И по секрету от Маньяра попросил у нее список продуктов, необходимыхдля приготовления конфет. Тут она совершила нечто неслыханное: обвила рукамиего шею и чмокнула в щеку. Губы ее пахли мятой. Смакуя этот запах и вкус,Марио закрыл глаза. И поцелуй повторился, еще крепче и трепетней.
Марио сам не знал, ответил он ей или нет; вполне может быть, что онстоял, как истукан, покорно дегустируя в полумраке гостиной Делииныпрелести. Она была в ударе, играла на пианино так, как теперь не игралапочти никогда, и пригласила его назавтра в гости. Ни разу еще они так неразговаривали, ни разу так не молчали. Супруги Маньяра явно заподозрилинеладное, потому что примчались, размахивая газетами и вопя про какого-тоавиатора, пропавшего без вести над Атлантикой. Они включили люстру, ирассерженная Делия вскочила из-за пианино, напомнив Марио ослепленную светомсороконожку, которая в жуткой панике несется по стене. В дверях онавсплеснула руками и, будто устыдившись, вернулась обратно, искоса,исподтишка поглядывая на отца с матерью и улыбаясь.
В тот вечер Марио безо всякого удивления, словно подтверждая давноизвестный факт, осознал, насколько хрупок покой Делии, как неумолимо давитна нее двойной груз смерти. Ну, Роло еще ладно, что было — то быльемпоросло, но смерть Эктора не лезла уже ни в какие ворота, слишком явноиз-под разорванной мишуры выглядывало зеркало. От прежней Делии оставалисьее изящные причуды, колдовство над разными зельями и животными,взаимодействие с простыми и таинственными вещами, близость к миру бабочек икотов, дыхание, в котором исподволь угадывалось веяние смерти… И Марио далобет безграничного милосердия, поклялся, что будет годами лечить Делию в светлых покоях и отгороженных отвоспоминаний парках; может, ему и не стоит жениться на Делии, а лучше простопродолжить их тихий роман, чтобы третья смерть не ходила бок о бок с Делиейв лице ее нового жениха, следующего кандидата на кладбище.
Марио казалось: супруги Маньяра обрадуются, когда он начнет приноситьДелии ароматические экстракты, однако они, наоборот, насупились и мрачноретировались, не проронив ни слова… правда, в конце концов они всегдасдавали позиции и убирались восвояси, особенно когда наступало времядегустации; как правило, это происходило в гостиной почти ночью, и Мариополагалось с закрытыми глазами определить — порой после долгих колебаний,ведь речь шла о величайших тонкостях! — вкус нового лакомства, крохотногочуда, лежавшего на мельхиоровом блюдечке.
Взамен Делия соглашалась сходить в кино или прогуляться по районуПалермо. И забегая за ней вечером в субботу или утром в воскресенье, Мариовсякий раз чувствовал благодарность и поддержку мамы и папы Маньяра. Похоже,они мечтали остаться вдвоем, чтобы спокойно послушать радио или перекинутьсяв картишки. Делии же, напротив, явно не хотелось уходить, если старикиоставались дома. Нет, она не скучала в обществе Марио, но в тех редкихслучаях, когда родители отправлялись вместе с ними на прогулку, веселиласьгораздо больше; так, например, на Сельской выставке она действительноразвлекалась, попросила купить ей леденцов и пристально, до боли в глазахразглядывала на обратном пути игрушки, которые подарил ей Марио. Свежийвоздух шел Делии на пользу, отметил Марио, лицо ее просветлело, а походкастала решительной. Как жаль, что вечером нужно возвращаться вкухню-лабораторию и, погрузившись в глубокую, непреходящую задумчивость, сщипчиками в руках колдовать над весами. Теперь Делия целиком была поглощенаприготовлением конфет и почти совсем забросила ликеры; пробовать же своитворения Делия в последнее время позволяла крайне редко. Родителям — так ивовсе никогда; впрочем, Марио не без оснований подозревал, что Маньяра исами брезгуют новой пищей, им больше были по вкусу обычные карамельки, иесли Делия оставляла на столе коробку конфет (хотя она не предлагалародителям полакомиться, это как бы подразумевалось), они выбирали те, что ис виду попроще, и на вкус попривычней, а шоколадные конфеты даже разрезалипополам, чтобы посмотреть на начинку. Глухая досада Делии, сидевшей запианино, ее напускная рассеянность забавляли Марио. Она приберегала для негосвои новые достижения, в последний момент выплывая из кухни с мельхиоровымподносом в руках; как-то раз они припозднились, музицируя, и Делия позволилаему зайти в кухню, чтобы попробовать свежеприготовленные конфеты. Когдазажегся свет, Марио увидел спавшего в углу кота и тараканов, удиравших чтобыло мочи по каменным плиткам пола. И вспомнил, что дома матушка Селестапосыпает плинтусы на кухне желтым порошком. В тот вечер Делия потчевала егокофейными конфетами со странно солоноватым, слабо выраженным привкусом;казалось, на донышке притаилась слеза; глупо было думать об этом… об этоми о слезах, оросивших крыльцо в ночь гибели Роло.
— Моя пестрая рыбка совсем загрустила, — сказала Делия, кивнув набанку с камешками и искусственными водорослями. Розовая полупрозрачнаярыбешка дремала, мерно разевая рот. Холодный глаз, похожий на живуюжемчужину, воззрился на Марио. А ему при виде этого соленого шарика пришлана ум слеза; наверное, если попытаться разжевать шарик-глаз, он проскользнетмежду зубами.
— Надо почаще менять воду в банке, — посоветовал Марио.
— Бесполезно, рыбка просто старая и больная. Она завтра умрет.
Марио почудился в ее словах возврат к самому худшему — к трауру, стольмучительному для Делии, к первым послепохоронным дням. Все было еще такблизко: и роковая ступенька, и набережная; фотографии Эктора моглинеожиданно обнаружиться среди чулок или летних юбок. А засушенный цветок,сохранившийся с похорон Роло, был пришпилен к эстампу, висевшему на створкешкафа.
Перед уходом домой Марио предложил Делии осенью пожениться. Вместоответа она уставилась в пол, словно пытаясь обнаружить заползшего в гостинуюмуравья. Никогда раньше они о женитьбе не заговаривали, и Делия, похоже,хотела прийти в себя от неожиданности, подумать, прежде чем давать ответ.Потом она резко выпрямилась и сверкнула глазами. Губы у нее подрагивали, онабыла прекрасна. Делия взмахнула рукой почти как колдунья, открывающая ввоздухе невидимую дверцу.
— Значит, ты теперь мой жених, — произнесла она. — Каким ты вдругстал другим, как переменился!
Услышав новость, матушка Селеста отставила утюг и целый день безвылазнопросидела у себя в комнате, куда по очереди заходили братья Марио; выходилиони все с вытянутыми лицами и рюмками апельсинового ликера. Марио отправилсяна футбол, а вечером принес Делии букет роз. Супруги Маньяра встретили его вгостиной, обняли и наговорили кучу комплиментов, а потом откупорили бутылкупортвейна и угостили пирожными. Теперь с ним стали обходиться болеедоверительно (правда, и более отстранение). Утратилась дружеская простотаобщения, на него уже смотрели как на родственника, вся подноготная которогодавным-давно известна. Марио поцеловал Делию, поцеловал маму Маньяра и,обнимая будущего тестя, хотел уверить его, что станет опорой для новойсемьи, однако не нашел слов. Чувствовалось, что и родителям Делии хочетсяему что-то сказать, но они не отваживаются. Размахивая газетами, супругивернулись к себе, а Марио остался с Делией и пианино, с Делией и зовомтаинственной, колдовской любви.
Пару раз за время жениховства Марио собирался назначить встречу папашеМаньяра где-нибудь в городе, чтобы рассказать об анонимных письмах. Нопередумывал, решал, что это ненужная жестокость, ведь управы на изводившихего мерзавцев все равно не найдешь. Самое гадкое письмо пришло в субботу вполдень; вскрыв голубой конверт, Марио долго смотрел на фотографию Эктора,опубликованную в газете «Ультима Ора», и вчитывался в слова, подчеркнутыесиними чернилами: «По мнению родственников, только глубокое отчаяние моглотолкнуть его на самоубийство».
«А ведь родители Эктора совсем не появлялись в доме Маньяра, —мелькнула у Марио странная мысль. — Разве что в самые первые дни…»
В памяти всплыла пестрая рыбка. Маньяра говорили, что ее подарила Делиимать Эктора. Пестрая рыбка умерла именно тогда, когда и предсказывала Делия.Только глубокое отчаяние могло толкнуть его… Марио сжег и конверт, игазетную вырезку, составил список всех подозрительных лиц и намеревалсяоткровенно поговорить с Делией, чтобы спасти ее, заслонить от мерзкихсплетен, пачкавших все вокруг, точно липкая слюна. Через пять дней, так и непоговорив ни с Делией, ни с супругами Маньяра, Марио получил второе письмо.На небесно-голубом листочке плотной бумаги неизвестно почему красоваласьзвездочка и было написано: «На вашем месте я был бы поосторожней, спускаясьс крыльца». От конверта слабо пахло миндальным мылом.
«Интересно, любит ли миндальное мыло баба из многоэтажки?» — подумалМарио и даже предпринял неуклюже-нахальную попытку произвести обыск в комнатесестры и матушки Селесты. Второе письмо он тоже сжег, а Делии опять-таки несказал ни слова. Дело было в декабре, жара стояла, как обычно, вышедвадцати. Марио теперь после ужина всегда заходил к Делии, и они, беседуя,прогуливались по маленькому саду за домом или по району. Конфет в жару ониели меньше; нет, от кулинарных изысков Делия не отказалась, но в гостинуюсвои творения приносила редко, предпочитая укладывать конфеты в старыекоробки, где для каждой была отведена особая ячейка, а сверху, точно тонкийслой дерна, лежала светло-зеленая бумажка. Марио заметил, что Делияпостоянно настороже. Подчас, дойдя до перекрестка, она оборачивалась, аоднажды, увидев на углу улиц Медрано и Ривадавиа почтовый ящик, подняларуку, как бы отмахиваясь от него, и Марио понял, что ее тоже терзаюткакие-то неведомые силы. Ничего не говоря друг другу, они с Делией терпелиодну и ту же муку. Марио встретился с папашей Маньяра в кафе «Мунич» на углуКангальо[48] и Пуэйрредон, напоил его пивом, угостил жареной картошкой, но так ине смог вывести беднягу из состояния настороженного оцепенения; папаша,казалось, все время ждал подвоха. Рассмеявшись, Марио заверил его, что несобирается клянчить денег, и с места в карьер сказал про анонимные письма,почтовый ящик на углу улиц Медрано и Ривадавиа и про нервозность Делии.
— Я понимаю, что, как только мы поженимся, эти безобразия кончатся. Носейчас мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, защитите Делию. Такие вещи могутее сильно травмировать. Она ведь сверхранимая, сверхчувствительная.
— Ты хочешь сказать, она может свихнуться, верно?
— Ну зачем вы так… Хотя… если она и впрямь получает подобныеписьма и молчит, в душе потихоньку накапливается…
— Ты не знаешь Делию. Все эти анонимки ей до… в общем, она непереживает. Она гораздо сильнее, чем тебе кажется.
— Но посмотрите, Делия как будто напугана, ее гложут какие-то мысли,— беспомощно пролепетал Марио.
— Да дело совсем в другом. — Маньяра прихлебывал пиво, как будтожелая заткнуть им себе рот. — Она и раньше была такой, мне ли не знать!
— Раньше? Когда раньше?
— Когда они еще не померли, дурачок. Ладно, ты сам расплатись, а то ятороплюсь.
Марио хотел возразить, но папаша Маньяра уже топал к двери. Сделав напрощанье какой-то неопределенный жест, он понуро поплелся по направлению кОнсе. Марио не посмел пойти за ним, а всерьез обдумать случившееся тоже нерешился. Опять он оказался в одиночестве, как в самом начале… все былипротив: и матушка Селеста, и баба из многоэтажки, и супруги Маньяра. Дажесупруги Маньяра…
Делия явно что-то заподозрила, недаром она так переменилась кследующему приходу Марио: болтала без умолку и все о чем-то допытывалась.Может, супруги Маньяра рассказали ей о встрече в кафе «Мунич»? Марио ждал,что она заведет об этом речь; тогда бы он помог Делии преодолеть неловкоемолчание, однако она упорно наигрывала мотив из оперетты «Девица Розмари»,обрывки мелодий Шумана и ритмичные, решительные танго Пачо[49]; ну а потомпришли супруги Маньяра, принесли маленькие печеньица и малагу[50] и включилиповсюду свет. Разговоры вертелись вокруг Полы Негри[51], преступления в Линье[52],частичного солнечного затмения и болезни кота. Делия считала, что котобъелся шерсти, и предлагала дать ему касторки. Маньяра не противоречили,но, судя по всему, аргументы Делии их не убедили. Они вспомнили продруга-ветеринара, сказали про какие-то горькие листья. Лучше бы выпуститьего в сад, он сам там найдет целебную траву…
— Но кот все равно подохнет, — возразила Делия. — Касторка лишьнемного продлит ему жизнь.
Услышав доносившиеся с перекрестка выкрики газетчика, Маньяра ринулисьпокупать «Ультима Ора». Марио, с молчаливого согласия Делии, погасил вгостиной люстру. Только на столике в углу осталась гореть лампа,отбрасывавшая тускло-желтые пятна света на вышитую скатерть с футуристскиморнаментом. Пианино же стояло в полумраке.
Марио поинтересовался, готовит ли Делия приданое, и предложилпожениться не в мае, а в марте.
Он собирался с духом, намереваясь рассказать про анонимные письма, нобоялся совершить ошибку и каждый раз замирал в нерешительности. Делия сиделарядом на темно-зеленом диване, в полутьме слабо вырисовывался голубоватыйсилуэт ее платья. Марио попытался поцеловать Делию, она съежилась.
— Мама зайдет попрощаться. Погоди, вот они лягут спать…
Через стенку доносились голоса Маньяра, шелест газеты и разговоры,разговоры… Не хотелось им спать в ту ночь, времени было полдвенадцатого, аони все болтали. Делия опять подошла к пианино и словно из упрямствапринялась играть один за другим длинные креольские вальсы, написанные втрехчастной форме гаммы и немного безвкусные музыкальные виньетки, откоторых Марио, однако же, был в восторге. Она не вставала из-за инструмента,пока Маньяра не зашли сказать «спокойной ночи» и попросили не засиживаться,ведь теперь, когда Марио стал членом их семьи, он должен особенно строгоприсматривать за Делией и не позволять ей полуночничать. Наконец супругиМаньяра удалились — с явной неохотой, но не в силах совладать со сном.Раскаленный воздух с улицы проникал в гостиную через окно и входную дверь.Марио захотелось холодной воды, и он пошел в кухню, пошел, невзирая на точто Делия порывалась принести ему стакан сама и даже немного обиделась.Вернувшись, он увидел, что Делия стоит у окна и смотрит на пустынную улицу,по которой когда-то, вот такими же вечерами возвращались домой Роло и Эктор.Пятно лунного света лежало уже на полу возле ног Делии, а на мельхиоровомподносе, который она держала в руках, красовалась еще одна луна, толькомаленькая. Делия не желала устраивать дегустацию при супругах Маньяра, ондолжен понять, ей ужасно надоели их попреки, они постоянно твердят, что оназлоупотребляет его добротой, когда просит попробовать новые конфеты…Да-да, конечно, хотя, по правде говоря, ему совсем не хочется… но ведь ейбольше некому доверять, Маньяра не в состоянии оценить новшества в еде.Делия протягивала конфету каким-то умоляющим жестом, однако Мариопочувствовал в ее голосе желание, почувствовал ясно, и ни луна, ни даже самаДелия были тут ни при чем. Поставив стакан на пианино (он не выпил воду вкухне, а принес в гостиную), Марио взял конфету двумя пальцами; Делиязамерла рядом в ожидании приговора, она прерывисто дышала, словно от решенияМарио зависела сейчас ее жизнь, и молча, знаками призывала его поторопиться;глаза ее расширились — или, может, просто казались больше в полумракегостиной? — а тело немного раскачивалось, когда Делия жадно ловила ртомвоздух; да-да, она почти задыхалась, когда Марио поднес конфету к губам,намереваясь откусить кусочек, а когда он опустил руку — застонала, словно вразгар невыразимого блаженства вдруг почувствовала себя жестоко обманутой.Свободной рукой Марио слегка сжал конфету с боков, но смотрел не на нее, ана Делию, и лицо у него было как из гипса, этакий противный Пьеро стоял втемноте. Пальцы его разомкнулись, разламывая конфету. Луна ярко осветилабеловатое тельце таракана, выдернутое из хитинового покрова и обрамленноекусочками крылышек, лапок, мятой, марципанами и истолченным в порошокпанцирем.
Когда Марио швырнул раздавленную конфету в лицо Делии, она закрылаглаза руками и зарыдала, громко всхлипывая, задыхаясь; она рыдала все горше,как в ночь гибели Роло, и пальцы Марио сомкнулись у нее на шее, словно желаяоградить от кошмара, рвавшегося из груди наружу, от булькающих рыданий истонов, от хохота, прерываемого корчами и судорогами; но Марио хотел толькоодного — чтобы она замолчала, и для этого все сильнее стискивал ее горло;баба из многоэтажки, наверное, уже с трепетом и восторгом подслушивала поддверью и нужно было любой ценой заставить Делию замолчать. За спиной уМарио, рядом с кухней, где он обнаружил кота — в глаза бедняге быливоткнуты щепки, но кот все еще пытался ползти, чтоб умереть в комнатах, —слышалось дыхание супругов Маньяра, которые вскочили с постели иподглядывали из столовой; Марио не сомневался, что Маньяра слышали шум итеперь стоят у дверей в темноте, стоят и слушают, как он заставляет Делиюумолкнуть. Марио разжал пальцы, и Делия упала на диван, она билась всудорогах, вся почернела, но была жива. Маньяра прерывисто дышали, и Мариостало их жаль, жаль по многим причинам: и из-за Делии, и из-за того, что онтоже оставляет ее, причем в живых. Вслед за Эктором и Роло он уходил ипокидал Делию. И уходя, чувствовал огромную жалость к супругам Маньяра,которые, спрятавшись в темноте, ждали, что он — не важно, с какой целью —заткнет Делии рот, прекратит наконец ее рыдания.
[Пер. Т.Шишовой]
Бестиарий
Между последней ложкой рисовой каши с молоком — маловато корицыположили, увы! — и прощальными поцелуями перед отходом ко сну зазвонилтелефон, и Исабель, замешкавшись, дождалась, чтобы трубку сняла Инес, асняв, прошептала что-то на ухо матери. Они переглянулись и перевели взглядна Исабель, а она подумала о сломанной клетке, о задачках на деление и —мельком — о сеньоре Лусере, которую она, Исабель, доводит, трезвоня ей вдверь по дороге из школы. Она не особенно волновалась, мама с Инес смотреликак бы сквозь нее; сама по себе Исабель их почти не интересовала, хотявсе-таки они на нее смотрели.
— Поверь, мне не по душе ее поездка, — сказала Инес. — И не столькоиз-за ягуара, в конце концов, с безопасностью там нормально. Но у них в дометак уныло, и играть ей будет не с кем, только с этим мальчиком…
— Мне тоже не нравится, — сказала мать, и когда Исабель поняла, чтоее пошлют на лето к Фунесам[53], сердце у нее екнуло, словно она понеслась с горы на санках. Она нырнулав эту новость, как в огромную зеленую волну; к Фунесам, к Фунесам, нуконечно же, ее пошлют к Фунесам!.. Маме с Инес поездка не по душе, но онисчитают ее целесообразной. Слабые бронхи, бешено дорогой курортMaр-дель-Плата[54], трудно приходится с избалованной, глупой девчонкой, уж на чтомила сеньорита Тания — и та жалуется на ее поведение, беспокойный сон иразбросанные повсюду игрушки, вопросы, пуговицы, грязные коленки. Исабельощутила страх и восторг. Как прекрасно пахнут ивы, звук «у» в слове «Фунес»смешивался со вкусом молочной рисовой каши… ах, уже поздно, пора спать, ану марш в постель сейчас же! И вот она лежит в кровати, в потемках, на щеках— слезы и поцелуи, а в памяти — грустные взгляды Инес и мамы, которые ещене совсем, но все-таки решили отправить ее к Фунесам. Она предвкушала своеприбытие в линейке, первый завтрак, радость Нино; Нино — охотник натараканов, он же лягушка, он же рыбка (воспоминание трехлетней давности:Нино показывает ей наклеенные в альбоме фигурки из бумаги и с важным видомобъясняет: «Это лягушка, а это рыбка»). Вот Нино с сачком для ловли бабочекждет в парке, а вот мягкие руки Ремы, возникшие из темноты, — Исабельлежала с открытыми глазами, и внезапно — р-раз! — и вместо лица Нино передней возникли руки Ремы. «Тетя Рема так меня любит…» Глаза Нино стали вдругбольшими и влажными, он снова оторвался от пола и, с довольным видом глядяна Исабель, поплыл по воздуху в сумраке спальни. Нино-рыбка. Исабельзаснула, мечтая о том, чтобы следующая неделя съежилась до размеров однойэтой ночи и можно было бы распрощаться с родными, сесть в поезд, проехатьлигу в линейке, а потом увидеть ворота и эвкалиптовую аллею по дороге кдому. Перед тем как заснуть, Исабель на миг испугалась, представив, что ейвсе это лишь пригрезилось. Но, потянувшись, ударилась пятками о бронзовуюспинку кровати, и ей стало больно, хотя ноги были закутаны в одеяло. Избольшой столовой доносились голоса мамы и Инес, говоривших о дорожныхсборах, о том, что надо посоветоваться с врачом насчет прыщиков, о рыбьемжире и о ромашке. Нет, это не было сном, не было, не было!
Все было наяву. Одним прекрасным ветреным утром ее привезли на вокзалКонститусьон[55], где над лотками уличных торговцев на площади трепыхалисьфляжки, в кафе «Купейный вагон» продавались пирожные, а путь начетырнадцатый перрон лежал через большую арку. Инес и мама так бурноцеловали Исабель, что на ее лице буквально не осталось живого места. Егонамяли, как пластилин, оно пропахло губной помадой и пудрой «Рашель» фирмы«Коти», а вокруг рта все было мокро; правда, ветер быстро высушил эти гадкиеслюни. Путешествовать одна Исабель не боялась, потому что была уже большой;в сумке у нее лежало целых двадцать песо, компания «Сансинена» попроизводству мороженого мяса напоминала о себе сладковатым запахом,просачивавшимся в окно, за которым плескались желтые воды Риачуэло[56], аИсабель, утерев лицемерные слезы и умирая со страху, гордо расположилась насиденье, заняв его целиком, и глазела в окно, она ехала в вагоне почти однаи могла пересаживаться с места на место и глядеться в маленькие зеркала.Пару раз она подумала о матери, об Инес — должно быть, они уже выезжают надевяносто седьмом автобусе с вокзала, — прочитала надписи: «Куритьзапрещается», «Плевать запрещается», «Вместимость сорок два пассажирскихместа». Поезд стремительно мчался по Банфилду[57], у-у-у, поле, еще поле иеще… вкус белого молочного шоколада «Милкибар» и привкус ментоловыхледенцов. Инее посоветовала ей взять в дорогу вязанье, и теперь недовязаннаяшаль из зеленой шерсти лежала на самом дне чемодана, бедняжка Инес, никогдаей ничего путного в голову не приходит.
На станции Исабель немножко перетрухнула. А что если линейка… Нолинейка была на месте, возле нее стоял цветущий, почтительный дон Никанор;не хотите ли это, сеньорита, не хотите ли то… как вы доехали, интересно,донья Элиса все такая же красавица, да-да, конечно, тут шел дождь… О, эталинейка, вытряхнувшая из нее всю душу, пока они доехали до Лос-Орнероса! Всевокруг уменьшилось, стало более хрупким и розовым, чем три года назад, когдаеще не было ягуара и дон Никанор был не таким седым… Нино-лягушка,Нино-рыбка… а от рук Ремы хотелось плакать, хотелось всегда чувствоватьэти руки у себя на макушке, до смерти хотелось ее ласки и ванильного крема,лучше этого в мире ничего нет!
Исабель предоставили отдельную комнату наверху, премилую. Большаякомната, а в ней (это идея Нино, у которого глаза в пол-лица и черныекудряшки, как ему идет синий комбинезон; но по вечерам Луис, разумеется,заставляет его наряжаться в аспидно-серый костюм и нацеплять ярко-красныйгалстук), так вот, в большой комнате была еще одна, маленькая, — клетка создоровенной, совсем неприрученной птицей-кардиналом[58]. Ванная комнатарасполагалась через две двери (однако, к счастью, во внутренних покоях дома,так что можно было ходить свободно, не выясняя заранее, где сейчас ягуар),ванная буквально ломилась от всяких краников и металлических штучек-дрючек,но ведь Исабель так просто не обманешь, именно при взгляде на ванную комнатуей становилось понятно, что она попала в деревню, все тут было старомодней инеухоженней, чем в городе. Пахло ветхостью, наутро Исабель заметила нараковине мокрицу. Стоило к ней прикоснуться, как мокрица пугливо съежиласьи, потеряв одну лапку, скрылась в булькающей воронке воды.
«Дорогая мамочка, я взялась за перо, чтобы…» Они обедали назастекленной веранде, где было прохладней. Нене поминутно жаловался на жару.Луис помалкивал, но постепенно на лбу и на подбородке у него выступалаиспарина. Только Рема сохраняла спокойствие, она передавала тарелки медленнои, как обычно, с таким видом, будто праздновался чей-то день рождения:слегка торжественно и взволнованно. (Исабель тайком перенимала Ремину манерухозяйничать, отдавать распоряжения служанкам…) Луис почти всегда читал,подперев голову руками и прислонив книгу к сифону с газированной водой.Собираясь подать Луису тарелку, Рема трогала его за плечо, а Нене иногдамешал ему сосредоточиться и называл философом. Исабель становилось обидно,что Луис — философ, причем не из-за самого этого факта, а из-за Нене,потому что в таком случае у Нене появлялся повод дразниться и обижать Луиса.
За обедом они сидели так: во главе стола — Луис, по одну руку от него— Рема и Нино, по другую — Нене с Исабель, так что с одной стороныоказывались взрослый и ребенок и с другой тоже. Когда Нино хотел сказатьнечто важное, он пинал ее ногой. Как-то раз Исабель не выдержала ивскрикнула, и Нене, рассвирепев, заявил, что она невоспитанная девчонка.Рема подняла на нее глаза, и постепенно пристальный взгляд Ремы и бульон стравками утешили девочку.
«Мамочка, перед обедом, да и не только перед обедом, надо убедиться,что…»
Почти всегда именно Рема шла выяснять, можно ли пройти в столовую назастекленной веранде. На второй день после приезда Исабель, войдя вгостиную, Рема велела всем подождать. Ждали они долго, пока пеон не сообщил,что ягуар в саду, где клевер, тогда Рема взяла детей за руки и ониотправились есть. В то утро картошка вышла пересушенной; правда, возмущалисьтолько Нене и Нино.
«Ты мне говорила, что я не должна задавать…»
Да, потому что Рема с неизменной доброжелательностью пресекала любыерасспросы. Все так чудесно, что совершенно незачем волноваться. Домогромный, а детям запрещалось заходить в одну из комнат, всего лишь в одну,так что ничего страшного не происходило. Прошло всего два дня, и Исабельприноровилась к этому так же, как и Нино. Они с утра до вечера играли вроще, где ивы, а если не там, то в саду, где клевер, или в парке у гамаков,или возле ручья. То же самое происходило и в доме: в их распоряжении былиспальни, коридор, библиотека внизу, на первом этаже (лишь однажды в четвергтуда запретили входить), и столовая на застекленной веранде. В кабинет кЛуису они не наведывались, потому что Луис с утра до ночи читал; иногда онсам зазывал к себе сына и давал ему книжки с картинками, но Нино и Исабельуходили смотреть их в гостиную или в сад перед домом. К Нене они никогда несовались, опасаясь его бешеного нрава. Рема сказала, что так будет лучше, иее слова прозвучали как предупреждение, а дети научились понимать, чтотаится за ее молчанием.
В общем-то жизнь была скучной. Однажды ночью Исабель задумалась: зачемФунесы пригласили ее на лето к себе? Она еще не доросла до понимания того,что ее позвали ради Нино, желая ублажить его живой летней игрушкой. Исабельзамечала лишь, что в доме тоскливо, что у Ремы усталый вид, что стоитзасуха, но тем не менее все вокруг влажное и какое-то беспризорное. Черезнесколько дней она привыкла к укладу этого дома и довольнонеобременительному распорядку каникулярной жизни в Лос-Орнеросе. Нино началпонимать прелесть микроскопа, подаренного ему Луисом, они восхитительнопровели неделю, разводя букашек в маленьком стоячем прудике, заросшемлистьями каллы, а потом капая воду на стеклышки и рассматривая их подмикроскопом.
— Это личинки комаров, никаких микробов вы тут не увидите, — говорилим Луис и как-то отчужденно, с легким раздражением усмехался.
Им же не верилось, что это жуткое месиво — не микробы. Рема принеслаим калейдоскоп, хранившийся у нее в шкафу, но они неизменно отдавали предпочтение поискумикробов и подсчету их лапок. Исабель таскала с собой дневник наблюдений, вкотором было всего понемножку — и биологии, и химии, и аптекарскихпознаний. Они устроили аптеку в комнате Нино, реквизировав для этого всемало-мальски подходящее.
Исабель заявила Луису:
— Нам нужна всякая всячина.
Луис дал ей мятные леденцы, розовую ветку и пробирку. Нене — грелку ипузырек с зелеными пилюлями, непонятно какими, потому что этикетка на нембыла содрана. Рема зашла поглядеть на аптеку, прочитала опись имущества исказала, что они приобретают полезные знания. То ли она, то ли Нино (которыйвсегда приходил в возбуждение и петушился перед Ремой) решили собиратьгербарий. Пользуясь тем, что в то утро им разрешили погулять в саду, где росклевер, они набрали образцов и вечером разложили сорванные цветы и листья наполу, подстелив под них бумагу, так что ступить в спальне было толкомнекуда.
Перед сном Исабель записала:
«Лист номер семьдесят четыре: зеленый, в виде сердечка с коричневымикончиками».
Ее немного раздражало то, что почти все листья попадались зеленые,гладкие и ланцетовидные.
В тот день, когда они пошли охотиться на муравьев, Исабель увиделахозяйских пеонов. Управляющего и дворецкого она знала хорошо, потому что ониявлялись в дом с докладом. Но эти люди были моложе, они сидели возлебараков, отдыхая в обеденный перерыв, зевали и глазели на играющих детей.
Один из них сказал Нино:
— И сдались тебе эти твари.
И щелкнул его по кудрявой голове. Исабель хотелось, чтобы Ниновозмутился, показал, кто тут хозяйский сын.
В бутылке у них уже кишмя кишели муравьи, а на берегу ручья детинаткнулись на громадного богомола и тоже запихнули его в бутылку, чтобывести наблюдения. Идею домашнего муравейника они почерпнули из энциклопедии«Тесоро де ла Хувентуд», а Луис дал им длинный и глубокий стеклянный ящик.Вытаскивая его вместе с Нино, Исабель услышала, как Рема сказала:
— Если б они всегда сидели такими паиньками дома!
И Рема вроде бы даже вздрогнула. Исабель вспомнила об этом перед сном,в тот момент, когда из темноты перед ней выплывали лица: вот Нене, тощий ивечно мурлыкающий какую-нибудь мелодию, вновь выходит покурить под навес;вот Рема несет ему кофе, а он — ну и недотепа! — не может нормально взятьчашку и, промахнувшись, стискивает пальцы Ремы; из окна столовой Исабельбыло видно, как Рема отдернула руку, а Нене, едва успев поймать на летучашку, смущенно засмеялся. Черные муравьи лучше рыжих, они больше и злее.Хорошо бы запустить в ящик стайку рыжих муравьев, а потом наблюдать сбезопасного расстояния из-за стекла за их сражениями. Хотя, может, они небудут драться… Устроят себе по муравейнику в противоположных концах ящика.Если так, то Исабель с Нино утешались бы, изучая привычки разных муравьев,завели бы для каждого вида свою тетрадку. Но почти наверняка они будутдраться, почти наверняка грядет беспощадная война, — можно будет наблюдатьчерез стекло и записывать выводы в одну-единственную тетрадь.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |