И именно неподвижность аксолотлей очаровала меня и заставила приникнутьк стеклу аквариума, когда я впервые увидел их. И мне показалось, что я понялих тайную волю, их тайное желание отринуть пространство и время безразличнойнеподвижностью. После я узнал их лучше: сокращение жабр, скольжение тонкихлапок по замшелым камням, неожиданные рывки (некоторые из них плавают,извиваясь всем телом) убедили меня: аксолотли вполне способны выходить изсостояния ископаемой спячки, в котором они пребывали долгими часами. Ихглаза — они-то и покорили меня больше всего. Совсем рядом, в соседнихаквариумах, плавали всяческие рыбешки, являя миру тупую бессмысленностьсвоих красивых глаз, так похожих на наши. В глазах же аксолотлей я виделиную, отличную от нашей, жизнь, иной способ смотреть. Прилипнув к стеклу(тогда смотритель обеспокоенно кашлял), я пытался получше разглядеть этизолотистые точки, эти двери в бесконечно неспешный и бесконечно далекий миррозовых созданий. И стучи не стучи пальцем по стеклу перед самыми их лицами— не достучишься, никакой реакции в ответ. Только светятся нежным ипугающим блеском золотые глаза, которые по-прежнему смотрели из бездонныхглубин, доводя меня до головокружения.
И все же мы были близки. Я узнал это задолго до того, как сталаксолотлем. Узнал это в тот самый день, когда в первый раз увидел их.Антропоморфность обезьяньих черт лишь доказывает — хотя привычно считатькак раз наоборот, — насколько огромно расстояние между нами и обезьянами.Аксолотли совершенно не похожи на людей, и это убедило меня в собственнойправоте, в доказательстве которой я не шел путем легких аналогий. Вот толькоих лапки-ручки… Но у всех ящериц такие лапки, и ни одна ящерица не похожана нас. Я уверен, что все дело в голове аксолотлей, в этом розовомтреугольнике с золотыми глазками. Вот это смотрело и все понимало. Вот этозвало меня. Они не были животными.
Чего уж проще, это ж очевидно, взять и впасть в мифологию. Я сталвидеть в аксолотлях некую метаморфозу, которая ни в коей мере не отрицалатаинственную человеческую природу. Я представил их разумными существами,рабами своего тела, осужденными на бесконечное глубинное молчание, набезнадежное созерцание. Невидящий взгляд аксолотля, крошечный золотой диск,невыразительный, но тем не менее чудовищно блестящий, проникал в меняпосланием: «Спаси нас, спаси нас». Я же, изумленный, лишь бормотал в ответслова утешения, посылал наивные надежды. А они все глядели на меня и недвигались, лишь только приподнимались розовые веточки жабр. И в этот моментя почувствовал: внутри меня что-то заныло, быть может, они заметили меня,уловили мое отчаянное усилие проникнуть в их жизнь, туда, куда проникнутьбыло невозможно. Они не были человеческими существами, но никогда прежде яне ощущал такой глубокой связи с живым существом. Аксолотли порою казалисьмне свидетелями чего-то иного, а иногда и ужасными судьями. Я чувствовалсебя недостойным их; что за поразительная чистота была в этих прозрачныхглазах. Они — личинки, но лучше сказать — личины, то есть маски, призраки.Что ждало своего часа за этими ацтекскими ликами, хоть и невыразительными,но тем не менее неумолимо жестокими?
Я боялся их. Думаю, не знай я, что рядом прохаживались посетители илисмотритель, вряд ли бы осмелился остаться с ними наедине. «Да вы их прямоглазами пожираете», — говорил, смеясь, смотритель, должно быть, он думал,что я чокнутый какой-нибудь. Ему было невдомек, что это они пожирали меняглазами в неспешном акте золотого каннибализма. А выходя на улицу, я толькои думал что о них, будто они могли издалека влиять на меня. Я приходилкаждый день, а вечерами живо представлял их, неподвижных в полумраке,медленно двигающих лапкой, которая вдруг наталкивалась на другую такую желапку. Быть может, глаза их и видели только ночью, в темноте, а дня онисовсем не замечали. У аксолотлей веки не прикрывают глаза.
Сейчас я понимаю, что в этом нет ничего странного, когда-то это должнобыло произойти. С каждым днем, проводимым мной у аквариума, я все лучшеузнавал их. Они страдали, и я каждой порой своего тела чувствовал их немоестрадание, ощущал их муку, застывшую под толщей воды. Они что-то искали —быть может, давнее рухнувшее господство, время свободы, когда мирпринадлежал аксолотлям. Вряд ли было возможно, чтобы это чудовищноевыражение, побеждавшее непременную невыразительность их каменных лиц, ненесло с собой боли, не было доказательством этого вечного проклятия, этогожидкого ада, в котором они мучились. Напрасно я пытался убедить себя: этолишь моя впечатлительность наделила аксолотлей несуществующим у них разумом.Они и я — мы были похожи. И потому ничего нет странного в том, чтопроизошло. Мое лицо вжалось в стекло аквариума, мои глаза снова и сновапытались проникнуть в тайну золотистых глаз, не имеющих ни радужнойоболочки, ни зрачка. Прямо передо мной покоилось лицо неподвижногоаксолотля. И не было перехода, не было удивления — я увидел за стеклом своелицо, да, именно свое, а не аксолотля, и увидел его снаружи аквариума, с тойстороны стекла. И вдруг мое лицо отстранилось, и я все понял.
Одно было странным: я не утратил способность мыслить, не потерял разум.Осознав это, я в первый момент ужаснулся, как ужаснулся бы всякий заживопогребенный, очнувшись ото сна в могиле. А снаружи мое лицо сноваприблизилось к стеклу, и я снова увидел свои губы, плотно сжатые от усилияпостигнуть аксолотлей. Но в тот миг я сам был аксолотлем и прекраснопонимал, что никакого постижения не может быть. Человек находился внеаквариума, и его мысли были мыслями вне аквариума. Размышляя так, я былсамим собой, был аксолотлем и находился в своем мире. И тут меня охватилужас, ведь в ту же секунду я понял: я, как в тюрьму, заключен в телоаксолотля, переселился в него, сохранив способность мыслить по-человечьи, язаживо погребен в аксолотле, приговорен изящно ворочаться средибесчувственных тварей. Но ужас сразу прошел, когда по моему лицу скользнулачья-то лапка, когда, чуть подавшись в сторону, я увидел рядом с собойсмотревшего на меня другого аксолотля, и я понял, что и он, и он тоже всепонимал, и не нужно нам было ничего говорить, все было ясно и так. Или же янаходился еще и в нем, и все мы думали как люди, но не могли ничего никомупередать — лишь блестели золотистые глаза, глядя на лицо человека,приникшего к стеклу аквариума.
Раньше он приходил часто, теперь все реже. Проходят недели, а его нет.Вчера он пришел, долго на меня смотрел, а потом взял и ушел. Мне показалось,что мы перестали его интересовать, и он пришел лишь по старой привычке.Размышлять — это все, что мне осталось, и потому я могу много думать о нем.Сдается мне, что в первое время мы все еще были связаны друг с другом, а ончувствовал себя как никогда близко к тайне, которая владела им. Но теперьмосты между нами сожжены, ведь его недавняя страсть обернулась ныне бытиемаксолотля, бытием, далеким от человеческой жизни. Думаю, что поначалу вкакой-то мере я мог бы вернуться в него — ах, но это только в какой-томере, — чтобы поддержать в нем желание познакомиться с нами поближе. Носейчас я уже до последней клетки аксолотль, и если я и размышляю какчеловек, то это только потому, что всякий аксолотль внутри своегорозовато-каменного тельца размышляет как человек. Думается, что в первые дния еще мог что-то сообщить ему, в те дни, когда был еще им. И в наступившемодиночестве, которое он уже не нарушает, меня утешает мысль, что, бытьможет, он напишет о нас, нисколько не сомневаясь в том, что все написанноеоб аксолотлях будет выдумано им.
[Пер. М.Петрова]
Ночью, лицом кверху
И были времена, когда они охотились на врагов; и называлось это леснаявойна.
Проходя по длинному гостиничному коридору, он подумал, что, наверное,уже поздно, и заторопился к выходу, чтобы забрать мотоцикл из каморки, гдезнакомый портье разрешал его держать. Часы в ювелирной лавке на углупоказывали без десяти девять; он понял, что приедет даже раньше, чемсобирался. В центре города солнечный свет проникал между высотными домами, ион — поскольку для себя в своих мыслях у него не было имени — оседлалмотоцикл, предвкушая хорошую прогулку. Машина тихонько жужжала под ним, а поштанинам хлестал свежий ветер.
Он оставил позади здания министерств (розовое, потом белое) исверкающие витрины магазинов на Центральной улице. Приближалась самаяприятная часть маршрута, то, что и называлось прогулкой: длинная улица соспокойным движением, в обрамлении деревьев, с виллами и садами, которыедоходили до самых тротуаров с низкими изгородями. Немного рассеянно, нопридерживаясь, как и положено, правой стороны, он отдался на волюскольжению, легкой зыби молодого дня. Возможно, именно эта невольнаярасслабленность помешала ему избежать аварии. Когда он заметил, что женщина,стоявшая на углу, не взглянув на светофор, рванулась на проезжую часть,обычные меры предосторожности уже не годились. Забирая резко влево, он выжали ручной, и ножной тормоз, услышал крик женщины и, одновременно с ударом,отключился. Как будто внезапно заснул.
В себя он пришел так же резко. Четверо или пятеро парней вытаскивалиего из-под мотоцикла. Во рту было кроваво и солоно, колено саднило, а когдаего подняли, он закричал — настолько пронзила его боль в правой руке.Голоса, как будто не принадлежавшие тем, кто над ним склонился, звучалибодро и весело. Его слегка утешили заверения, что на перекресток он выехалпо правилам. Борясь с тошнотой, поднимавшейся к горлу, он спросил о тойженщине. Пока его, лицом кверху, несли до ближайшей аптеки, он узнал, чтовиновница аварии обошлась царапинами на ногах. «Вы ее почти и не зацепили,только вот мотоцикл на нее опрокинулся». Мнения, рассуждения, тихонько,спиной заносите, полумрак маленькой аптеки, теперь порядок, и кто-то вхалате дает ему глоток воды — это придало ему сил.
«Скорая» приехала через пять минут, его уложили на мягкие носилки, и онс удовольствием вытянулся. В машине он абсолютно четко отвечал на вопросыполицейского, при этом понимая, что пережил сильнейший шок. Рука почти неболела; кровь из рассеченной брови капала прямо на лицо. Он в порядке, этобыла авария, просто не повезло, несколько недель покоя, и все пройдет.Полицейский заметил, что и мотоцикл как будто не сильно пострадал. «Еще бы,— ответил он, — я же был снизу…» Оба засмеялись, перед входом в больницуполицейский пожал ему руку и пожелал удачи. Тошнота снова подступала; покаего на носилках везли в приемный покой, под деревьями с птицами на ветках,он закрыл глаза; хотелось поскорей уснуть или впасть в забытье. Но ему ещедолго пришлось ждать в маленькой комнатке, пахнущей больницей: там на негозавели карточку, сняли одежду и одели в плотную серую рубаху. С правой рукойобращались очень осторожно, так что боли не было. Санитарки много шутили, иесли бы не спазмы в желудке, то он бы чувствовал себя вполне хорошо, почтисчастливо.
Его отвезли на рентген, и через двадцать минут со снимком, все ещевлажным, лежащим на груди, словно черная могильная плита, он был доставлен воперационную. Кто-то в белом, высокий и худой, подошел, чтобы взглянуть наснимок. Он понял, что его перекладывают с одних носилок на другие, женскиеруки поправили подушку под головой. Снова подошел мужчина в белом,улыбнулся, и в его руке что-то блеснуло. Мужчина потрепал его по щеке исделал знак кому-то, стоящему сзади.
Сон был странный: полный запахов, а раньше запахи ему никогда неснились. Сначала запах болота: слева от тропы начиналась трясина, из которойникто не возвращался. Но и этот запах кончился: пришел темный и густойаромат ночи, по которой он двигался, спасаясь от ацтеков. Иначе и быть немогло: он прятался от ацтеков, что шли за ним по пятам, и его единственнымшансом на спасение было укрыться в самой глубине сельвы, при этом не уходядалеко от узкой тропы, ведомой лишь им, мо-текам.
Больше всего его пугал запах, как будто внутри абсолютной реальностисна что-то восставало против привычного хода вещей, что-то новое вступало взнакомую игру. «Это запах войны», — подумал он и машинально схватился закаменный нож, висевший на шерстяном поясе. Внезапно раздался звук,заставивший его сжаться в комок и затаиться, дрожа. В самом по себе страхеничего странного не было; страха в его снах хватало всегда. Он выжидал,укрытый ветками кустов и беззвездной ночью. Где-то далеко, возможно надругом берегу большого озера, жгли костры; в той части неба мерцаликрасноватые всполохи. Странный звук не повторялся. Возможно, это былкакой-нибудь зверек, спасавшийся, как и он, от запаха войны. Он медленнораспрямился, принюхиваясь. Все было тихо, но страх оставался, как оставалсяи запах — приторное благовоние лесной войны. Нужно было двигаться дальше,пробираться, минуя болото, в самое сердце сельвы. Он сделал несколько шаговвслепую, каждый раз наклоняясь, чтобы ощупать твердую землю под ногами. Емухотелось побежать, но совсем рядом колыхалась трясина. Понемногу он нашелнужное направление. И тогда на него нахлынула волна самого страшного запаха,и он в отчаянии рванулся вперед.
— Да так вы с кровати свалитесь, — сказал сосед по палате. — Ненужно так метаться, дружище.
Он раскрыл глаза, и был вечер, и солнце садилось за окнами длиннойбольничной палаты. Пытаясь улыбнуться своему соседу, он почти физическиощущал налипшие остатки последнего кошмарного видения. Загипсованная праваярука была подвешена к сложному приспособлению из блоков и гирек. Хотелосьпить, как после многокилометровой гонки, ко много воды ему не дали —хватило только сделать глоток и смочить губы. Снова накатывал жар, и он могбы заснуть, но он наслаждался покоем, прикрыв глаза, слушая разговоры другихбольных, время от времени отвечая на вопросы. К кровати подкатили белуютележку, светловолосая медсестра протерла ему спиртом бедро и воткнула вногу толстую иглу, соединенную шлангом с флаконом, полным янтарной жидкости.Подошел молодой доктор, навесил ему на здоровую руку аппарат из металла икожи и снял какие-то показания. Близилась ночь, и новый приступ жара мягкоувлекал его в то состояние, где мир видится словно через театральныйбинокль, где все вокруг реально и хорошо и в то же время слегканеестественно; как будто смотришь скучный фильм, понимаешь, что на улице ещехуже, и остаешься.
Появилась чашка чудесного бульона — золотистого, пахнущеголуком-пореем, сельдереем, петрушкой. Кусочек хлеба, вкуснее которого небывало ничего на свете, становился все меньше и меньше. Рука совсем неболела, и только зашитая бровь время от времени взрывалась короткой горячейвспышкой. Когда окна напротив стало заволакивать темно-синими пятнами, онрешил, что заснуть будет легко. Было немного неудобно лежать на спине, но,проведя языком по сухим горячим губам, он ощутил вкус бульона и счастливовздохнул, отдаваясь на волю сна.
Вначале он ничего не понимал, все ощущения нахлынули разом, вперемешку.Он знал, что бежит в полной темноте, хотя небо над ним, наполовину укрытоекронами деревьев, было светлее, чем остальное пространство. «Тропа, —подумал он. — Я сбился с тропы». Ноги вязли в подстилке из листьев и грязи,ветви кустов на каждом шагу стегали по груди и ногам. Задыхаясь, понимая,несмотря на тьму и тишину, что попал в ловушку, он сжался и прислушался.Возможно, тропа совсем рядом и при первом свете дня он снова ее увидит. Носейчас ничто не поможет ее отыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоятьножа, как скорпион из болота, вскарабкалась к амулету, висевшему у него нашее. Едва шевеля губами, он зашептал молитву маиса, ту, что приносит хорошуюпогоду, а потом воззвал к Верховной Повелительнице — той, что наделяетмотеков[82] худой и доброй судьбой. Но в то же время он чувствовал, как ступниего все глубже погружаются в грязь и ожидание в темноте среди неведомыхрастений становится невыносимым. Лесная война началась еще при полной луне ишла уже три дня и три ночи. Если ему удастся скрыться в глубине сельвы и онуйдет с тропы, когда закончатся болота, то, быть может, охотники не пойдутпо его следу. Он подумал о том, что у них, наверное, уже много пленников. Нодело было не в количестве, а в священном сроке. Охота будет длиться до техпор, пока их жрецы не дадут сигнала к возвращению. Всему положен свой счет исвой предел, и он сейчас находился внутри священного срока, и он не былохотником.
Услышав крики, он одним рывком распрямился, держа нож в руке. Средиветвей, совсем рядом, колыхались факелы, как будто небо на горизонтезагорелось. Запах войны становился невыносимым, и когда первый из враговпрыгнул ему на шею, было почти приятно всадить ему в грудь каменное острие.Теперь пятна факелов и радостные крики были повсюду. Он еще успелпронзительно закричать — один или два раза, — а потом кто-то сзади накинулему веревку на горло.
— Это все жар, — раздался голос с соседней кровати. — После операциидвенадцатиперстной кишки со мной было то же самое.
По сравнению с ночью, из которой он возвращался, теплый полумрак палатыпоказался ему восхитительным. Свет фиолетовой лампы, глядевшей на него изглубины помещения, обещал защиту от всех бед. Слышно было, как кто-топокашливает, кто-то тяжело дышит, иногда доносились тихие голоса. Все вокругизлучало спокойствие и надежность, и не было этой погони, и не было… Нобольше думать о пережитом кошмаре ему не хотелось. Здесь было столько вещей,достойных его внимания. Он принялся изучать гипс на руке и блоки, которыетак удобно поддерживали ее на весу. На ночном столике стояла бутылка сминеральной водой. Он с наслаждением отхлебнул из горлышка. Теперь он ясновидел всю палату, тридцать кроватей, шкафы со стеклянными дверцами. Жар,похоже, начал спадать, лицо больше не горело. Рассеченная бровь почти недавала о себе знать. Он вспомнил, как утром выходил из гостиницы, каксадился на мотоцикл. Кто мог подумать, что все закончится так? Он попробовалвосстановить в памяти сам момент аварии и разозлился оттого, что в этомпромежутке времени была какая-то дыра, пустота, которую никак не удавалосьзаполнить. Между столкновением и моментом, когда его вытащили из-подмотоцикла, был обморок или еще что-то, где ничего не видно. И в то же времяему казалось, что эта дыра, это ничто длилось целую вечность. Нет, дело дажене во времени — скорее, пройдя через эту дыру, он где-то побывал, преодолелгромадное расстояние. Столкновение, страшный удар о мостовую. В любомслучае, выбравшись из этого черного колодца, он, пока прохожие на улицеподнимали его тело, чувствовал какое-то облегчение. Боль в сломанной руке,рассеченная бровь, разбитое колено — все это было облегчением, возможностьювернуться к свету дня, почувствовать помощь и участие. И это было необычно.Нужно при случае спросить об этом доктора. Теперь им снова завладевал сон,его опять затягивало куда-то вниз. Подушка под головой такая мягкая, а ввоспаленном горле — такая приятная свежесть от минеральной воды. Возможно,удастся отдохнуть по-настоящему, без этих навязчивых кошмаров. Фиолетовыйглаз лампочки мерцал все тусклее и тусклее.
Он спал на спине и поэтому не удивился, что пришел в себя в такомположении, но когда дыхание перехватило от запаха сырости, запаха влажногокамня, он все понял. Бессмысленно было напрягать зрение в попыткахоглядеться — его окружала полная темнота. Хотел приподняться, нопочувствовал, что запястья и щиколотки схвачены веревками. Он был распят наполу, в промозглом каменном мешке, холод входил в него сквозь обнаженнуюспину и ноги. Он попробовал нащупать подбородком свой амулет — и понял, чтоего сорвали. Теперь надежды нет, никакая молитва не спасет его от страшногоконца. Издали, словно просачиваясь сквозь камень, доносились ударыритуальных барабанов. Да, его притащили в святилище, он лежал в храмовойтемнице и ждал своей очереди.
Он услышал крик, хриплый крик, гулко отдававшийся в стенах. Затемдругой, перешедший в жалобный стон. Это он сам кричал в темноте; он кричал,потому что был жив и все его тело искало в крике защиты от того, что должнобыло случиться, от неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках,наполнявших соседние застенки, и о тех, кто уже поднялся на ступенижертвенника. Он испустил еще один полузадушенный крик; рот его почти нераскрывался, челюсти были плотно сжаты и двигались страшно медленно, снескончаемым усилием, как будто сделанные из резины. Скрип дверных задвижекхлестнул его словно кнутом. Судорожно извиваясь, он попытался избавиться отверевок, впивавшихся в тело. Правая рука напряглась так, что боль сталанестерпимой, и ему пришлось застыть неподвижно. Распахнулись створки двери,и дым от факелов достиг его тела раньше, чем их свет. Прислужники жрецов,одетые только в ритуальные повязки, смотрели на него с презрением. Бликисвета плясали на их потных телах, на черных волосах, на украшениях изперьев. Веревки исчезли; теперь его держали горячие руки, твердые, какбронза. Четверо прислужников подняли его, все так же распростертого лицомкверху; он понял, что его несут на руках по узкому коридору. Впереди шлифакельщики, в свете факелов были видны влажные стены и потолок, настольконизкий, что несущим приходилось наклонять головы. За ним пришли, его несут,— значит, это конец. Лицом кверху, в метре от каменного потолка, иногдавозникающего в неясном свете факелов. Когда на месте потолка появятсязвезды, а впереди вырастет лестница, сотрясаемая криками и пляской, наступитсамое страшное. Коридор все не кончался, но он должен кончиться, тогда онощутит запах свежести, полной звезд, но это будет потом, шествие в краснойполутьме бесконечно, ему очень больно, и он не хочет умирать, но что онможет сделать, если с него сорвали амулет — его подлинное сердце, центр егожизни.
Прыжок — и он вынырнул в больничную ночь, под ровный надежный потолок,под защиту мягкой тени. Он подумал, что, наверное, кричал, но в палате всеспали. В бутылке минеральной воды на ночном столике пузырьки стали голубыми— такими же, как и оконные стекла в палате. Он с шумом выдохнул, чтобыочистить легкие, чтобы отогнать видения, налипшие на его веки. Каждый раз,закрывая глаза, он снова видел их перед собой, но в то же время наслаждалсятем, что сейчас он не спит и это бессонье надежно его защищает, что скорорассветет, и тогда он сможет спокойно уснуть и не будет видений, ничего небудет… Все труднее становилось держать глаза открытыми, притяжение снастановилось все сильнее. Он сделал последнее усилие, здоровой рукойпотянулся к бутылке с водой, но пальцы его ухватили только черную пустоту, акоридор все продолжался, камень за камнем, и по временам — красноватыеотблески, и он тихонько завыл, потому что коридор сейчас закончится, вотпотолок поднимается, словно распахивается огромный рот, прислужникивыпрямляются во весь рост, и свет ущербной луны падает ему на лицо, наглаза, которые не хотят ее видеть и безнадежно открываются и закрываются,пытаясь прорваться на другую сторону, снова отыскать ровный потолокбольницы. Но раз за разом он видел только ночь и луну, а его уже поднималипо лестнице, теперь с запрокинутой головой, а вверху горели костры,поднимались в небо столбы ароматного дыма, и он увидел красный камень,блестящий от пролитой крови, и ступни ног предыдущей жертвы — тело ужеуносили прочь, чтобы сбросить вниз с северной лестницы. Он застонал и изпоследних сил зажмурился, пытаясь проснуться. На секунду ему показалось, чтоон спасся, потому что он снова неподвижно лежал на кровати, и голова несвисала. Но запах смерти не исчез, и, открыв глаза, он увидел окровавленнуюфигуру верховного жреца, приближавшегося к нему с каменным ножом в руке. Емуудалось еще раз закрыть глаза, хотя теперь он уже знал, что не проснется,что он и не спал, потому что чудесным сновидением было все остальное,абсурдное, как и все сновидения; там он путешествовал по странным улицамневиданного города, там без огня и дыма горели красные и желтые огоньки, тамон восседал на огромном металлическом насекомом. В невероятной лжи этого снаего так же поднимали с земля, и кто-то с ножом в руке так же подходил кнему, распростертому лицом кверху, лицом кверху, с зажмуренными глазами, вярком свете огней.
[Пер. К. Корконосенко]
Конец игры
Мы с Летисией[83] и Оландой в жаркие дни ходили играть к Аргентинскойжелезной дороге, дождавшись, когда мама и тетя Руфь лягут отдохнуть послеобеда, чтобы улизнуть через белую дверь. Мама и тетя Руфь всегда оченьуставали от мытья посуды, особенно когда вытирали ее мы с Оландой: то и деловспыхивали ссоры, падали ложки, раздавались колкости, понятные только намчетверым; атмосфера накалялась, а тут еще запах пригоревшего масла, истошныевопли Хосе, потемки в кухне, — в общем, все кончалось отчаянной перепалкойи всеобщим разладом. Оланда — вот кто мастерски раздувал вражду: например,уронит только что вымытый стакан в котел с грязной водой или вдруг вспомнит,как бы между прочим, что у этих Лоса для всякой черной работы держат двухслужанок. Я действовала иначе, предпочитая время от времени намекать тетеРуфи, что у нее очень скоро огрубеют руки, если она будет продолжать чиститькастрюли, вместо того чтобы заняться рюмками и тарелками, которые любиламыть мама, и тем легко сеяла в обеих глухое недовольство друг другом. Асамым последним средством, когда нас уж совсем донимали нравоучениями исемейными преданиями, было плеснуть кипятком на кота. Насчет того, чтоошпаренный кот и от холодной воды шарахается — все это сказки. То есть отхолодной — может быть, а от горячей — никогда. Казалось, он, наоборот,напрашивается, так и ждет, дурачок, чтобы на него опрокинули полчашкиводички градусов под сто или чуть холоднее, наверно, все же холоднее, потомучто шерсть у него потом никогда не вылезала. А Троя между тем уже вовсюпылала, и в суматохе, венчаемой великолепным си-бемоль тети Руфи и маминымиметаниями в поисках палки для наказаний, Оланда и я успевали затеряться вкрытой галерее и улизнуть в одну из дальних комнат, где нас поджидалаЛетисия за чтением Понсона дю Террайля[84] — мы никогда не понимали, что она внем нашла.
Обычно мама какое-то время нас преследовала, но желание размозжить намголовы проходило у нее очень быстро, и в конце концов (мы подпираличем-нибудь дверь и умоляли о прощении театральными голосами) она уставала иуходила, перед уходом всякий раз повторяя одну и ту же фразу:
— Рано или поздно окажетесь на улице, паршивки!
Пока что мы оказывались на железнодорожных путях, но не раньше, чемкогда весь дом затихал, и даже кот, растянувшись под лимонным деревом,наслаждался сиестой, благоухающей и гудящей осами. Мы тихонько открывалибелую дверь, и, закрывая ее снаружи, чувствовали какое-то волшебноедуновение, порыв ветра, — это свобода овладевала нашими руками, ногами,телами и увлекала нас вперед. И мы неслись, стараясь набрать скорость, чтобыс разбегу запрыгнуть на короткую железнодорожную насыпь, откуда, высоковознесшись над миром, молча обозревали свои владения.
Владения наши простирались до крутого поворота железной дороги, ееизгиб подходил как раз к нашему дому. Ничего особенно ценного: спящие вдоме, рельсы в два ряда; чахлая, убогая трава, а в ней — битые камни.Слюда, кварц и полевой шпат — породы, входящие в состав гранита, —сверкают на солнце в два часа дня, как настоящие бриллианты. Когда мынаклонялись потрогать рельсы (мы торопились, ведь долго оставаться здесьбыло небезопасно, даже не из-за поездов, а потому что домашние моглиувидеть), нас обдавал жар от камней, а когда выпрямлялись — влажный,горячий ветер с реки, обжигавший щеки и уши. Нам нравилось сгибать ноги вколенях, приседать, и снова вставать, и опять приседать, переходя из одногослоя жары в другой, проверяя, в котором из них больше потеешь. Мыпроделывали это, пока не взмокнем. И все — молча, глядя то на рельсы, то впротивоположную сторону, на реку, на кусочек реки цвета кофе с молоком.
Обозрев наше королевство, мы спускались с насыпи, чтобы укрыться вскудной тени ив, лепившихся к нашей изгороди, оттуда была видна та самаябелая дверь. Здесь находилась столица нашего государства, сказочный город,сердце нашей игры. Игру придумала Летисия, самая везучая из нас троих. У неебыло много привилегий. Летисию не заставляли вытирать тарелки, заправлятьпостель, она могла целыми днями читать или наклеивать картинки, а вечером ейразрешали посидеть подольше, стоило только попросить, я уже не говорю особственной комнате, крепком бульоне и прочих поблажках. Мало-помалу онанаучилась пользоваться своим особым положением, и с прошлого летаверховодила в нашей игре, точнее, управляла королевством; по крайней мере,мы с Оландой безропотно принимали все, что она говорила, и повиновалисьпочти с удовольствием. Возможно, возымели действие долгие наставления,которые читала нам мама о том, как надо вести себя с Летисией, а может быть,мы просто любили ее и поэтому нас не раздражало, что она главная.
Жаль только, внешность у нее была совсем не внушительная: самаянизкорослая из всех троих и такая тощая! Оланда тоже была худая, да и яникогда больше пятидесяти килограммов не весила, но худоба Летисии сразубросалась в глаза, стоило только взглянуть на ее шею и уши. Может быть, онаказалась такой худющей из-за негнущегося, окостеневшего позвоночника; онадаже голову повернуть не могла, и напоминала гладильную доску, поставленнуюстоймя, знаете, такую, как у этих Лоса, обшитую белой материей. Самаянастоящая гладильная доска, прислоненная к стене, широким концом вверх. Ноэто не мешало ей быть у нас главной.
Самым большим удовольствием для меня было представлять, что будет, еслимама и тетя Руфь узнают о нашей игре. Ну и скандал разразился бы! Иси-бемоль, и обмороки, и сетования на нашу неблагодарность, и это за их-топреданность и самопожертвование, и призывы самых ужасных небесных кар нанаши головы, самых страшных наказаний, которым надлежало претворить наконецв жизнь написанное нам на роду, а на роду, как известно, нам было написано«оказаться на улице». Вот это всегда ставило нас в тупик: ведь на улице мыоказывались каждый день и там было не так уж и плохо.
Первым делом Летисия заставляла нас тянуть жребий. Мы либо угадывали, вкаком кулаке камушек, либо считались до двадцати одного, в общем, разныеимелись способы. Когда считались, то для удобства принимали в игру ещедвух-трех воображаемых девочек, чтобы все было по-честному. Если одна из нихоказывалась двадцать первой, она выбывала, и мы считались снова, покадвадцать первой не становилась одна из нас. Тогда мы с Оландой отодвигалибольшой камень, под которым хранили коробку с нарядами. Если, например, прижеребьевке везло Оланде, то наряд ей выбирали мы с Летисией. Правила игрыпредусматривали «Статуи» и «Фигуры». Для фигур нарядов не требовалось, затонужны были артистизм и выразительность. Чтобы показать Зависть, надо былоскалить зубы, до хруста заламывать руки или судорожно стискивать их, какбудто у тебя желтая лихорадка. Для Милосердия самое лучшее — сделатьангельское лицо, глаза возвести к небу и протягивать какую-нибудь тряпку,мяч или ивовую ветвь воображаемому сиротке. Стыд и Страх показывать оченьлегко; Злость же и Ревность требуют более тщательной подготовки. Нарядыпредназначались почти исключительно для статуй, — тут было больше просторатворчеству. Чтобы статуя получилась, требовалось тщательно продумать каждуюдеталь костюма. Правила игры запрещали самой участнице выбирать себе наряд.Ей приходилось ваять свою статую из того, что предложат другие, это делалоигру сложнее, но и увлекательнее. Например, иногда двое из нас сговаривалисьпротив третьей, несчастную наряжали в то, что ей и даром было не надо; итогда только от ее изобретательности зависело, удастся ли ей сотворитьхорошую статую. С фигурами все мы обычно оказывалась на высоте, а вот состатуями случались полные провалы.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |