизводимого. Едва яулавливаю такую перемену, как явления, которые секунду назад мне казалисьдикими, наполняются глубоким смыслом, удивительно упрощаются и в то же времяусложняются. Ни Марселю, ни Арту и в голову не пришло, что Джонни отнюдь нерехнулся, когда скинул ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тотмомент чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землей, ибо егомузыка — утверждение всего земного, а не бегство от него. И это тоже ячувствую в Джонни — он ни от чего не бежит, он курит марихуану не длязабвения жизни, как другие пропащие людишки; он играет на саксофоне не длятого, чтобы прятаться за оградой звуков; он проводит недели впсихиатрических клиниках не для того, чтобы спасаться там от всякихдавлений, которым он не в силах противостоять. Даже его музыкальный стиль —это его подлинное «я», — стиль, который напрашивается на самые абсурдныеопределения, но не нуждается ни в одном из них, подтверждает, что искусствоДжонни — не замена и не дополнение чего-либо. Джонни бросил язык «хот», вобщем пользующийся популярностью уже лет десять, ибо этот джазовый язык, допредела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни желаниевсегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что желаниезаставляет идти вперед, искать, заранее отметая легкие победы традиционногоджаза. Поэтому, думаю, Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом иностальгией… Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге, объяснил,как отказ от непосредственного удовлетворения побудил Джонни создатьмузыкальный язык, наивысшие возможности которого он и другие музыкантыпытаются довести до полного совершенства. Такой джаз разбивает вдребезгивесь банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы освоитьобласть, кажущуюся безгранично просторной, где музыка обретает полнуюсвободу, подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становитсяподлинной живописью. Следовательно, желая быть властителем музыки, котораяне облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую я условно назвал быметафизической, Джонни будто хочет выявить в ней себя, вцепиться зубами вдействительность, которая все время ускользает от него. В этом я вижуудивительнейший парадокс его почерка, его будоражащее воздействие. Никогдане удовлетворяясь достигнутым, музыка становится непрерывно возбуждающимсредством, не имеющей конца композицией — и прелесть всего этого не взавершении, а в творческом искании, в проявлении душевных сил, которыезатмевают слабые человеческие эмоции, но сами не теряют человечности. И еслиДжонни, как сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемыхимпровизациях, я очень хорошо знаю, что он не бежит от жизни. Стремлениенавстречу чему-то никогда не может означать бегства, хотя место встречивсякий раз и отдаляется. А то, что остается позади, Джонни игнорирует илигордо презирает. Маркиза, например, думает, будто Джонни боится бедности.Она не понимает, что Джонни может испугаться лишь одного — если нельзявсадить нож в бифштекс, когда ему захочется есть, или рядом не окажетсякровати, когда его будет клонить ко сну, или в бумажнике не найдется стадолларов, когда ему покажется вполне естественным истратить эти стодолларов. Джонни не парит в мире абстракций, как мы. Поэтому его музыка,удивительная музыка, которую я услышал этим вечером, никоим образом неабстрактна. Однако только один Джонни может отдать себе отчет в том, что онпостиг в своей музыке, но он уже увлечен другой темой, теряясь в новыхустремлениях или в новых догадках. Его завоевания — как сновидения: онзабывает о них, очнувшись от аплодисментов, возвращающих его назад издалека,оттуда, куда он уносится, переживая свои четверть часа за какие-то полторыминуты.
Наивно, конечно, полагать, что если держишься обеими руками загромоотвод во время жуткой грозы, то останешься невредим. Дней пять спустя ястолкнулся с Артом Букайей у «Дюпона» в Латинском квартале, и он тут же,захлебываясь, сообщил мне прескверную новость. В первый момент я чувствовалнечто вроде удовлетворения, которое, каюсь, граничило со злорадством, ибо япрекрасно знал: спокойная жизнь долго не продлится. Но потом пришли мысли опоследствиях — я же люблю Джонни, — и стало не по себе. Поэтому яопрокинул двойную порцию коньяка, и Арт подробно рассказал мне ослучившемся. В общем, оказалось, что накануне днем Джонни все подготовил длязаписи нового квинтета в составе: Джонни — ведущий саксофон, Арта, МарселяГавоти и двух отличных ребят из Парижа — фортепьяно и ударные инструменты.Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть весь день изахватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и записать побольше вещей.А случилось иначе. Прежде всего Джонни явился в пять, когда Делоне ужезубами скрежетал от нетерпения. Растянувшись в кресле, Джонни заявил:чувствую себя, мол, неважно и пришел только затем, чтобы не испортитьребятам день, но играть не желаю.
— Марсель и я наперебой старались уговорить его отдышаться, отдохнутьмалость, но он заладил черт знает о каких-то полях с урнами, на которые оннабрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах. А под конец сталпригоршнями вытаскивать из карманов и сыпать на пол листья, которые набралгде-то в парке. Не студия — какой-то сад ботанический. Операторы мечутся изугла в угол, злющие как собаки, а записи — никакой. Представь себе, главныйзвукооператор три часа курил в своем кабинете, а в Париже это немало дляглавного-то звукооператора.
Наконец Марсель уговорил Джонни попробовать, — может, получится. Ониначали играть, а мы тихонько им подыгрывали, — продолжает Арт, — чтобыхоть не сдохнуть со скуки. Но скоро я приметил, что у Джонни сводит правуюруку, и, когда он заиграл, честно тебе скажу, тяжко было смотреть на него.Лицо, знаешь, серое, а самого трясет как в лихорадке. Я даже не заметил,когда он на пол шмякнулся. Потом вскрикнул, медленно обвел взглядом насвсех, одного за другим, и спрашивает, чего, мол, мы ждем, почему не начинаем«Страстиз». Знаешь эту тему Аламо? Ну ладно, Делоне дал знак оператору, мывступили, как сумели, а Джонни поднялся, расставил ноги, закачался, как влодке, и стал выдавать такие штуки, что, клянусь тебе, в жизни подобного неслыхивал. Минуты три так играл, а потом как рванет жутким визгом… Ну,думаю, сейчас вся твердь небесная на куски разлетится, — и пошел себе вугол, бросив нас на полном ходу. Пришлось закругляться кое-как.
А дальше-то — самое плохое. Когда мы кончили, Джонни сразу огрел нас:мол, все чертовски плохо вышло и запись никуда. Понятно, ни Делоне, ни мы необратили на его слова внимания, потому что, несмотря на срыв, одно толькосоло Джонни стоит в тысячу раз больше всего, что каждый день слушаешь.Удивительное дело, трудно тебе объяснить… Когда услышишь, сам поймешь,почему ни Делоне, ни операторы и не подумали стереть запись. Но Джоннипросто осатанел, грозил вышибить стекла в кабине, если ему не скажут, чтопластинки не будет. Наконец оператор показал какую-то штуковину и успокоилего, и тогда Джонни предложил записать «Стрептомицин», который получился инамного лучше, и намного хуже. Понимаешь, эта пластинка гладенькая, непридерешься, но нет в ней того невероятного чуда, какое Джонни в «Страстизе»выдал.
Вздохнув, Арт допил свое пиво и скорбно уставился на меня. Я спросил,что было с Джонни потом. Арт сказал, что, после того как Джонни напичкалвсех историями о листьях и полях, покрытых урнами, он отказался дальшеиграть и, шатаясь, ушел из студии. Марсель отобрал у него саксофон, чтобы онего опять не потерял или не разбил, и вместе с одним из ребят-французовотвел в отель.
Что мне остается делать? Надо тут же идти навещать его. Но все-таки яотложил это на завтра. А завтра нахожу имя Джонни в полицейской хронике«Фигаро», потому что ночью Джонни якобы поджег номер и бегал нагишом покоридорам отеля. Ни он, ни Дэдэ не пострадали, но Джонни находится в клиникепод врачебным надзором. Я показал газетное сообщение своей выздоравливающейжене, чтобы успокоить ее, и немедля отправился в клинику, где моежурналистское удостоверение не произвело ни малейшего впечатления. Мнеудалось лишь узнать, что Джонни бредит и абсолютно отравлен марихуаной —такой лошадиной дозы хватило бы, чтобы рехнулась дюжина парней. Бедняга Дэдэне смогла устоять, не смогла убедить его бросить курение; все женщины Джоннив конце концов превращаются в его сообщниц, и я дал бы руку на отсечение,что наркотик ему раздобыла маркиза.
В конечном итоге я решил тотчас пойти к Делоне и попросить его дать мнекак можно скорее послушать «Страстиз». Кто знает, может быть, «Страстиз» —это завещание бедного Джонни. А в таком случае моим профессиональным долгомбыло бы…
Однако нет. Пока еще нет. Через пять дней мне позвонила Дэдэ и сказала,что Джонни чувствует себя намного лучше и хочет видеть меня. Я предпочел неупрекать ее: во-первых, потому, что это, безусловно, пустая трата времени,и, во-вторых, потому, что голос бедняжки Дэдэ, казалось, выдавливается израсплющенного чайника. Я обещал сейчас же прийти и сказал ей, что, когдаДжонни совсем поправится, надо бы устроить ему турне по городам Франции.Дэдэ начала всхлипывать, а я повесил трубку.
Джонни сидит в кровати. Двое других больных в палате, к счастью, спят.Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он схватил мою голову своими ручищамии стал чмокать меня в лоб и в щеки. Он страшно худой, хотя сказал мне, чтокормят хорошо и аппетит нормальный. Больше всего его волнует, не ругают лиего ребята, не навредил ли кому его кризис и так далее. Отвечать-то ему, вобщем, незачем, он прекрасно знает, что концерты отменены, и это здоровоударило по Арту, Марселю и остальным. Но он спрашивает меня, словно надеясьуслышать что-то хорошее, ободряющее. И в то же время ему меня не обмануть:за этой тревогой где-то глубоко в нем кроется великое безразличие ко всемуна свете. В душе Джонни не дрогнуло бы ничто, если бы все полетело кчертовой матери. Я знаю его слишком хорошо, чтобы ошибаться.
— О чем толковать, Джонни. Все могло бы сойти лучше, но у тебя талантгубить всякое дело.
— Да, отрицать не буду, — устало говорит Джонни. — Но во всемвиноваты урны.
Мне вспоминаются слова Арта, и я не отрываясь гляжу на него.
— Поля, забитые урнами, Бруно. Сплошь одни невидимые урны, зарытые наогромном поле. Я там шел и все время обо что-то спотыкался. Ты скажешь, мнеприснилось, да? А было так, слушай: я все спотыкался об урны и наконецпонял, что поле сплошь забито урнами, которых там сотни, тысячи, а в каждой— пепел умершего. Тогда, помню, я нагнулся и стал отгребать землю ногтями,пока одна урна не показалась из земли. Да, хорошо помню, я помню, мнеподумалось: «Эта наверняка пустая, потому что она для меня». Глядишь — нет,полным-полна серого пепла, какой, я уверен, был и в других, хотя я их неоткрывал. Тогда… тогда, мне кажется, мы и начали записывать «Страстиз».
Украдкой гляжу на табличку с кривой температуры. Вполне нормальная, непридерешься. Молодой врач просунул голову в дверь, приветственно кивнул мнеи ободряюще салютовал Джонни, почти по-спортивному. Хороший парень. НоДжонни ему не ответил, и, когда врач скрылся за дверью, я заметил, какДжонни сжал кулаки.
— Этого им никогда не понять, — сказал он мне. — Они все равно какобезьяны, которым дали метлы в лапы, или как девчонки из консерваторииКанзас-Сити, которые думают, что играют Шопена, ей-богу, Бруно. В Камарильоменя положили в палату с тремя другими, а утром является практикант, такойчистенький, розовенький — загляденье. Ни дать ни взять — сын Клинекса[106] иТампекса, честное слово. И этот ублюдок садится рядом и принимается утешатьменя, меня, хотя я только и желал что умереть и уже не думал ни о Лэн, ни оком. А этот тип еще и обиделся, когда я от него отмахнулся. Он, видать,ждал, что я встану, завороженный его белым личиком, прилизанными волосенкамии полированными ноготками, и исцелюсь, как эти дурни, которые приползают вЛурд[107], швыряют туда же костыли и начинают козами скакать…
Бруно, этот тип и те другие типы из Камарильо — какие-то убежденные.Спросишь — в чем? Сам не знаю, клянусь, но в чем-то очень убежденные.Наверное, в том, что они очень правильные, что они ох как много стоят с ихдипломами. Нет, не так выразился. Некоторые из них скромники и не считаютсебя безгрешными. Но даже самый скромный чувствует себя уверенно. Вот этоменя бесит, Бруно, что они чувствуют себя уверенно. В чем их уверенность,скажи мне, пожалуйста, когда даже у меня, отребья несчастного с тысячейболячек и заскоков, хватает ума, чтобы разглядеть, что все кругом на соплях,на фуфу держится. Надо только оглядеться немного, почувствовать немного,помолчать немного, и везде увидишь дыры. В двери, в кровати — дыры. Руки,газеты, время, воздух — все сплошь в пробоинах; все — как губка, какрешето, само себя дырявящее… Но они — это американская наука собственнойперсоной, понимаешь, Бруно? Халаты их защищают от дыр. Они ничего не видят,верят тому, что скажут другие, а воображают, что видели сами. И конечно, онине могут видеть вокруг дыры и очень уверены в себе самих, абсолютно убежденыв необходимости своих рецептов, своих клизм, своего проклятого психоанализа,своих «не пей», «не кури»… Ох, дождаться бы дня, когда я смогу сорваться сместа, сесть в поезд, смотреть в окошко и видеть, как все остается позади,разбивается на куски. Не знаю, заметил ли ты, как бьется на куски все, чтомелькает мимо…
Мы закуриваем «Голуаз». Джонни разрешили немного коньяка и не болеевосьми-десяти сигарет в день. Но видно, что курит, если можно так сказать,его телесная оболочка, что сам он вовсе не здесь, будто не желает вылезатьиз глубокого колодца. Я спрашиваю себя, что он увидел, перечувствовал запоследние дни. Мне не хочется волновать его, но если бы вдруг ему самомувздумалось рассказать… Мы курим, молчим, иногда Джонни протягивает руку иводит пальцами по моему лицу, словно удостовериваясь, что это я. Потомпостукивает по наручным часам, глядит на них с нежностью.
— Дело в том, что они считают себя мудрецами, — говорит он вдруг. —Они считают себя мудрецами, потому что замусолили кучу книг и проглотили их.Меня просто смех разбирает: ведь в общем они — неплохие ребята, а живут,уверенные в том, что все, чему они учатся и что делают, — вещи ох какиетрудные и умные. В цирке тоже так, Бруно, и среди нас тоже. Люди думают,мол, в таком-то деле — верх трудности, и потому аплодируюттрюкачам-акробатам или мне. Не знаю, что им при этом кажется. Что человек начасти разрывается, когда хорошо играет? Или что акробат руки-ноги ломает,когда прыгает? В жизни настоящие трудности — совсем иные, они вокруг нас —это все то, что людям представляется самым простым да обычным. Смотреть ивидеть, например, или понимать собаку или кошку. Вот это трудно, чертовскитрудно. Вчера вечером я почему-то стал глядеть на себя в зеркало, и, верь неверь, это было страшно трудно, я чуть не скатился с кровати. Представь себе,что ты со стороны увидел себя, — одного этого хватит, чтобы обалдеть наполчаса. Ведь в действительности же этот тип в зеркале — не я; мне сразустало ясно — не я. Вдруг, не знаю как, но понял — нет, не я. Душойпочувствовал, а уж если почувствуешь… Но получается как в Палм-Бич, где наодну волну накатывает другая, за ней еще… Только успеешь что-топочувствовать, уж накатывает другое, приходят слова… Нет, не слова, а то,что в словах, какая-то липкая ерунда, тягучие слюни. И слюни душат тебя,текут, и тут начинаешь верить, что тот, в зеркале, — ты. Ясное дело, как непонять. Как не признать себя — мои волосы, мой шрам. Но люди-то непонимают, что узнают себя только по слюням. Потому им так легко глядеться взеркало. Или резать хлеб ножом. Ты режешь хлеб ножом?
— Случается, — говорю я с иронией.
— И тебе хоть бы что. А я не могу, Бруно. Один раз за ужином какшвырну все к черту — чуть глаз не вышиб ножом японцу за соседним столиком.Было это в Лос-Анджелесе, скандал получился жуткий… Я им объяснял,объяснял, но они меня схватили. А мне казалось — понять-то так просто. Втот раз я познакомился с доктором Кристи. Хороший парень; да что я проврачей…
Он машет рукой, рассекая воздух с разных сторон, — и словно остаютсятам невидимые взрезы. Улыбается. Мне же чудится, что он один, совершенноодин. Я — просто пустое место рядом с ним. Если бы Джонни ткнул меня рукой,она бы прошла сквозь меня, как сквозь масло или дым. Потому-то, наверное, онтак осторожно гладит пальцами мое лицо.
— Вот хлеб на скатерти, — говорит Джонни, глядя куда-то вдаль. —Вещь как вещь, хорошая, ничего не скажешь. Цвет чудесный, аромат. В общем, я— одно, а это — совсем другое, ко мне никак не относится. Но если я к немуприкасаюсь, протягиваю руку и беру его, тогда ведь что-то меняется… Тебене кажется? Хлеб — не часть меня, но вот я беру его в руку, ощущаю ичувствую, что это тоже существует в мире. Если же я могу взять ипочувствовать его, тогда, значит, и вправду нельзя сказать, будто это —вещь сама по себе, а я — сам по себе. Или, ты думаешь, можно?
— Дорогой мой, тысячелетиями великое множество длиннобородых умниковломали себе головы, решая эту проблему.
— В хлебе — своя суть жизни, — бормочет Джонни, закрывая лицоруками. — А я осмеливаюсь брать его, резать, совать себе в рот. И ничего непроисходит, я вижу. Вот это-то — самое страшное. Ты понимаешь, как этострашно, что ничего не происходит? Режешь хлеб, вонзаешь в него нож, авокруг все по-старому. Нет, это немыслимо, Бруно.
Меня стало беспокоить выражение лица Джонни, его возбуждение. Всетруднее и труднее склонять его к разговору о джазе, о его прошлом, о егопланах, возвращать к действительности. (К действительности. Я написал слово,и самому стало муторно. Джонни прав, это не может быть действительностью.Невозможна такая действительность — быть джазовым критиком и не знать, чтокое-кто может оставить тебя в дураках. Но с другой стороны, нельзя плыть потечению за Джонни — так все мы в конце концов сойдем с ума.)
Затем он заснул или, по крайней мере, притворился спящим, сомкнулглаза. Иногда мне приходит на ум, как трудно определить, что он делает вданный момент, что есть Джонни. Спит ли, прикидывается спящим, полагает ли,что спит. Неизмеримо труднее уловить сущность Джонни, чем понять любогодругого моего приятеля. И при этом он — самый что ни на есть вульгарный,самый обыкновенный, привыкший к перипетиям самой жалкой жизни человек,которого можно подбить на все, — так кажется. Отнюдь не оригинальнаяличность, — так кажется. Всякий — правда, с поэтической душой и талантом— способен легко уподобиться Джонни, если согласится стать этакимбедолагой, больным, порочным, безвольным. Так кажется. Я, привыкший в своейжизни восхищаться всевозможными гениями — Эйнштейнами, Пикассо, именами изсвятцев, которые каждый может составить в одну минуту (Ганди, Чаплин,Стравинский), — даже готов, как и любой человек, допустить, что подобныеуникумы ходят по небу, как по земле, и не удивлюсь ничему, что бы они ниделали. Они абсолютно отличны от нас, и говорить тут не о чем. Напротив,отличие Джонни — загадочно и раздражает своей необъяснимостью, ибо в самомделе это трудно объяснить. Джонни — не гений, он ничего не открыл, играет вджазе, как тысячи других негров и белых, и, хотя играет лучше их всех, надопризнать, что слава в какой-то степени зависит от вкусов публики, от моды,от эпохи, в конце концов. Панасье[108], например, находит, что Джонни простоникуда не годится, хотя мы полагаем, что никуда не годится именно Панасье.Во всяком случае, поле для дискуссий открыто. Все это доказывает, что вДжонни вовсе нет ничего сверхъестественного, но стоит мне так подумать, какя тут же снова спрашиваю себя: а точно ли в Джонни нет ничегосверхъестественного? (О чем сам он, конечно, и не мыслит.) Он, наверное,хохотал бы до упаду, если ему об этом сказать. Я, в общем-то, хорошо знаю,что он думает о таких вещах, как их расценивает. Я говорю «как ихрасценивает», потому что Джонни… Впрочем, не буду в это вдаваться — мнетолько хочется пояснить себе самому, что дистанция, отделяющая Джонни отнас, не имеет объяснения, обусловлена необъяснимыми различиями. И мнекажется, он первый страдает от последствий нашего внутреннего разобщения,которое его так же мучит, как и нас. Тут как бы напрашивается вывод: Джонни— это ангел среди людей, но элементарная честность заставляет прикуситьязык, добросовестно перефразировать определение и признать, что, может быть,именно Джонни — это человек среди ангелов, реальность среди ирреальностей,то есть всех нас. Иначе зачем Джонни трогает мое лицо пальцами и заставляетменя чувствовать себя таким несчастным, таким призрачным, таким ничтожным совсем моим распрекрасным здоровьем, моим домом, моей женой, моим общественнымпрестижем. Да, моим престижем — вот что самое главное. Самое главное —моим престижем в обществе.
Но, как всегда, едва я выхожу из больницы и окунаюсь в шум улицы, вводоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно перевернувшись ввоздухе, шлепается на сковородку другой стороной. Бедный Джонни, как далекон от реальности. (Да, да, именно так. Мне гораздо легче так думать —теперь, в кафе, спустя два часа после посещения больницы, думать, что всесказанное мною выше — это словно вынужденное признание человека,приговоренного хотя бы иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и предполагал заранее,маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром уладилось. Дэдэ и Арт Букайя зашлиза мной в газету, и мы втроем пошли в «Викс» послушать уже прославленную —хотя пока еще не размноженную — запись «Страстиза». В такси Дэдэ безособого энтузиазма рассказала мне, как маркиза вызволила Джонни изпеределки, в результате которой, в общем-то, только прожжен матрас да досмерти перепуганы алжирцы, живущие в гостинице на улице Лагранж. Штраф (ужеуплаченный), другой отель (уже найденный Тикой) — и Джонни лежит,выздоравливает, в огромной роскошной кровати, пьет молоко ведрами и читает«Пари-матч» и «Нью-Йоркер», не менее часто заглядывая в знаменитую (весьмапотрепанную) стихотворную книжку Дилана Томаса, всю испещренную карандашнымипометками.
Заправившись добрыми новостями и коньяком в кафе на углу, мырасполагаемся в зале для прослушивания. Предстоит знакомство со «Страстизом»и «Стрептомицином». Арт просит погасить свет и растягивается на полу — такудобнее слушать. И вот врывается Джонни и швыряет нам свою музыку в лицо,врывается, хотя и лежит в это время в отеле на кровати, и четверть часакрушит нас своей музыкой. Я понимаю, почему его бесит мысль ораспространении «Страстиза», — кое-кто мог бы уловить фальшивые нотки,дыхание, особенно слышимое при концовке некоторых фраз, и, конечно же, дикийфинальный обрыв, острый короткий скрежет: мне почудилось, что разорвалосьсердце, что нож вонзился в хлеб (он ведь говорил недавно о хлебе). Но Джонникак раз и не ухватывает того, что нам кажется ужасающе прекрасным, —страстного томления, ищущего выход в этой импровизации, где звуки мечутся,вопрошают, внезапно взрываются или глохнут под его рукой. Джонни вовек непонять (ибо то, что он считает поражением, для нас — откровение или, покрайней мере, проблеск нового), что «Страстиз» останется одним из величайшихджазовых свершений. Художник, живущий в нем, всегда задыхался бы от ярости,слыша эту пародию на желанное самовыражение, на все то, что ему хочетсясказать, когда он борется, раскачиваясь как безумный, исходя слюной имузыкой, очень одинокий, наедине с чем-то, что он преследует, что убегает —и тем быстрее убегает, чем настойчивее он преследует. Да, интересно, этонадо было услышать — хотя, в общем, в «Страстизе» только синтезирована сутьего творчества — чтобы я наконец понял, что Джонни — не жертва, непреследуемый, как все думают, как я сам преподнес его в своей книге о нем(кстати сказать, недавно появилось английское издание, идущее нарасхват, каккока-кола), понял, что Джонни — сам преследователь, а не преследуемый, чтовсе его жизненные срывы — зто неудачи охотника, а не броски затравленногозверя. Никому не дано знать, за чем гонится Джонни, но преследованиебезудержно, оно во всем: в «Страстизе», в дыму марихуаны, в его загадочныхречах о всякой всячине, в болезненных рецидивах, в томике Дилана Томаса; оноцеликом захватило беднягу, который зовется Джонни, и возвеличивает его, иделает живым воплощением абсурда, охотником без рук и ног, зайцем, стремглавлетящим вслед за неподвижным ягуаром. И если говорить откровенно, при звуках«Страстиза» у меня к самому горлу подкатывает тошнота — будто она помогаетмне освободиться от Джонни, от всего того, что в нем бушует против меня идругих, от этой черной бесформенной лавины, этого безумного шимпанзе,который водит пальцами по моему лицу и умиленно мне улыбается.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |