Реме не нравилось шпионить за ними, но порой, проходя мимо спален, онавидела, как они с горящими глазами и с сознанием важности своей миссиивосседают перед самодельным муравейником возле окна. Нино навострилсямоментально отыскивать новые муравьиные галереи, и Исабель вносиладополнения в план, нарисованный чернилами на развороте тетрадного листа.Послушавшись Луиса, они запускали в ящик только черных муравьев, имуравейник страшно разросся, вид у насекомых был свирепый, работали они сутра до вечера, рыли ходы, сновали взад и вперед, строились,перестраивались, сообщались друг с другом, шевеля усиками и потирая лапки,внезапно впадали в ярость и начинали бушевать, сбивались в кучу ирассыпались в разные стороны без всякой видимой причины. Исабельрастерялась, не знала, что и записывать, и постепенно вообще забросиладневник, так что они с Нино быстро забывали свои наблюдения, хотяпросиживали перед ящиком часами. Нино опять потянуло в сад, в разговоре онупоминал про гамаки и лошадей. Исабель начала его слегка презирать. Для неев Лос-Орнеросе не было ничего дороже муравейника; мысль о том, что муравьиразгуливают по нему, не боясь никакого ягуара, приводила ее в восторг,подчас она воображала, что малюсенький ягуарчик, похожий на резиновыйластик, рыщет по галереям муравейника и, может быть, именно из-за негонасекомые то разбегаются в разные стороны, то сбиваются в кучу. Исабельнравилось создавать там, за стеклом, подобие большого мира, особеннонравилось теперь, когда без разрешения Ремы спускаться в столовуюзапрещалось.
Внезапно встрепенувшись, Исабель прижалась носом к стеклу; ейнравилось, когда на нее обращали внимание; Рема застыла в дверях, молчаглядя на нее. Если дело касалось Ремы, слух у Исабель становился острееострого.
— Что это ты тут одна?
— Нино пошел к гамакам. По-моему, это королева, вон какая онабольшущая.
Ремин фартук отражался в стекле. Она чуть подняла руку, и рука тожеотразилась, как бы изнутри ящика; Исабель вдруг вспомнила, как Ремапротягивала Нене чашку кофе, но теперь по ее пальцам ползали муравьи, чашкине было, а были муравьи, и рука Нене сжимала Ремины пальцы.
— Уберите руку, тетя Рема, — попросила Исабель.
— Руку?
— Вот так. А то муравьи пугаются.
— А-а, понятно. Уже можно идти вниз, в столовую.
— Потом. Тетя Рема, Нене что, на вас сердится?
Рука метнулась по стеклу, точно птица, залетевшая в окно. Исабельпочудилось, что теперь-то муравьи действительно напугались и пытаются удратьот отражения. Но в стекле уже ничто не отражалось, Рема ушла, она неслась покоридору, словно спасаясь от какой-то напасти. Исабель испугалась своеговопроса, страх был глухой и бессмысленный, может, даже не из-за вопроса, аиз-за того, что Рема так внезапно ушла. Ушла, а за вновь прозрачным стекломмуравьиные галереи перетекали одна в другую и переплетались, как скрюченныепальцы под землей.
И вот однажды во время сиесты они с Нино, поев арбуза, отправилисьиграть в мяч к стене, выходившей к ручью, и Нино виртуозно отбивал самые,казалось бы, немыслимые удары и взбирался по глицинии на крышу, чтобывытащить мячик, застрявший между черепицами. Из ивовых зарослей вынырнулкрестьянский мальчишка и тоже вступил в игру, но все время ленился ипропускал подачи. Исабель нюхала листья скипидарного дерева и, отражая слеваковарно низкую подачу Нино, вдруг по-настоящему почувствовала, что сейчаслето и это счастье. Впервые за все время ее приезд в Лос-Орнерос, каникулы,Нино перестали казаться абсурдом. А от одной лишь мысли о ящике с муравьямитам, наверху, повеяло мертвечиной и затхлостью, какой-то многопалой,рвущейся на волю жутью, и в воздухе распространились зловонные, ядовитыемиазмы. Исабель гневно и радостно ударила по мячу, откусила веточкускипидарного дерева и тут же выплюнула с отвращением и восторгом, наконец-топочувствовав себя действительно счастливой под лучами деревенского солнца…
Брызнули стекла. Мяч угодил в кабинет Нене. Тот в рубашке и здоровенныхчерных очках высунулся наружу:
— Ах вы, чертовы сопляки!
Крестьянский паренек удрал. Нино встал рядом с Исабель, и онапочувствовала, что он трепещет, словно ива под ветром.
— Я не нарочно, дядя.
— Правда, Нене, мы не нарочно.
Но Нене уже скрылся из виду.
Исабель попросила Рему унести ящик, и та обещала. Но потом приняласьпомогать девочке повесить одежду и облачиться в пижаму, они заболтались ипозабыли о муравьях. Исабель ощутила их соседство, когда Рема погасила свети отправилась по коридору сказать «спокойной ночи» Нино, который до сих порхлюпал носом и был разобижен; так вот, Исабель вспомнила о муравьях, но Ремупозвать не решалась, ведь та сочла бы, что она ведет себя, как маленькая.Собираясь вскоре заснуть, Исабель необычайно долго не могла сомкнуть глаз.Когда же приспело время видеть в темноте лица, перед девочкой предстали еемать и Инес, они улыбались, словно сообщницы, и натягивали на руки желтыефосфоресцирующие перчатки. Затем показался плачущий Нино, потом опять мама сИнес, их перчатки превратились в фиолетовые шляпы, беспрерывно вращавшиесяна головах, а у Нино были огромные пустые глаза — наверное, потому, что онтак много плакал, — и Исабель подумала, что настала очередь Ремы и Луиса;теперь ей хотелось увидеть именно их, а не Нене, однако в полумраке возниклолицо Нене; он снял очки и скривился точно так же, как в тот момент, когданачал избивать Нино, который пятился назад, пока не уперся в стену, пятилсяи глядел на Нене, точно надеясь, что все это кончится, а Нене влепил ему ещеодну пощечину, шлепнул легонько, несильно, звонко, будто по мокрому, и тутнаконец между ними встала Рема; Нене чуть не столкнулся с ней, а затемвдалеке возник Луис, объявивший, что можно идти в столовую во внутреннихпокоях дома. Все произошло моментально, все случилось потому, что Нино былздесь с ней, а Рема забежала сказать, чтобы они не выходили из гостиной,пока Луис не выяснит, где ягуар; забежала и осталась поглядеть, как онииграют в шашки. Нино выигрывал, и Рема похвалила его, а Нино такобрадовался, что обнял ее за талию и попытался поцеловать. Рема, смеясь,наклонилась к нему, Нино целовал ее в глаза, в нос, и оба они смеялись, авместе с ними и Исабель — так им нравилась эта игра. Они не заметили, какподошел Нене, а он рванул Нино на себя, сказал что-то про разбитое окно иначал бить, не сводя с Ремы глаз; похоже, он на нее злился, а она вызывающепосмотрела на него и вдруг — с ужасом увидела Исабель — заслонила собойНино. Ужин был сплошным притворством, сплошным враньем, Луис думал, что Нинохнычет из-за трепки, Нене же взглядом, похоже, приказывал Реме молчать;Исабель обратила внимание на его жестокий красный рот с ярко-краснымигубами, в сумерках они казались еще ярче, а зубы слегка посверкивали. Изорта Нене вырвалось какое-то пористое облако, зеленый треугольник; Исабельпоморгала, отгоняя от себя эти образы, и вновь увидела Инес и маму в желтыхперчатках; при взгляде на них она подумала о ящике с муравьями, надо же, онздесь — и его не видно, а желтых перчаток тут нет, однако они видны как наладони! Это показалось ей чуть ли не забавным, ведь в действительностиувидеть муравейник она не могла, хотя и ощущала его тяжесть, он давил нанее, как плотный сгусток живого пространства. Исабель так явственно ощущалаблизость муравейника, что отправилась на поиски спичек, решив зажечь свечу.И муравейник, окутанный дрожащим полумраком, словно выпрыгнул из пустоты.Исабель, держа в руке свечу, подходила к нему все ближе. Бедные муравьи,наверно, они думают, что это восход солнца. Исабель заглянула в ящик иужаснулась: в кромешной тьме муравьи все равно работали! Да-да, шустросновали туда и сюда в густой-прегустой, осязаемой темноте. Они так усерднотрудились в своем ящике, словно потеряли надежду выбраться оттуда.
Почти всегда о перемещениях ягуара докладывал управляющий; Луис доверялему больше, чем остальным, а поэтому никогда не выходил из кабинета, где онработал буквально целыми днями, и никому из домашних не позволял спускатьсяна первый этаж без доклада дона Роберто. Однако приходилось полагаться нетолько на него, но и друг на друга. Занятая домашними делами Рема прекраснознала, что происходит и на первом, и на втором этажах. Подчас последниеновости сообщали Нене или Луису дети. Нет, сами они ничего не видели, но,столкнувшись на улице с доном Роберто, узнавали от него, где ягуар, и бежалидокладывать взрослым. Сообщения Нино всегда принимались на веру, Исабель жеслушали меньше, поскольку она была новенькой и могла ошибиться. Но затем,видя, что она ходит за Нино хвостом, стали доверять и ей. Так обстояли делапо утрам и днем; вечером же во двор выходил Нене — проверял, привязаны лисобаки и не оставил ли кто возле дома тлеющее кострище; Исабель заметила,что он брал с собой пистолет, а иногда еще и палку с серебрянымнабалдашником.
Ей не хотелось расспрашивать Рему, ведь Рема воспринимала происходящеекак нечто само собой разумеющееся и необходимое, и задавать вопросы значилобы выставить себя на посмешище, а Исабель не хотелось ударить в грязь лицомперед посторонней женщиной. С Нино ей было легко, он любил поболтать ипостоянно пробалтывался. В его изложении все выглядело так просто и ясно! Итолько по ночам, когда Исабель пыталась вновь убедиться в простоте и ясностиего объяснений, она осознавала, что самое важное в них пропущено. В скоромвремени ей стало понятно, что действительно имеет решающее значение втамошней жизни: перед тем как выйти из дома, спуститься в столовую назастекленной веранде или пройти в кабинет Луиса и в библиотеку, всегдаследовало разузнавать, можно ли это сделать. «Нужно доверять дону Роберто»,— сказала однажды Рема. Еще Исабель верила Реме и Нино. Луиса же онаникогда не спрашивала, потому что он редко был в курсе дела. А к Нене,который всегда все знал, она тоже не обращалась. Так что трудностей никакихне возникало, существовали кое-какие ограничения, но в основном они касалисьее передвижения по дому и усадьбе, ну и — в меньшей степени — одежды, едыи отхода ко сну. Отдых получился настоящий, вот так бы круглый год!
«…скоро тебя увидеть. У них все хорошо. Мы с Нино завели муравейник исделали большой-пребольшой гербарий. Рема тебя целует, у нее все нормально.По-моему, она какая-то грустная, и Луис тоже, он славный. Мне кажется, с нимчто-то не так, еще бы, он же столько занимается! Рема подарила мне несколькоплаточков прелестной расцветки, Инес они понравятся. Мама, тут прекрасно, имне очень весело с Нино и доном Роберто, он управляющий имением и говоритнам, когда и куда можно идти; как-то он чуть было не ошибся и не послал насна речку, но тут пришел работник и сказал, что туда нельзя; если б тывидела, как дон Роберто расстроился, и Рема тоже, она схватила Нино на рукии начала целовать, а меня крепко-крепко прижала к себе. Луис твердил, чтодом не приспособлен для детей, а Нино спросил его: „Про каких таких детей тыговоришь?“ И все засмеялись, даже Нене. Дон Роберто тут управляющий.
Если ты за мной приедешь, то погостишь у них, побудешь с Ремой,порадуешь ее. Мне кажется, она…»
Но вот как бы сказать маме, что Рема плачет по ночам, ведь она,Исабель, слышала ее плач, когда Рема крадучись шла по коридору, потомнемного постояла у двери Нино и пошла дальше, а когда спустилась по лестнице(наверное, уже утерев слезы), издалека донесся голос Луиса: «Что с тобой,Рема? Тебе нездоровится?» И воцарилась тишина, дом превратился в одноогромное ухо, а затем послышался шепот и опять голос Луиса: «Ничтожество,какое ничтожество…» И прозвучало это почти как холодная констатация факта,перечисление особых примет или, может быть, даже предсказание судьбы.
«…немного больна, и будет очень хорошо, если ты приедешь и побудешь сней. Я должна показать тебе гербарий и речные камушки, которые принесли мнепеоны. Скажи Инес…»
Вечер выдался такой, какой она любила: летали всякие мошки, тянулосыростью, на ужин подали гренки и флан[59] с манкой и коринками. На берегу ручьябеспрерывно лаяли собаки, огромный богомол внезапно приземлился на скатерть,и Нино пошел за лупой, они с Исабель накрыли насекомое широким стаканом истали дразнить, чтобы посмотреть, какого цвета у него крылышки.
— Выброси эту тварь, — попросила Рема. — Я их терпеть не могу.
— Да это же превосходный экземпляр! — заявил Луис. — Поглядите, какон следит глазами за моей рукой. Ни одно другое насекомое не умеет вертетьголовой.
— Что за проклятая ночь! — пробормотал Нене, загородившись газетой.
А Исабель хотелось отрезать богомолу голову, чикнуть ножницами ипоглядеть, что будет.
— Оставь его под стаканом, — попросила Исабель Нино. — Завтра можнобудет посадить его в муравейник и понаблюдать за ним.
Жара усиливалась, в пол-одиннадцатого уже нечем было дышать. Детиостались с Ремой в столовой во внутренних покоях дома, мужчины сидели каждыйв своем кабинете. Нино первым заявил, что хочет спать.
— Поднимайся сам, я потом приду к тебе. Наверху все нормально, —сказала Рема и обняла его за талию: Нино обожал, когда она так делала.
— Ты расскажешь нам сказку, тетя Рема?
— В другой раз.
Они остались вдвоем, если не считать глазевшего на них богомола.Зашедший пожелать им спокойной ночи Луис проворчал, что детям в такойпоздний час пора спать; Рема улыбнулась и поцеловала его.
— Ах ты, ворчливый медведь! — сказала она, и Исабель, наклонившисьнад стаканом, под которым сидел богомол, подумала, что Рема на ее глазахникогда не целовала Нене; а еще ей пришло на ум, что она ни разу не виделатакого ярко-зеленого богомола. Исабель чуть передвинула стакан, и богомолрассвирепел. Рема подошла к ней и велела отправляться спать.
— Выброси эту тварь, до чего же она страшная.
— Завтра, Рема.
Исабель попросила Рему прийти к ней попрощаться перед сном. Дверь вкабинет Нене была приоткрыта, и он в рубашке с расстегнутым воротомрасхаживал взад и вперед. Проходя мимо, Исабель свистнула:
— Я пошла спать, Нене.
— Знаешь, попроси Рему принести мне лимонада, да похолоднее. А потомотправишься наверх к себе.
Конечно, она отправится, только непонятно, с какой стати Нене еюкомандует. Когда Исабель вернулась в столовую и передала Реме его просьбу,та замерла в нерешительности.
— Постой, не уходи. Я сейчас приготовлю лимонад, а ты отнесешь.
— Он сказал, чтобы…
— Пожалуйста.
Исабель присела к столу. «Пожалуйста». Тучи мошек вились вокруг лампы,Исабель могла бы часами глядеть в пустоту, повторяя:
— Пожалуйста, пожалуйста. Рема, Рема.
Какая огромная любовь и бездонная, беспричинная грусть в голосе,кажется, что это голос самой грусти. Пожалуйста. Рема, Рема… Лихорадочнопылало лицо, хотелось кинуться Реме в ноги, хотелось, чтобы Рема взяла ее наруки, вот бы умереть, глядя на нее, пусть Рема ее пожалеет, проведет тонкимипрохладными пальцами по волосам, по векам…
И вот Рема протягивает ей зеленый кувшин с ломтиками лимона и колотымльдом:
— Отнеси.
— Рема…
Ей показалось, что Рема дрожит и специально поворачивается спиной кстолу, чтобы Исабель не видела ее глаз.
— Я уже выбросила богомола, Рема.
Липкий зной и громкий писк москитов мешали Исабель спать. Два раза онауже порывалась встать и выйти в коридор, чтобы подышать воздухом или жеотправиться в ванную и намочить лицо и запястья. Но внизу раздавались шаги,кто-то расхаживал по столовой, доходил до лестницы, возвращался обратно…Нет, это не угрюмая, мерная поступь Луиса, и на Ремину походку тоже непохоже. Как, должно быть, мучился сегодня вечером от жары Нене, скольковыпил лимонада! Исабель прямо-таки воочию видела, как он пьет большимиглотками, держа в руках зеленый кувшин, и желтые кружочки лимонапокачиваются на воде, под абажуром; но в то же время она была уверена, чтоНене не выпил ни глотка и до сих пор пялится на стоящий на столе кувшин,словно перед ним дурная бесконечность. Ей не хотелось думать об усмешкеНене, о том, как он идет к двери, точно собираясь заглянуть в столовую, нопотом медленно возвращается назад.
— Лимонад должна была принести она. Я же велел тебе отправляться вспальню!
— Но лимонад очень холодный, Нене, — сказала Исабель.
Ничего более идиотского ей прийти в голову не могло.
А зеленый кувшин совсем как богомол.
Нино встал первым и предложил пойти на речку за ракушками. Исабельпочти не спала, в ее памяти всплывали большие комнаты, букеты цветов,колокольчики, больничные коридоры, лица медсестер, термометры в банках схлорамином, впечатление от первого причастия, Инес, сломанный велосипед,кафе «Купейный вагон», цыганский костюм, в который она наряжалась, когда ейбыло восемь лет. Образы обступали ее, она ощущала свою бесплотность, словнобыла лишь тонким слоем воздуха между страницами толстого альбома. Лежа безсна, Исабель думала о многом, что не имело отношения ни к цветам, ни кколокольчикам, ни к больничным коридорам. Она встала неохотно и долго мылауши. Нино сказал, что уже десять и ягуар сидит в гостиной, там, где рояль,так что можно сразу же отправиться на речку. Они спустились вместе полестнице и еле заметно кивнули Луису и Нене, которые сидели с книгами каждыйв своей комнате, за полуоткрытыми дверями. Ракушки валялись на берегу,поросшем травой. Нино без конца упрекал Исабель за рассеянность, говорил,что она плохой товарищ и не помогает ему собирать коллекцию. Он показался ейвдруг таким ребенком, совсем малышом, который носится с какими-то ракушкамии листочками…
Она вернулась первой как раз в тот момент, когда над домом поднималифлаг, созывающий всех на обед. Дон Роберто только что произвел очереднойосмотр. И Исабель, как обычно, поинтересовалась результатами. Тут появилсяНино, который медленно шел к дому, нагруженный ящиком с ракушками играблями. Исабель помогла ему положить грабли на крыльцо, и они вместе вошлив дом. Их встретила бледная и молчаливая Рема. Нино положил ей на ладоньголубую ракушку:
— Возьми, она самая красивая.
Нене уже ел, рассевшись с газетой так, что Исабель почти некуда былоприткнуться. Последним явился Луис, настроенный — как обычно бывало вполдень — весьма благодушно. Они начали обедать, Нино рассуждал проракушки, про маленьких улиток, выводящихся в тростниковых зарослях, про то,как их лучше собирать — по размеру или по раскраске. Он сам будет убиватьулиток, потому что Исабель слишком жалостливая, а он будет высушиватьэкспонаты на цинковой пластине. Потом подали кофе. И когда Луис, как обычно,вопросительно поглядел по сторонам, Исабель первой вызвалась поискать донаРоберто, хотя вообще-то дон Роберто все ей уже сообщил. Она обошла вокругкрыльца и, вернувшись, увидела, что Рема с Нино склонились над улитками,головы их соприкасались совсем как на фотографии в семейном альбоме; наИсабель обратил внимание только Луис, которому она и сообщила:
— Он в кабинете Нене.
Сообщила и поглядела на Нене, который раздраженно передернул плечами, ина Рему, так осторожно дотрагивавшуюся пальцем до раковинок, что сам еепалец напоминал улитку. Потом Рема встала и пошла за сахаром, а Исабельпоследовала за ней, чтобы поболтать, и они вернулись из кухни, над чем-тосмеясь. Луису хотелось покурить, и он послал Нино в кабинет за сигаретами;Исабель предложила побежать наперегонки, и они вместе выскочили из комнаты.Победил Нино, и когда они, толкая друг друга, мчались обратно, то чуть неналетели на Нене, который шел с газетой в библиотеку, ворчливо сетуя на то,что в кабинет сейчас нельзя. Исабель принялась рассматривать улиток, и Луис,ожидавший, что она, как обычно, зажжет ему спичку, обратил внимание на ееотсутствующий вид, она пристально наблюдала за улитками, которые понемногуначинали выглядывать из своих домиков и шевелиться, а потом вдруг метнулавзгляд на Рему, всего один, быстрый как молния, и опять увлеклась улитками,увлеклась настолько, что, услышав первый вопль Нене, даже не шелохнулась;все уже ринулись в коридор, а она по-прежнему стояла над ракушками, словноне слыша, как опять сдавленно кричит Нене, а Луис ломится в библиотеку, каквбегает с собаками дон Роберто, как стоны Нене перемежаются собачьим лаем, аЛуис повторяет:
— Но ведь он был в кабинете! Она сказала, что он в кабинете!
Словно не слыша ничего этого, Исабель наклонилась над изящнымиракушками, напоминавшими пальцы, может быть даже пальцы Ремы… пальцы илируки, которые трогали ее за плечо, заставляли поднять голову, чтобыпосмотреть в глаза… А потом был взгляд, растянувшийся на целую вечность ипрерванный лишь яростным плачем, лицо, уткнувшееся в подол Реминого платья,сумбурная радость и руки, гладившие Исабель по волосам, успокоительно-мягкоепожатие пальцев и шепот на ухо, этакий невнятный лепет, в котором, похоже,звучали благодарность и скрытое одобрение.
[Пер. Т.Шишовой]
Из книги
«Конец игры»
Бесконечность сада
Читать эту книгу он начал несколько дней назад. Срочные дела заставилипрервать чтение, и книгу он вновь открыл уже в поезде, возвращаясь домой —в усадьбу; мало-помалу его увлекли сюжет и герои романа. Вечером, написавписьмо своему поверенному и обсудив с управляющим хозяйственные дела, он втретий раз раскрыл книгу — в тишине кабинета, окнами выходившего на дубовуюаллею. Удобно устроившись в любимом кресле, спиной к двери — чтобы невозникло и мысли о чьем-либо визите, — время от времени поглаживая левойрукой зеленый бархат подлокотника, он погрузился в чтение последних глав. Онхорошо помнил имена героев и фабулу; мир книги захватил его тотчас же. Емудоставляло наслаждение — едва ли не извращенное — с каждой строкой всебольше отдаляться от окружающей действительности и вместе с тем ощущать, чтоголова покоится на бархате высокой спинки, а сигареты, в нужную минуту, —всегда здесь, под рукой, и за окнами, под кроной дубов, струится вечернийвоздух. От страницы к странице детективное развитие событий, ведущих кубийству, все более овладевало его вниманием, герои сделались зримыми,живыми, и он стал свидетелем их последней встречи в горной хижине. Первой вхижину проскользнула женщина, вскоре вошел любовник, на его лице — свежаяцарапина от ветки. Женщина с наслаждением, покрывая лицо поцелуями, сталаслизывать кровь, но мужчина отстранялся от ее ласки, он пришел не за тем,чтобы предаваться утехам тайной любви, хотя здесь, в мире сухих листьев ипаутины тропок, они были в безопасности. На его груди, под рубашкой — нож;в груди — жажда свободы. Прерывистый диалог змеей тянулся от строки кстроке, и ощущалось: все давно уже решено. Даже поцелуи женщины, ласкавшейтело любовника, словно бы желавшей задержать его и отговорить, заставляли сомерзением вспомнить о теле другого, кого предстояло убить. Не было забытоничто: алиби, случайности, возможные оплошности. Начиная с этой минуты,каждое мгновение наполнялось своим особым смыслом. Они еще раз детальнообговорили весь бесчеловечный план, женщина отвлекалась только на то, чтобыслегка погладить щеку любовника. Уже смеркалось.
Уже не глядя друг на друга, крепко-накрепко связанные предстоящим, онирасстались возле хижины. Женщине надлежало уйти по тропе в северную сторону.Он пошел по тропинке на юг и, обернувшись на мгновение, увидал: женщинаубегает и волосы ее развеваются. Он побежал тоже, укрываясь за деревьями иоградами, пока в сиреневом мороке сумерек не увидал аллею, ведущую к дому.Собаки не должны были лаять, и они в самом деле не лаяли. Управляющий долженбыл в эту пору отсутствовать, и он отсутствовал. Мужчина поднялся наневысокое крыльцо и вошел в дом. Сквозь кровь, стучавшую в ушах, он всевремя слышал слова женщины: сначала — голубая гостиная, затем — галерея илестница, покрытая ковром. Наверху — две двери. В первой комнате — никого,во второй — никого тоже. Наконец дверь кабинета и — нож в руке, свет,льющийся из окон, высокая спинка кресла, обитого зеленым бархатом, головачеловека, читающего в кресле детективный роман.
[Пер. В.Андреева]
Заколоченная дверь
Отель «Сервантес» понравился ему тем, чем не понравился бы многим, —полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этототель и сказал, что он — в центре; и вот уже в Монтевидео Петроне взялномер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на доску сключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу был прикрепленбольшой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов,за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и этохоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышусоседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей,окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над нейказался неуместным. Мебель ему понравилась — много ящиков, полок и, чтоособенно редко, много вешалок.
Управляющий — высокий, тощий, лысый — носил очки в золотой оправе и,как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этажеочень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его поздновозвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте, онузнал ее по номерку, который она держала в руке, словно огромную монету.Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил описьмах. Петроне успел заметить, что она еще молода, невзрачна и плохоодета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займет примернонеделю. Под вечер он разносил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошелпобродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры,скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель егопривезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и вте первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночиего потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и,справляясь об автобусных маршрутах и названиях улиц, рассеянно оглядывалхолл, в который выходил его номер. В простенке между его дверью и соседнейстояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход внебольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальнымистоликами. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель ина плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета иличиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улицеВосемнадцатого Июля[60], а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Всешло хорошо, и, быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем емуказалось раньше. Он купил аргентинскую газету, пачку тонких черных сигар ипошел к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообщеему не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, ненужен ли еще один комплект белья. Они поболтали, покурили и простились.
Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой, и ленивопросмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улицеСориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась еще плотнее. Спокойнои все же нетерпеливо Петроне швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянноглядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую всоседний номер. Увидев эту дверь, Петроне удивился — раньше он ее незаметил. Он понял, что здание не предназначалось для отеля: скромныегостиницы часто располагаются в прежних конторах и квартирах. Да и всюду,где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь, тоничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленнои стыдливо, словно женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же,скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то в неевходили, закрывали ее, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас не исчезнувшуюиз ее непохожих на стену створок. Петроне представил себе, что за нею —другой шкаф и соседка тоже думает об этой двери.
Он не устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудилостранное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность. Онзажег лампу, увидел, что на часах — половина третьего, и погасил ее снова.И тогда в соседнем номере заплакал младенец.
Сперва он не совсем понял, даже обрадовался — значит, и вчера егомучил детский плач. Все ясно, он не ошибся, можно снова заснуть. Но тутявилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая света.Да, плач шел оттуда, из-за двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, вногах кровати. Как же так? Там не может быть ребенка; управляющий сказалтвердо, что женщина — одна и весь день на службе. Быть может, она взяла егона ночь у родственницы или подруги… А вчера? Теперь он знал, что слышал итогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый, слабый, жалобный,прерываемый то хныканьем, то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное,ему несколько месяцев — новорожденные плачут громче, кричат и заходятся.Петроне почему-то представил себе, что это непременно мальчик, хилый,больной, сморщенный, который еле шевелится от слабости. Вот это и плачет поночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая внимания. Не будь этой двери,никто бы и не знал о ребенке — стены этим жалобным звукам не одолеть.
За завтраком, куря сигару, Петроне еще о нем подумал. Дурные ночимешают дневным делам, а плач будил его два раза. Второй раз было хуже:женский голос — очень тихий, нарочито четкий — мешал еще сильнее! Ребенокумолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой. И сновашептала женщина непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца,измученного телесной или душевной болью, жизнью или страхом смерти.
«Все это очень мило, но управляющий меня надул», — подумал Петроне,выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился:
— Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами —одинокая дама, я ведь говорил.
Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет, илиздешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел чутьискоса, словно и его все это раздражало. «Наверное, считает, что я изробости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой номер», —подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда все наотрезотрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |