Ролан смотрит, как они уходят; вот вышли на улицу, залитую солнцем.Пьет медленно кофе.
— Я спрашиваю себя, — говорит Ролан.
— Я тоже, — говорит Бабетта.
— А почему бы, в конце концов, и нет?
— Вот именно, почему бы и нет. Наверное, это произойдет в первый раз стех пор.
— Мишель пора уже принимать какое-то решение, — говорит Ролан. —Если хочешь знать мое мнение, она по уши влюблена.
— Они оба по уши влюблены. Ролан задумчив.
Встреча с Хавьером была назначена в кафе на площади Сент-Мишель, Пьерприходит туда заранее. Он заказывает пиво и просматривает газету, смутноприпоминая, чем занимался после того, как расстался с Мишель у двериконторы. Последние месяцы вообще смутны, как незакончившееся утро, — смесьложных воспоминаний и недоразумений. В этой неопределенной жизни, которую онведет, Пьер обретает уверенность только тогда, когда он рядом с Мишель,надеется на что-то и понимает, что это еще не все: все так удивительно, но ирасплывчато, — ведь он ничего не знает о Мишель, и в самом деле —абсолютно ничего (у нее серые глаза, пять пальцев на каждой руке, незамужем, прическа как у девочки), действительно — абсолютно ничего. Итак,если ты ничего не знаешь о Мишель, достаточно не видеть ее некоторое время,вакуум от ее отсутствия превратится в тягучую и горькую тоску. Она ведь тебябоится, испытывает к тебе отвращение, а иногда даже отталкивает тебя в самыйсокровенный миг поцелуя, не хочет близости с тобой, ее охватывает ужас передчем-то. Вот и сегодня утром Мишель резко тебя оттолкнула (как очаровательнаона была в ту минуту и все устроила так, чтобы завтра встретиться с тобой ипоехать в Ангьен), а ты на ее губах оставил отметину: целуя, ты ее укусил, иона посетовала, проведя пальцем по губам, посетовала беззлобно, лишьудивленная немного, als alle Knospen sprangen[*], и ты напевал про себяШумана, кретин несчастный, напевал, кусая ее губы, а сейчас припоминаешь,что поднимался по лестнице, — да, ты поднимался по ней! — проводил рукойпо стеклянному шару, у самого начала перил, но потом Мишель сказала, что вее доме нет никакого стеклянного шара.
Пьер ерзает на стуле, ищет сигареты. В конце концов, и Мишель мало чтознает о нем. Она совсем не любопытна, хотя внимательно и серьезновыслушивает откровения и способна сопереживать, — будь то умилениекотенком, вдруг появившимся из-под ворот, восхищение грозой над Сите,любование листком клевера или восторг от пластинки Джерри Маллигана[130].Заряженная энергией энтузиазма, Мишель может быть и внимательной, исерьезной, в равной степени умея и слушать, и рассказывать. Именно поэтомуот встречи к встрече, от беседы к беседе они все более уединялись, и этоуединение становилось одиночеством двоих среди толпы. Пусть их общениескладывалось из немногих разговоров о политике, о прочитанных романах и изпоходов в кино, с каждым разом их поцелуи становились все более страстными,и ему было позволено гладить ее шею, проводить рукой по телу, касатьсягрудей и бесконечно повторять вопрос, который оставался без ответа. Идетдождь, спрячемся в парадном; солнце припекает, войдем в этот книжныймагазин, завтра я тебя представлю Бабетте, это моя старая подруга, она тебепонравится. А потом окажется, что у Бабетты друг — давнишний приятельХавьера, который Пьеру — лучший друг, и круг начнет замыкаться: иногда уБабетты и Ролана дома, порой на работе у Хавьера или по вечерам в кафеЛатинского квартала. Пьер испытывает чувство благодарности — за то, чтоБабетта и Ролан такие хорошие друзья Мишель, за то, что они тактично ееопекают, хотя сама Мишель в этом не нуждается. Здесь никто не судачит одругих, предпочтение отдается серьезным темам — политике или судебнымпроцессам, ну а больше всего им нравится с удовольствием поглядывать друг надруга, обмениваться сигаретами, просиживать в кафе и просто жить, чувствуясебя в окружении друзей. Ему повезло, что его приняли и позволили бывать уних; они непросты: знают самые надежные способы отшить чужаков. «Они мненравятся», — говорит сам себе Пьер, допивая пиво. Быть может, они думают,что он уже любовник Мишель, по крайней мере Хавьер, видимо, так думает, и унего не уложилось бы в голове, что все это время Мишель может отказыватьПьеру, без явных причин, просто отказывать, но продолжать с ним встречаться,вместе гулять, выслушивать Пьера и говорить сама. Даже к странности можнопривыкнуть, можно поверить, что тайна сама собой объяснится, ведь не всякийвпустит к себе в душу; можно принять и неприемлемое: прощаться на углу или вкафе, когда все так просто, и лестница со стеклянным шаром у самого началаперил, она ведет к встрече, к истинной встрече. Но Мишель сказала: никакогостеклянного шара нет.
На лице высокого и худого Хавьера — бесконечная усталость.Рассматривая палец с желтым пятном, он рассказывает о каких-тоэкспериментах, о биологии как источнике скептицизма.
Пьер спрашивает:
— С тобой не случается так, что вдруг ты начинаешь думать о вещах,совершенно не связанных с тем, о чем думал?
— Они бывают совершенно не связаны с моей рабочей гипотезой, и только,— говорит Хавьер.
— В последние дни я чувствую себя очень странно. Ты должен дать мнечто-нибудь, что-то наподобие объективатора.
— Объективатора? — говорит Хавьер. — Такого не существует, старина.
— Я слишком много думаю о самом себе, — говорит Пьер. — Это какое-тоидиотское наваждение.
— А Мишель тебя не объективирует?
— Как раз вчера… мне пришло в голову, что…
Он слышит свой голос, видит Хавьера, смотрящего на него, видитотражение Хавьера в зеркале — затылок Хавьера, — видит самого себя,говорящего с Хавьером (но почему мне должно было прийти в голову, чтосуществует стеклянный шар у начала перил?), который время от времени кивает:это профессиональный жест, кажущийся столь смешным вне стен рабочегокабинета, когда на враче нет халата, который придает ему вес и облекаетиными правами.
— Ангьен, — говорит Хавьер. — Об этом ты не волнуйся, я всегда путаюЛе-Ман с Мантоном. Это, наверное, вина какой-нибудь учительницы, оттуда, издалекого детства.
«Im wunderschönen Monat Mai…» — звучит в памяти Пьера.
— Если будешь плохо спать, скажи мне, и я тебе чего-нибудь дам, —говорит Хавьер. — Как бы то ни было, этих пятнадцати дней в раю, я уверен,тебе будет достаточно. Нет ничего лучше, чем разделить ложе, это полностьюпроясняет мысли, иной раз даже помогает покончить с ними, — что означаетспокойствие.
Может быть, если бы он больше работал, больше уставал, занялся быобустройством своей комнаты или ходил бы до факультета пешком, а не садилсяв автобус. Если бы он должен был зарабатывать эти семьдесят тысяч франков,которые присылают родители. Опершись о парапет Нового моста, Пьер наблюдает,как проплывают баркасы, и ощущает на шее и плечах тепло летнего солнца.Какие-то девушки смеются, играя во что-то; слышится цокот скачущей лошади,рыжеволосый велосипедист протяжно свистит, проезжая мимо девушек, онисмеются еще сильнее, и вдруг словно взметнулся смерч сухих листьев и в одномгновение стер его лицо, как будто опрокинув в какую-то ужасную и чернуюбездну.
Пьер трет глаза, медленно выпрямляется. Это были не слова и также невидение, а нечто среднее между тем и другим: образ, распавшийся на множествослов, как сухие листья на земле (взметнувшиеся и ударившие прямо в лицо). Онзамечает, что его правая рука, лежащая на парапете, дрожит. Он сжимаетпальцы: борется с дрожью, пока в конце концов не овладевает собой. Хавьер,наверное, ушел уже далеко, и бесполезно бежать за ним, чтобы вписать новуюисторию в его коллекцию нелепостей. «Сухие листья? — сказал бы, вероятно,Хавьер. — Но на Новом мосту нет сухих листьев». Как будто он сам не знает,что на Новом мосту нет сухих листьев: они — в Ан-гьене.
А сейчас, дорогая, я буду думать о тебе, всю ночь только о тебе. Будудумать только о тебе, это — единственный способ почувствовать самого себя,почувствовать тебя в самом центре моего существа, как некое дерево, и,освобождаясь понемногу от ствола, поддерживающего и управляющего мною,осторожно реять вокруг тебя, ощущая воздух каждым листом (зеленые, зеленые,я сам и ты тоже: ствол живительных сил и зеленые листья — зеленые,зеленые), но не улетая далеко от тебя и не допуская, чтобы что-топостороннее вклинилось между мной и тобой, отвлекло меня от тебя хоть насекунду, лишило знания, что эта ночь вращается и движется к восходу, и там,на другой стороне, где ты живешь и сейчас спишь, также будет ночь, когда мывместе приедем и войдем в твой дом, поднимемся по ступенькам крыльца, зажжемсвет, погладим твою собаку, выпьем кофе и так долго-долго будем смотретьдруг другу в глаза, прежде чем я обниму тебя (почувствовать тебя в самомцентре моего существа, как некое дерево) и поведу тебя к лестнице (где нетникакого стеклянного шара), и начнем подниматься, подниматься; дверьзаперта, но ключ у меня в кармане…
Пьер вскакивает с кровати, сует голову под кран. Думать только о тебе,но как же могло случиться, что его мысли — сплошное темное и глухоежелание, где Мишель уже не Мишель (почувствовать тебя в самом центре моегосущества, как дерево), где, поднимаясь по лестнице, не удается почувствоватьее в своих объятиях, потому что, едва ступив па ступеньку, он увиделстеклянный шар и оказался один — один он поднимается по лестнице, а Мишель— наверху, за запертой дверью, и не знает, что у него есть ключ, онподнимается.
Он вытирает лицо, распахивает окно навстречу свежести раннего утра. Наулице какой-то пьяный сам с собой о чем-то дружелюбно рассуждает, его качаетиз стороны в сторону, и кажется, будто он плывет в вязкой воде. Он что-томурлычет, двигаясь туда-сюда, как будто исполняя нечто подобное старинномуцеремониальному танцу в гризайлевых сумерках[131], которые еще окутываютбрусчатку и закрытые порталы. «Als alle Knospen sprangen», — пересохшиегубы Пьера едва слышно произносят эти слова, которые сливаются с доносящимсяснизу пьяным бормотанием, не имеющим ничего общего с мелодией, но и словатоже ни с чем ничего общего не имеют: они приходят, как и все остальное, намиг сливаясь с жизнью, а потом возникает озлобление, душевное беспокойство икакая-то пустота, обнажающая лохмотья, что, сцепляясь, образуют такие разныевещи, как двуствольное ружье, груда сухих листьев, пьяный, ритмичнотанцующий что-то похожее на павану[132], делающий реверансы, при которыхпричудливо колышутся полы его одежды, а он сам в конце концов спотыкается иневнятно что-то бормочет.
Мотоцикл стрекочет вдоль улицы Алезия. Пьер чувствует, как пальцыМишель чуть сильнее начинают сжимать его тело всякий раз, когда они почтивплотную обгоняют автобус или заворачивают за угол. Когда красный светостанавливает их, он откидывает голову назад и ждет ласки — поцелуя вволосы.
— Я уже не боюсь, — говорит Мишель. — Ты очень хорошо водишь. Сейчаснужно повернуть направо.
Особняк теряется среди дюжины одинаковых домов, разбросанных по холмунемного дальше — за Кламаром. Слово «особняк» для Пьера звучит как убежище,как уверенность в том, что все будет хорошо и уединенно, будет сад сплетеными стульями, а ночью, возможно, светлячки.
— В твоем саду есть светлячки?
— Не думаю, — говорит Мишель. — Что за нелепые мысли лезут тебе вголову?!
Очень трудно разговаривать за рулем мотоцикла, уличное движение требуетсосредоточенности, а Пьер уже устал, ведь утром ему едва удалось поспатьнесколько часов. Не забыть бы принять таблетки, которые дал ему Хавьер, но,конечно, он об этом и не вспомнит, и, кроме того, нужды в них не будет. Оноткидывает голову назад и рычит, потому что Мишель не торопится с поцелуем;она смеется и проводит рукой по его волосам. Зеленый свет. «Кончай сглупостями», — сказал в явном замешательстве Хавьер. Конечно, все пройдет,две таблетки перед сном, запить глотком воды. Интересно, а как спит Мишель?
— Мишель, как ты спишь?
— Отлично, — говорит Мишель. — Но иногда снятся, как и всем,кошмары.
Ну конечно, как и всем, но только, проснувшись, она знает, что сон ужепозади, он не вплетается в шумы улицы, не накладывается на лица друзей, непросачивается в повседневные заботы (Хавьер сказал, что достаточно двухтаблеток — и все будет хорошо); она, наверное, спит легко дыша, уткнувшисьлицом в подушку и слегка согнув ноги; и такой он ее увидит сейчас и, сонную,прижмет ее к своему телу, слушая ее дыхание, и она будет беззащитной иобнаженной, и он будет гладить ее волосы; свет желтый, красный, стоп.
Он так резко тормозит, что Мишель вскрикивает, но потом успокаивается,будто устыдившись своего испуга. Опираясь одной ногой о землю, Пьероборачивается и чему-то потерянно улыбается, и это нечто — не Мишель, иулыбка так и не сходит с его губ. Он знает, что сейчас загорится зеленый, заего мотоциклом пристроился грузовик и легковушка. Кто-то уже сигналит: один,два, три раза.
— Что с тобой? — спрашивает Мишель.
Объезжая, водитель легковушки сыплет ругательствами, и Пьер медленнотрогает с места. Мы остановились на том, что я ее увижу такой, какова онаесть: беззащитная и обнаженная. Это уже было сказано, мы как раз дошли дотого момента, когда увидели ее, как она спит — беззащитная и обнаженная, тоесть нет никакой причины, чтобы даже на миг предположить, что будет нужно…Да, слышу: сначала — налево, потом — еще раз налево. Там, это — вон ташиферная крыша? Сосны — как красиво! О, какая прелесть — твой особняк,сосновая рощица, а твои родители уехали, в это нельзя и поверить, Мишель, вподобное почти невозможно поверить.
Встретивший их громким лаем пес Бобби соблюдает внешние приличия,тщательно обнюхивает штаны Пьера, который подкатывает мотоцикл к крыльцу.Мишель уже вошла в дом и открывает жалюзи и как бы вновь встречает Пьера, аон, осматриваясь, видит, что все абсолютно не похоже на то, что он себевоображал.
— Здесь должно было быть три ступеньки, — говорит Пьер. — А этотхолл, ну ясно… Не обращай на меня внимания; когда ты представляешь себеодно, видишь на самом деле другое. Мебель, каждая деталь. С тобой такое тожебывает?
— Иногда — да, — говорит Мишель. — Но, Пьер, я хочу есть. Нет,Пьер, помоги мне, будь добр. Сперва нужно что-нибудь приготовить.
— Дорогая, — говорит Пьер.
— Открой окно: пусть заглядывает солнце. И веди себя спокойно, а тоБобби подумает, что…
— Мишель, — говорит Пьер.
— Нет, сначала мне надо переодеться. Если хочешь, сними куртку. Вотздесь, в шкафу, найдешь бутылки: я в них не разбираюсь.
Он видит, как она убегает, взбегает по лестнице и исчезает налестничной площадке. В шкафу — бутылки, она в них не разбирается. Холлдлинный и темный, рука Пьера предвкушает рождение перил. Мишель ему о нихуже говорила, но происходит, словно подспудно, освобождение от некоегоколдовства: стеклянного шара нет.
Мишель возвращается в старых брюках и ужасно экстравагантной блузке.
— Ты похожа на гриб, — говорит Пьер ласково: такие слова мужчиныобычно говорят женщинам, которые носят слишком свободную одежду. — Ты мнепокажешь дом?
— Если хочешь, — говорит Мишель. — Выпить ничего не нашел? Ну ни начто не годишься.
Со стаканами в руках они идут в холл и садятся на софу напротивоткрытого окна. Бобби радостно вертится около них, затем ложится на ковер исмотрит на них.
— Он тебя сразу же принял, — говорит Мишель, пригубив стакан. — Тебепонравился дом?
— Нет, — говорит Пьер. — Он темный, ужасно обывательский, напичканмерзкой мебелью. Но есть ты — в этих смешных брюках.
Он гладит ее шею, привлекает к себе, целует в губы. Они сливаются впоцелуе, Пьер чувствует горячую ладонь Мишель, они целуются, скользяпонемногу навстречу друг другу, но Мишель вдруг, пытаясь высвободиться,начинает стонать и невнятно лепечет что-то. В растерянности он думает, чтосамое сложное — это зажать ей рот, но не хочется, чтобы она потеряласознание. Он резко отпускает ее и смотрит на свои руки как на чужие; до егослуха доносится учащенное дыхание Мишель и глухое ворчание Бобби на ковре.
— Ты сведешь меня с ума, — говорит Пьер, но неуместность этой фразыменее мучительна, чем то, что только что произошло. В нем будто звучалприказ, клокотало неудержимое желание — зажать ей рот, но так, чтобы она непотеряла сознание. Он протягивает руку, лаская на расстоянии щеку Мишель: онготов примириться со всем — есть наспех приготовленную еду, выбирать вина,терпеть жару, льющуюся из окна.
Мишель ест по-своему: смешивает сыр с анчоусами в масле, салат икусочки краба. Пьер пьет белое вино, смотрит на нее и улыбается. Если бы онна ней женился, то каждый день пил бы белое вино за этим столом, смотрел бына нее и ей улыбался.
— Любопытно, — говорит Пьер, — мы никогда не говорили о войне.
— Чем меньше говорится… — замечает Мишель, тщательно вымакиваятарелку хлебом.
— Согласен, но порой возникают воспоминания. Для меня все было не такуж и плохо в конечном итоге, в то время мы были детьми. Это было похоже насплошные каникулы: полный и даже смешной абсурд.
— А для меня война не была каникулами, — говорит Мишель. — Все времяшел дождь.
— Дождь.
— Здесь, — говорит она, постукивая по лбу. — Перед глазами и заними: все было мокро; все, казалось, было запотевшим и мокрым.
— Ты в войну жила в этом доме?
— Сначала — да. Потом, когда пришли немцы, меня увезли к дяде с тетейв Ангьен.
Пьер не замечает, что спичка, зажатая между пальцами, догорает, — отболи он трясет рукой, морщится и ругается. Мишель улыбается — она довольнатем, что может говорить о чем-либо другом. Когда она встает, чтобы принестифрукты, Пьер закуривает и затягивается, словно поперхнувшись, задерживаетдыхание, прокашливается, но потом все проходит. Всему можно найтиобъяснение, если его искать, сколько же раз Мишель упоминала Ангьен в кафе,но сначала эти слова кажутся маловажными и легко забываются до поры довремени, а потом становятся сном или фантастическими видениями. Персик, нобез кожуры. Очень-очень жаль, но женщины всегда чистили персики для него, иу Мишель нет причины быть исключением.
— Женщины, если они чистили тебе персики, были такие же дурочки, как ия. А ты лучше бы смолол кофе.
— Значит, ты жила в Ангьене, — говорит Пьер, глядя на руки Мишель снекоторой брезгливостью: это чувство возникает у него всякий раз, когдакто-либо чистит фрукты. — Чем занимался твой предок в войну?
— А, не такими уж и значительными делами. Мы жили, ожидая, что всерухнет в одночасье.
— Вас немцы никогда не беспокоили?
— Нет, — отвечает Мишель, поворачивая персик влажными пальцами.
— Ты впервые говоришь мне, что вы жили в Ангьене.
— Не люблю говорить о том времени, — возражает Мишель.
— Но когда-то, вероятно, говорила, — заметил Пьер. — Не знаю откуда,но мне известно, что ты жила в Ангьене.
Персик падает в тарелку, и кусочки кожуры вновь пристают к мякоти.Мишель очищает персик ножом, а на Пьера снова накатывает брезгливость: онначинает вращать кофемолку изо всех сил. Почему она ничего ему не говорит?По одному ее виду можно заметить, что она страдает, как бы спрятавшись заширму прилежной чистки этого ужас как сочащегося персика. Почему же онамолчит? Ее ведь переполняют слова — стоит только взглянуть на ее руки, аеще — нервное помаргивание, что порой переходит в нечто похожее на тик:одна сторона лица вздрагивает, едва заметно поднимается и вновь опускается,— этот тик, замеченный им еще раньше на скамейке Люксембургского сада,появляется всегда, когда Мишель молчит или у нее испорчено настроение.
Мишель варит кофе, повернувшись спиной к Пьеру, а он прикуривает однусигарету от другой. Они возвращаются в холл, держа в руках фарфоровыечашечки с синей росписью. Запах кофе приводит их в хорошее расположениедуха, и кажется, эта странная передышка и все, что ей предшествовало, к нимсовершенно не относятся. Перебрасываясь случайными словами, поглядывают другна друга и, улыбаясь, с рассеянным видом пьют кофе, словно принимаютприворотное зелье, которое свяжет их навсегда. Мишель раздвинула жалюзи, ииз рощицы врывается зеленоватый горячий свет, обволакивающий их, каксигаретный дым и запах коньяка, что смакует Пьер, погрузившийся в мягкоеполузабытье. Бобби спит на ковре, вздрагивая и вздыхая.
— Он все время спит, — говорит Мишель. — Иногда плачет и неожиданнопросыпается, смотрит на всех нас, как будто только что прошел через все мукиада. А ведь он еще щенок…
Так сладостно и отрадно быть здесь, так прекрасно ощущать себя в этотмиг, закрыть глаза, вздыхать, как Бобби, проводить рукой по волосам — одинраз, другой, почти что не чувствуя своей руки, будто бы она чужая, легкоещекотание, когда рука соскальзывает к затылку, покой. Когда он открываетглаза, видит бледную, с полуоткрытым ртом Мишель: в ее лице — ни кровинки.Он непонимающе смотрит на нее, стакан с коньяком опрокидывается на ковер.Пьер видит себя в зеркале: ему даже почти нравится его прическа — волосыразделены пробором надвое ровно посредине, как у героя-любовника в немомкино. Отчего плачет Мишель? Нет, она не плачет. Но ведь только плача такзакрывают лицо руками. Резко отняв ее руки от лица, Пьер целует ее в шею,ищет ее губы. И рождаются слова: и ее, и его, — они, как зверьки, ищут другдруга и, найдя, продлевают ласками свою встречу; их окружают запахи сиесты,одинокого дома, лестницы, ожидающей его, со стеклянным шаром у начала перил.Пьер хотел бы взять Мишель на руки и бегом подняться по лестнице, ведь ключу него в кармане; и он войдет в спальню и, прильнув к ней, почувствует еедрожь и примется неуклюже копаться в ее застежках, завязках, пуговицах, ностеклянного шара у начала перил не существует, все — далеко и ужасно.Мишель здесь, рядом, но так далека и рыдает, сквозь мокрые от слез пальцыможно увидеть ее плачущее лицо, а полное жизни тело ее содрогается от страхаи отвергает Пьера.
Он опустился на пол и положил голову ей на колени. Проходят часы, аможет быть, проходит минута или две: время — это нечто, способное и бежать,словно подстегнутое кнутом, и быть аморфным, как слюна. Пальцы Мишельласкают волосы Пьера, и он снова видит ее лицо, озаренное робкой улыбкой.Мишель пальцами расчесывает его волосы, причиняя ему неудобство своимирезкими движениями, пытаясь зачесать волосы назад; и тогда она нагибается,целует его и улыбается ему.
— Ты меня испугал, в какой-то миг мне показалось… Какая я дура, ноты был совсем другой.
— А кого ты увидела во мне?
— Никого, — говорит Мишель.
Пьер съеживается в ожидании: теперь появилось нечто похожее на дверь,которая покачивается и вот-вот распахнется. Мишель тяжело дышит и немногопохожа на пловца, ожидающего выстрела стартового пистолета.
— Я испугалась, потому что… Не знаю, ты заставил меня подумать отом, что…
Дверь покачивается, покачивается, пловчиха ждет выстрела, чтобыринуться в воду. Время растягивается, как резина, тогда Пьер протягиваетруки и, обняв Мишель, тянется к ее лицу и целует ее долгим и жаркимпоцелуем, ищет ее груди под блузкой, слышит ее стон и, целуя ее, самначинает стонать, иди, иди ко мне, сейчас, пытается поднять ее на руки(пятнадцать ступенек и дверь направо), слышит жалобное бормотание Мишель, еебесполезный протест, он выпрямляется, не размыкая рук, уже больше не всостоянии ждать, сейчас, в этот миг, ведь чего тогда стоит его желаниеопереться о стеклянный шар, о перила (впрочем, нет никакого стеклянного шарау начала перил), а еще надо отнести ее наверх, и тогда, как суку, весь он —единый узел мускулов, он ее как суку, пусть учится, о Мишель, о моя любовь,не плачь так, не грусти, любовь моя, не позволяй мне вновь упасть в этучерную яму, как я мог подумать, не плачь, Мишель.
— Отпусти меня, — тихо говорит Мишель, пытаясь освободиться. Наконецей удалось оттолкнуть Пьера, мгновение она смотрит на него, как будто это неон, и выбегает из холла в кухню, закрыв за собой дверь: слышен щелчок замка;в рощице лает Бобби.
Пьер видит в зеркале свое плоское невыразительное лицо, висящие какплети руки, выпростанную поверх брюк рубаху. Не отрывая взгляда от зеркала,машинально приводит одежду в порядок. В горле настолько тугой ком, чтоконьяк не пьется и обжигает рот, — Пьеру с трудом удается проглотить его:прямо из бутылки, какой бесконечный глоток. Бобби перестал лаять, воцариласьтишина сиесты, зеленоватый свет внутри особняка с каждым разом становитсявсе более густым. С сигаретой в пересохших губах он выходит на крыльцо,спускается в рощицу, пройдя мимо мотоцикла, идет дальше. Жужжат пчелы,пахнет сосновыми иголками, лежащими сплошным ковром; Бобби, появившись средидеревьев, принялся на него лаять, а потом вдруг рычать и вновь лаять —издалека, но постепенно приближаясь.
Камень угодил псу прямо в спину: Бобби визжит и убегает, издали вновьпринимается лаять. Пьер медленно прицеливается: на этот раз попадает взаднюю лапу. Бобби прячется в кустарнике. «Мне нужно найти место, где я могбы поразмышлять, — говорит сам себе Пьер. — Я должен найти место,спрятаться и подумать». Скользя спиной вдоль ствола сосны, медленно ипостепенно опускается на землю. Мишель смотрит на него из кухонного окна,она, вероятно, видела, как он ударил собаку камнем; она смотрит на меня так,будто меня нет, смотрит на меня и не плачет, ничего не говорит, ока такодинока у окна, я должен пойти к ней и быть с ней добрым, я хочу бытьдобрым, хочу взять ее руку и целовать пальцы, каждый палец — у нее такаянежная кожа.
— Ну что, и дальше будем играть на нервах, Мишель?
— Ты его не поранил?
— Я бросил камень: хотел только напугать его. Видимо, он меня неузнал, так же как и ты.
— Не говори глупостей.
— А ты не закрывай дверь на замок.
Мишель впускает его, без сопротивления позволяет обнять себя. В холлестало еще сумрачнее, очертания лестницы почти неразличимы.
— Прости меня, — говорит Пьер. — Но я не могу тебе объяснить: этокакое-то безумие.
Мишель поднимает упавший стакан и закрывает бутылку коньяка. Становитсявсе жарче: как будто весь дом тяжело дышит, широко открыв своимногочисленные рты. Мишель вытирает пот со лба Пьера видавшим виды платком.О Мишель, разве можно продолжать так дальше, в молчании, мы не пытаемся дажепонять то, что нас так терзает именно в тот миг, когда… Да, дорогая, ясяду рядом с тобой и буду умницей, буду целовать тебя, утону в твоихволосах, затеряюсь в изгибах твоей шеи, и ты поймешь, что нет причины… да,ты поймешь, что когда я хочу взять тебя на руки и унести в комнату, тосовсем не хочу тебя потревожить, хочу только почувствовать твою голову усебя на плече…
— Нет, Пьер, нет. Только не сегодня, дорогой, ну пожалуйста.
— Мишель, Мишель…
— Пожалуйста…
— Почему? Скажи мне, почему?
— Не знаю, прости меня… Тебе не в чем упрекать себя, во всемвиновата только я. Но ведь у нас еще есть время, столько времени.
— Не будем больше ждать, Мишель. Сейчас.
— Нет, Пьер, только не сегодня.
— Но ты мне обещала, — тупо говорит Пьер. — Мы приехали сюда…Сколько времени мы ждали, сколько времени! И после всего… Ведь я хочу оттебя лишь немного любви… Я не знаю, что говорю: все превращается в грязь,когда я говорю…
— Если можешь, прости меня, я…
— О каком прощении может идти речь, если ты все молчишь, а я ведь такмало тебя знаю? Что я должен тебе простить?
Бобби рычит у крыльца. От зноя одежда прилипает к телу, слух преследуетлипкое тиканье часов, прядь волос прилипает ко лбу Мишель, а она лежит насофе и смотрит на Пьера.
— Я тоже мало тебя знаю, ко дело не в этом… Ты думаешь, что у меня сголовой не все в порядке.
Бобби снова рычит.
— Несколько лет назад, — говорит Мишель и закрывает глаза, — мы жилив Ангьене, я тебе об этом уже говорила. Мне кажется, что я тебе говорила,что мы жили в Ангьене. Не смотри на меня так.
— А я и не смотрю, — говорит Пьер.
— Нет, смотришь, и мне от этого не по себе. Но ведь это неправда, неможет быть, чтобы ей было не по себе оттого, что я жду ее слов, жду, недвигаясь, продолжения ее рассказа, глядя, как едва шевелятся ее губы, асейчас — это случится: она сложит вместе руки и примется умолять, и покаона будет взывать, биться и плакать в его объятиях, раскроется цветокстрасти, раскроется влажный цветок — наслаждение чувствовать ее бесполезноесопротивление… В холл вползает Бобби и устраивается в углу. «Не смотри наменя так», — сказала Мишель, а Пьер ответил: «А я и не смотрю», и тогда онасказала, что нет, ты смотришь, и что ей не по себе от такого взгляда, но ихразговор прерывается, потому что вот теперь Пьер встает и смотрит на Бобби,смотрит на себя в зеркало, проводит рукой по лицу, вздыхает и вдругпронзительно стонет, надает на колени перед софой и утыкается лицом владони, вздрагивая и тяжело дыша, изо всех сил стараясь избавиться отвидений, которые, как паутина, липнут к лицу, как сухие листья, прилипают кмокрому лицу.
— О Пьер, — произносит Мишель тоненьким голоском.
Из-под пальцев рвется наружу неудержимый плач: безыскусные и неуклюжиерыдания сотрясают тело юноши, и кажется, им не будет конца.
— Пьер, Пьер, — говорит Мишель, — но почему, дорогой, почему?
Она медленно гладит его по голове, протягивает ему тот же платок.
— Кретин я несчастный, прости меня. Ты мне… ты мне говори…
Он приподнимается и отодвигается на другой конец софы, не замечая, чтоМишель резко отшатнулась от него и смотрит так, как и в прошлый раз, когдаубежала от него. Он повторяет: «Ты мне го… говорила», повторяет он сусилием, у него перехватило горло. Но что это? Бобби снова зарычал. Встав,Мишель начинает пятиться, отходит шаг за шагом и не спускает с него глаз;что это? зачем это сейчас, почему она уходит, почему? Хлопанье двери его непотревожило: он улыбается, видит свою улыбку в зеркале, улыбается вновь.«Als alle Knospen sprangen», — не разжимая губ, мурлычет он мелодию. В дометишина: только звякает телефон — снимают трубку, вращается с характернымжужжанием телефонный диск: первая цифра, вторая… Пьер, пошатываясь, стоитперед зеркалом, вяло уговаривая себя, что должен пойти и объясниться сМишель, но нет, он уже во дворе у мотоцикла. Бобби рычит на крыльце. Домусиливает резкое эхо взревевшего мотоцикла: первая скорость — вверх поулице, вторая — под жгучее солнце.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |