Носорог для Папы Римского 39 страница

Вода с открытой верхней палубы лилась как из ведра. Пока Тейшейра взбирался по трапу, дождь так исхлестал ему лицо, что кожа начала саднить. Ветер теперь стал ураганным. Он споткнулся и упал на колени. Чья-то рука ухватила его.

— Как там внизу, закончили? — прокричал ему в ухо Эштеван.

— Почти! Еще зверь, они пытаются…

Эштеван кивнул — мол, я все понял.

— Корабль начинает крениться. Времени уже мало.

Все грузы, уложенные на верхней палубе, тоже были перемещены вперед, и казалось, что над баком появилась надстройка из клетей, сундуков и бочек, связанных вместе и подпертых досками в тех местах, где они могли опрокинуться за борт. Тейшейра увидел, что палуба действительно наклонилась — правый борт судна заметно возвышался над левым. Дождь омывал палубу волнами, захлестывая сточные желоба и переливаясь через планшири. Небо было попросту черным, и его беспросветная твердь собиралась вдавить их в море.

Он увидел, что ему машет рукой Гонсалу.

— Внизу закончили? — прокричал тот.

— Остался только зверь, — прокричал в ответ Тейшейра.

Ветер так и норовил сбить их с ног. Снизу донеслось несколько глухих ударов, и он в неожиданном страхе оглянулся по сторонам.

— Пушечные порты закрывают! — объяснил Гонсалу.

Тейшейра благодарно кивнул и поднял взгляд: мачты сгибались под ветром, самые верхние реи трепетали, незакрепленные лини хлестали воздух. Секундой позже он упал ничком и заскользил по палубе.

Судно опрокинулось.

Лоцман на мгновение застыл, затем бросился вперед, увлекая за собой матросов.

— Все вп'ред!

Тейшейра поднялся и последовал за остальными. Нос «Ажуды» погружался в воду, она словно перегибалась в средней своей части, бимсы ее скрипели и протестующе напрягались, пока не стало казаться, что корабль может разломиться пополам, — но затем, с мучительной медлительностью, как будто море вокруг ее шпангоутов замерзло и она вырывалась на свободу с бесконечной осторожностью, корма начала подниматься. Так она повисела одно мгновение, затем скользнула вперед…

И остановилась.

Тейшейра взглянул на Гонсалу, лицо которого в этот момент не выражало ничего, кроме отчаяния. Потом какой-то шум пробился снизу сквозь завывания бури, и люди, сгрудившиеся в рубке на баке, стали озираться вокруг, напряженно и тревожно. Послышались глухие тяжелые удары, но их тут же перекрыли пронзительные вопли и крики, множество голосов поднялись разом, а потом один голос поднялся над ними всеми, и это был вопль невероятно долгий и громкий. Он внезапно прервался, словно задушенный или перерезанный, а последовавшие за ним звуки оказались погребены в какофонии бури.

Потом корабль двинулся снова, всем своим объемом и весом медленно и неукротимо соскальзывая в воду. Тейшейра поднял взгляд на Гонсалу, с грехом пополам балансировавшего на самом верху пирамиды из грузов. Ему казалось, что «Ажуда» просто зарывается носом в волны, ныряет вперед и вниз, чтобы никогда больше не подняться. Судно наклонялось и наклонялось, и он думал о том весе в носовой его части, который тянул их вперед и вниз. Он перекрестился и закрыл глаза, ожидая первого холодного шлепка воды.

Но хотя бушприт коснулся воды и, как позже сказал ему Эштеван, на корме руль судна на фут приподнялся над водой, корабль медленно соскользнул с отмели и нос его снова поднялся, а корма в конце концов опустилась в глубокую воду. Судно кренилось то влево, то вправо, раскачиваясь, прежде чем заново обрести равновесие. Тейшейра открыл глаза.

Больше им ничто не препятствовало. Ветер, налетавший сзади, толкал освободившуюся «Ажуду» вперед, на запад, в открытый океан.

Два тела зашили в мешки, а мешки бросили в море. Дон Франсишку, запинаясь, прочел заупокойную молитву, а потом матросы собрались у топки, где стали жечь благовония и распевать на своем языке. К этому бессвязному жужжанию моряки, казалось, присоединялись случайным образом, то по одному, то помногу, возвращаясь, как только это позволяли им их обязанности, меж тем как Осем присматривал за огнем и брошенными в него маленькими смолистыми кубиками, добиваясь, чтобы каждый из них прогорал полностью, обращаясь в кучку белоснежной золы.

— У Ганды под шкурой есть песок, знаете эту историю, дон Жайме?

Он помотал головой.

— В другой раз. Его может разозлить любая мелочь, и тогда, — он изобразил поджигание запала, — бум! Как чудесные пушки дона Франсишку. Он очень вспыльчив, старина Ганда. А эти глупые туземцы, они теряют голову при первом признаке опасности, а потом ко всему прочему теряют свои земли и становятся моряками, но это опять другая история. Тоже очень глупая.

Зверь вырвался и раздавил человека. Там, в темных недрах внизу, произошла лихорадочная свалка, давка, и, по словам дона Франсишку, один только зверь оставался спокоен, подогнав моряка к бочке, а затем навалившись на него. «С преизрядным тщанием», — так выразился фидалгу. Вот что означали те вопли, подумал Тейшейра. Корабль сдвинулся с отмели, и они снова поймали Ганду, окружив его со всех сторон грузами. Это не глупо, думал теперь Тейшейра, это смело — или, по крайней мере, хладнокровно. Он не сказал этого Осему, который все манипулировал смолистыми кубиками с помощью тонких щипчиков, осторожно передвигая их и заменяя, чтобы они горели равномерно.

Вторым погибшим был тот, кто упал во время обстрела. Эштеван осмотрел его на палубе в окружении толпы матросов, возможно, друзей несчастного, хотя, казалось, они больше любопытствуют, нежели печалятся. Сначала боцман не мог найти на нем ни единой отметины — ни пятна крови, ни хотя бы синяка. Дон Франсишку велел произвести повторный осмотр. Для начала Эштеван приподнял голову моряка, тут же, слегка поперхнувшись, уронил и снова нажал на нее большим пальцем. Она была мягкой. Кожа осталась нетронутой, но череп сзади сделался мягким, как влажная глина. Эштеван в недоумении посмотрел на стоявших рядом.

— Это то ядро, что попало в корабль, — сказал Тейшейра. Он показал на щепки в том месте, где ядро ударилось о шкафут. — Если оно слегка задело его голову, вот так… — Он изобразил полет снаряда, и тогда матросы поняли его и согласно закивали.

Дон Франсишку обращаться к нему не пожелал, сказав только:

— Значит, он погиб, защищая меня. Я обеспечу его семью. Это дело чести.

Он напустил на себя скорбный вид, а все матросы снова закивали, очень этим довольные, но потом посмотрели на труп так, точно он их каким-то образом беспокоил.

— Им нравится этот дон Франсишку, — продолжал Осем, стоя у топки. — Он — настоящий фидалгу. Они знают, что это такое. Давать деньги семье Виджара после того, как тот выказал такую тупость, — это, конечно, принесет ему огромное расположение матросов. Получить по голове летящим камнем! Смех да и только.

— Когда придет время, я напомню дону Франсишку о его обещании, — сказал Тейшейра.

— Не утруждайте себя, друг мой. Тупость Виджара такова, что этот глупец, даже умерев, неспособен воспользоваться своими возможностями. Нет у него никакой семьи.

— Но ведь матросы были довольны… — Такой оборот озадачил Тейшейру.

— Очень благородно со стороны дона Франсишку, — сказал Осем. — Даже бесполезный дар остается даром. Разве вы не помните, как благодарен был Музаффар за ваше предложение построить форт?

— Все равно я ему напомню, — упрямо сказал Тейшейра.

— Но, по-моему, дон Франсишку не захочет, чтобы ему о чем-нибудь напоминал дон Жайме, разве не так?

Тейшейра посмотрел на собеседника пристальнее. Когда он впервые увидел Осема, тот сидел сбоку от Музаффара, а король изо всех сил старался не уснуть. «Это все опиум, — признался он позже. — Не обращайте внимания. Объясните мне еще раз, зачем вы хотите построить для нас этот великолепный форт…»

Форт, как и следовало ожидать, построен не был. Они возвратились с позолоченным креслом, обеденным сервизом, Гандой (что было довольно неожиданно) и Осемом (что было неожиданнее всего). Поначалу отнюдь не было ясно, что доверенный министр короля, по сути, отправлен в ссылку. Он значился «послом Музаффара при великом герцоге д'Албукерки, слуге великого короля, дона Маноло Португальского», но послом, лишенным доверия своего властителя, а возможно, впавшим и в еще большую немилость. Это медленно доходило до их сознания, и оценка Осема в их глазах соответственно понижалась, пока он не достиг нынешнего своего положения. «Смотритель за зверем! — воскликнул он, когда Тейшейра потребовал наконец объяснений. — Осем-Гандопас!» Он тогда радостно рассмеялся, словно такой неприятный оборот в его карьере был самой чудесной удачей, и с тех пор использовал свое добродушие для отражения даже самых недвусмысленных вопросов герцога. Он никогда не открывал истинных причин своей опалы, ограничиваясь намеками на исконную вражду между мусульманами и его собственным народом, то есть раджпутами Камбея. Тейшейра подозревал, что знал Осем не больше, чем говорил. Вместо объяснений он рассказывал невероятные истории о приверженности своего бывшего хозяина к опиуму и гаремным радостям. Мать Музаффара с рождения давала ему постепенно возрастающие дозы ядов, чтобы приучить к их воздействию. В итоге насекомые, садившиеся на него, мгновенно дохли, а наложницы страшились его благосклонности — вполне естественно, ибо та всякий раз оказывалась фатальной. Даже герцог, бывало, смеялся над этими небылицами.

Тейшейра все время напоминал себе, что человек этот не был ничьим другом — ни его собственным, ни герцога, ни короля. Но потом Переш прислал ему депешу из Айямонте, в конце которой имелось язвительное распоряжение: «И включите в команду этого Осема, раз уж вы так благосклонно о нем отзываетесь». И вот он здесь, бывший королевский министр, ныне ухаживающий за зверем в трюме.

— У него на вас зуб, — продолжал Осем. — Это из-за коня, да? Почему здесь нет его коня?

Тейшейра помнил подобные вопросы по переговорам в Камбее: озадаченность, под которой различимы слабые извинительные нотки. Его тактика, в чем-то схожая с наигранной наивностью Осема, состояла в том, чтобы отвечать в таких случаях прямо.

— Я его пристрелил, — сказал он.

Осем задрал брови.

— Пристрелили? Но ведь это язык дона Франсишку, а не ваш, друг мой. Боюсь, вы могли сказать ему что-то оскорбительное, хотя бы из-за незнания местных обычаев.

Сейчас оба они готовы были рассмеяться, пародируя самих себя — или тех самих себя, которыми были на берегу. Потом Осем посерьезнел.

— Вам следует умиротворить его, дон Жайме. По-моему, одного злобного животного на борту вполне достаточно…

— Его злость ничего не означает, — с презрением в голосе отозвался Тейшейра. — Орать да палить — вот и все, что он умеет.

На этом они распрощались, и Тейшейра вернулся в крохотную каюту на баке, где стал сооружать себе импровизированный стол, придвигая к тонкой переборке сундуки и ставя их друг на друга, пока из-за переборки не послышался злобный окрик дона Франсишку: «Тихо!» Он в унынии оглядел свое обиталище, улегся на койку и заснул.

Последовавшие дни проходили неощутимо, отличаясь один от другого не видами или звуками, всегда неизменными, но ветром. С каждым его порывом паруса раздувались, словно огромные легкие, но теперь, когда земли нигде не было видно, Тейшейре казалось, что корабль просто качается вверх-вниз на зыби, никуда не продвигаясь. Ветры, капризные и слабые, то дули, то затихали, постоянно меняя направление, так что матросы постоянно карабкались по мачтам и реям, наивыгоднейшим образом устанавливая паруса, которые не позже чем через час приходилось переустанавливать, чтобы их драгоценная сила не расходовалась на бесполезное обмахивание просоленного и раскачивающегося корпуса. Они плыли на запад, и при каждом восьмом перевороте песочных часов дон Франсишку и Гонсалу сменяли друг друга на вахте, хотя командовал судном фактически лоцман. Гонсалу устроил на полубаке небольшой парусиновый навес, под которым и проводил свои дни, наблюдая за водой, чтобы обнаружить изменения в направлении ветра. После того краткого мгновения, когда показалось, что они пропали, и на лице лоцмана мимолетно отобразилась безнадежность, он больше ничем не выдавал своих чувств. Говорил он редко, и хотя дон Франсишку, в интересах дисциплины, настоял, чтобы трапезничали они вместе, трапезы эти проходили в неловком молчании; оба избегали смотреть друг другу в глаза. Час за часом просиживая на баке и передавая указания Эштевану, Гонсалу в большей мере являлся частью корабля, нежели его команды. Во время ночных прогулок по палубе — жара в его каюте часто бывала удушающей — Тейшейра наблюдал, как тот стоял, прямой и совершенно неподвижный, припав глазом к маленькому квадранту, наведенному на Полярную звезду, и выжидал порой добрых полчаса, чтобы грузик инструмента достаточно уравновесился. Тогда Гонсалу записывал показания и спешил вернуться к своим картам и чертежным приспособлениям. В одну из ночей Тейшейра последовал за ним.

— Мы вот здесь, если я правильно все вычислил.

Гонсалу уперся пальцем в конец линии, начинавшейся от кружка, обозначенного «Гоа», и зигзагами шедшей вперед, образуя зазубренную параболу. Любопытство Тейшейры его, похоже, не удивило и не насторожило. Говорил он тихо и почти монотонно, поскольку предмет этот был слишком ему знаком, слишком въелся в его сознание, чтобы вызывать особый интерес.

— Землю мы увидим у Гвардафуя. А может быть, только у Дельгадо. — Он указал на два мыса, далеко отстоящие друг от друга на побережье, вдоль которого им предстояло плыть. — Затем — Мозамбикский пролив. Чтобы пройти через него, нам нужно дождаться благоприятного ветра, но к тому времени шансы у нас возрастут.

Тейшейра взглянул на остров Сан-Лоренсу.

— А почему не плыть прямо?

Он провел прямую диагональ к оконечности континента. Гонсалу помотал головой.

— Слишком рано для этого времени года, и, потом, эти мели у Гаражуша… Вот здесь.

Тейшейра провел кончиком пальца по карте, прочертив линию к другой стороне континента, к Сан-Томе, крошечной точке в изгибе огромной массы суши.

— Здесь нам надо будет высадиться на берег, — сказал он. — Там мы получим указания. — Гонсалу нахмурился, но ничего не сказал. — Дон Франсишку это понимает? — продолжил он.

Гонсалу пожал плечами и некоторое время молчал.

— Это имеет отношение к зверю, — сказал наконец лоцман.

Тейшейра, с запозданием поняв, что это вопрос, поспешно кивнул.

— Зверь — это и есть наша задача. Зачем бы еще герцог позволил нам отплыть так рано?

Он хотел сказать больше, но тогда Гонсалу распознал бы его намерение, которое состояло в том, чтобы привлечь лоцмана на свою сторону, сделать союзником. Тейшейра прикусил язык. Лоцман стал убирать карты. Тейшейра уже встал и собирался уйти, когда тот снова заговорил.

— Аркебуза оглушила вас, когда вы пристрелили его коня.

Тейшейра кивнул, удивленный, как всегда, фразой, произнесенной Гонсалу по собственному почину.

— Он сказал, что потребует удовлетворения. Не на борту корабля. Как только мы достигнем земли. Вот что он сказал.

Тейшейра коротко поблагодарил за предостережение и пошел к себе в каюту, осторожно ступая, чтобы не задеть спящих матросов. Улегшись на койку, он не переставал изумляться тупости дона Франсишку. На борту корабля он был хозяином, абсолютным властителем, которого никакие последующие выговоры не могли удержать от того, чтобы поступать так, как ему заблагорассудится. На берегу же он станет очередным безденежным говоруном, вернувшимся из Индий, будет тщетно искать милостей и вскоре опустится до рассказывания небылиц в трактирах ради дармовой выпивки. Улицы Белена кишмя кишели подобными персонажами. А вот сам он был посланием дона Маноло, которого защищал и поддерживал не кто иной, как могучий дон Фернан де Переш… Он улыбнулся, вспомнив оскорбления, брошенные ему в лицо на лугу за церковью, в городе на другом краю света. Потом вспомнил, что и высадка в Сан-Томе тоже может считаться «пребыванием на берегу». Там они могли оказаться на равных. Он — это только помеха, сказал себе Тейшейра. Не забывай о своей цели.

А целью был зверь: развлечение, подкинутое Музаффаром, лохань, в которой мог бы вдоволь порезвиться и потешиться кит португальского любопытства. Но впоследствии зверь стал помехой для герцога, который с запозданием догадался упомянуть о нем в одной из своих депеш, Маноло либо Переш ухватились за нее, и вот зверь сделался крупнотоннажным грузом здесь, на борту корабля, и предметом фантастических слухов и домыслов на медленно идущих переговорах в Айямонте… В таком состоянии он и пребывал сейчас, продвигаясь к тому, чем станет потом. Переш разглагольствовал о единорогах, но этот зверь был груб, а маленькие его глазки глубоко сидели в мягком цилиндре головы, словно какое-то нежное существо было заключено в скорлупу из серого гипса и теперь ярилось там, доведенное до безумия неволей. Чиновники в Айямонте, напуская на себя важный вид, будут говорить о нем как о «другом факторе в наших расчетах» или о «предмете нашей частной сделки», потому что он принизит их, будучи смехотворным. А его святейшество захлопает в ладоши в сумасбродном восторге: они предвкушали, что так он и сделает, а затем скрепит печатью вожделенную буллу, предвкушали, что понтифик и зверь понравятся друг другу. Думал Тейшейра и о том моряке, которого вынесли на палубу с продавленной грудью. Зверь убил человека, причем «с преизрядным тщанием». Этот Ганда был его оправданием, когда он пристрелил коня дона Франсишку.

Теперь они избегали и взглядов, и общества друг друга, что в тесном пространстве «Ажуды» было практически невозможно. Встречались они только за едой. Эштеван затевал бессвязную беседу, обсуждая курс корабля с Гонсалу, который, казалось, менее всех остальных склонен был к разговорам. Когда к дону Франсишку обращались напрямую, тот отвечал с грубоватой прямотой, критикуя собственные таланты мореплавателя. Его предложения по установке парусов, прежде чем быть переданными команде, процеживались лоцманом, который слегка подправлял их или откладывал до перемены ветра, устраняя самые опасные нелепости, так что поток советов со стороны фидалгу оскудевал и наконец иссяк вовсе. Однако за столом и Гонсалу, и боцман относились к дону Франсишку снисходительно — они глубокомысленно кивали в ответ на его слова, зная, что лишь словами они и останутся. Подлинным хозяином «Ажуды» был Гонсалу, а Эштеван выступал в качестве его верного помощника. Они же с доном Франсишку были посторонними, простыми пассажирами, хотя и наделенными необычайными привилегиями. Эта ненормальная ситуация, связывавшая их, лишь еще сильнее высвечивала вражду, заставлявшую их избегать друг друга. Тейшейра был слишком умен, чтобы пытаться взять верх над свиноголовым фидалгу. Искать его расположения значило найти только презрение. Поэтому каждый день был отмечен трапезами, полными долгих неловких пауз, и оба подвергались неприятным испытаниям в виде сомнительных перемирий: Тейшейра терпел их через силу, не отрывая взгляда от тарелки, а дон Франсишку чавкал, отрыгивал и выплевывал объедки обратно себе в тарелку.

Они изменили курс, направившись на юг вдоль побережья, и ровное продвижение судна стало нарушаться зигзагообразными отклонениями. Течение было слабым, но им приходилось плыть против него, меж тем как ветер, дувший с северо-востока, стал теперь более устойчивым. Мыс Гвардафуй им так и не встретился, но время от времени в поле зрения оказывался континент — что-то смутно видневшееся вдалеке по правому борту, обычно почти неотличимое от дымки и знойного мерцания, поднимавшегося над водой. Вид мысов Сан-Лоренцо вызвал радость у команды, а от Гонсалу потребовалось еще больше усердия, поскольку вокруг огромного острова тянулись опасные мели, длинные хребты и бары, невидимые под блеском воды.

— В ширину пролив тянется на много лиг, — сказал за обедом лоцман, — и, как только мы в него попадем, течения направят нас в глубокие воды.

Он снова умолк. Дон Франсишку что-то проворчал. Тейшейра ощутил, что за этим непрошеным заверением кроется беспокойство. Они продолжили есть.

При приближении к проливу Гонсалу призвал лотовых, и голоса их снова стали звенеть в размеренном ритме: «Слева свободно!» и «Справа свободно!» — словно фон и атифон на мессе. Считается, что молитвы святому Николаю предохраняют от кораблекрушений, вспомнил Тейшейра. А поднятие гостии успокаивает бури, если на корабле есть священник. Они встали на якорь в нескольких лигах от мыса Дельгадо, потому что наступили сумерки, а лоцман хотел войти в пролив при дневном свете. На следующее утро мыс сделался отчетливее. Тейшейре воображалась узкая, с бушующими волнами, щель, хотя когда они наконец оставили выступ острова Сан-Лоренцо полевому борту, а Мозамбик — по правому, то находились, возможно, в нескольких лигах от того и другого. В итоге, учитывая направление ветров, Гонсалу выбрал самый западный курс, проходя менее чем в лиге от города Мозамбик. Застигнутая врасплох из-за раннего для навигации времени, небольшая флотилия самбук с опозданием протиснулась из гавани и роем пустилась за ними в погоню, причем торговцы не переставали кричать и размахивать фруктами, напоминавшими огромные бананы. Когда они втридорога купили несколько мешков риса, Эштеван заметил, что рис, вероятно, был доставлен сюда из того самого порта, который они покинули немногим больше месяца назад. Вскоре торговцы отстали, переставляя свои треугольные паруса к ветру для медленного лавирования обратно в порт. Их же судно шло на юг, и побережье континента стало отдаляться, поблекло и наконец исчезло совершенно. «Ажуда» снова осталась в одиночестве.

Северо-восточный ветер дул теперь устойчиво. Гонсалу каждую ночь ориентировался по Южному Кресту, а на следующий день менял курс еще на несколько градусов к западу от направления ветра. При каждой такой подвижке палуба «Ажуды» слегка наклонялась и сделалась наконец горизонтальной, когда ветер стал дуть точно сзади, потом снова начала крениться, но так осторожно, что левый борт едва-едва приподнимался, пока судно выписывало огромную пологую дугу на поверхности спокойного моря, как это представлялось Тейшейре. Они продвигались к мысу Игольному, самой нижней точке континента, и Тейшейра праздно проводил свои дни на полуюте, глядя, как матросы изыскивают способы чем-то себя занять, и слушая болтовню рулевых. Иногда замолкали даже и те, по молчаливому согласию Эштевана набрасывая на румпель веревку и дремля. Тогда Тейшейра глядел или за борт, на море, которое казалось жидким зеркалом, разбивавшимся вдребезги и восстанавливавшимся по десять миллионов раз в секунду, или же вверх, на паруса, надутые и дрожащие, на их огромный белый размах — слишком, казалось, большой для такого корабля. Гонсалу, восседавший со скрещенными ногами под навесом на полубаке, представлялся королем в изгнании или же туземным идолом. Когда наступало время еды, Тейшейра вынужден был стряхивать с себя сонливость и пробираться среди грузов на палубе, щурясь от солнца и испытывая головокружение. Иногда его тошнило при подъеме по короткому трапу. Он понимал, что уже готов поговорить хоть с кем-нибудь, кто не против поддержать беседу. Возможно, с Осемом, но тот редко появлялся на палубе. Эти дни, складывавшиеся в недели, были перерывами или промежутками между периодами глубокого сна. Они могли в любую секунду закончиться. Тейшейра резко пробудится, и все начнется снова: свиноголовый дон Франсишку, или приказы, ожидающие его на Сан-Томе, или зверь, за которым так усердно ухаживал в недрах корабля Осем. Он готов был к внезапному окончанию праздности. Вместо этого, сперва совсем незаметно, потом ощутимее, но все равно крайне постепенно, стало холодать.

Поднялась тяжелая зыбь и принялась раскачивать корабль. Гонсалу снял свой навес и убрал его с глаз долой. Тейшейра обозревал атмосферный фронт, простиравшийся от горизонта до горизонта и поднимавшийся над ними огромной вздыбленной волной грозовых туч. Шторм выпростался из нее, словно огромная бочка смолы, катящаяся вниз по гористому морю, бочка, каждая клепка которой была размером с древесный ствол, раскалывающаяся и расплескивающая свое содержимое, и оно черным пятном расползалось по всему небу. Ветер сменился на юго-восточный и постоянно усиливался. Гонсалу брал паруса в рифы, пока на реях «Ажуды» не остались лишь узкие полоски парусины, и все же мачты тревожно гнулись: ветер, достигнув определенного уровня, переменил характер и стал как бы приостанавливаться на секунду-другую, прежде чем налетать с новой силой. Тогда корабль кренился в подветренную сторону, потому что они теперь плыли на запад, мимо невидимого подветренного берега, который был Игольным мысом и мгновенно раздавил бы их всмятку, если бы ветер швырнул их на него. В таких условиях выбирать курс было невозможно, и Гонсалу даже не пытался этого делать. Время от времени сквозь тучи ненадолго показывался бледный светящийся диск. Море с наветренной стороны было хаосом обрывов и утесов. Корабль то поднимался, то падал, обрушиваясь в такие котловины, что Тейшейра не верил в возможность подняться из них снова.

Тейшейра понял, что тот шторм, который едва не разбил «Ажуду» на отмели у Гоа, был всего-навсего шквалом, бессильным шумом, вообще ничем по сравнению с этим. Таков был первый день. Утром же Тейшейра понял, что вчерашние ветры и волны были только вступлением к главному событию, что в море кроются такие глубины бездумной ярости и зл

Он хлынул как из ведра. Как из целого множества ведер. Хватило часа, чтобы одежда каждого, от дона Франсишку до мальчишки, который мыл горшки в камбузе, промокла до нитки. Хватило дня, чтобы все на борту поняли, что останутся промокшими до нитки, пока шторм не пройдет. Тейшейра лежал без сна в своей каюте — всю ночь не давали сомкнуть глаза бесконечные рыскания и ныряния «Ажуды», килевая и бортовая качка: море норовило захлестнуть нос корабля, а дождь не прекращал обстреливать палубу крупной картечью. Утром он съежился от прикосновения влажной шерсти и дрожал, пока тело его не согрело промокшей ткани, а когда натягивал чулки, то долго шатался по всей каюте, как пьяный. Одежда липла к нему, словно бинты, пропитанные соленой водой. Едва он открыл дверь каюты, как на него обрушился столб брызг и он мгновенно промок так же, как накануне вечером, когда сдирал с себя сочащееся влагой тряпье. Ветер, пренебрегая плотью, пронизывал его до костей, чтобы высасывать тепло непосредственно оттуда.

У Эштевана, привязавшегося к бизани, разевался рот, когда он орал, задирая голову. Наверху работали восьмеро матросов. Тейшейра проволочился по палубе, хватаясь за канаты, которыми были обвязаны грузы. У трапа на палубу полуюта он снова посмотрел вверх. Это казалось невообразимым, но матросы по-прежнему были там, цепляясь к перекладинам, выступавшим из деревянного шеста, который раскачивался, гнулся и содрогался, делая все возможное, чтобы стряхнуть их с себя и сбросить в море, бурлившее в пятидесяти футах под ними. Моряки, в одних набедренных повязках, боролись с углом треугольного паруса, который двое из них ухватывали, а затем притягивали, меж тем как остальные карабкались то вверх, то вниз, пытаясь его привязать. Но ветер не позволял этого, выдирая парусину из рук у матросов, как только те подставляли ее очередному порыву. Вздымающиеся волны, ураганный ветер, дождь — все это ухало, выло, хлестало так громко, что звуки делались неразличимыми. Судно содрогалось, когда Тейшейра взбирался по трапу, сжимаясь от страха, как малое дитя. В шторме, свирепствовавшем у него над головой, насмерть бились чудовищные великаны, вкладывая в каждый свой удар невообразимый вес. Эштеван крикнул что-то матросам у румпеля.

— Вот! Держитесь!

Тейшейра благодарно ухватился за брошенный ему канат.

— Зачем вы сюда явились?

Чтобы расслышать друг друга, им приходилось кричать. Что ответить, он не знал. Эштеван снова посмотрел наверх. Один из матросов пробрался к дальнему концу рея и подавал знаки тому, кто был к нему ближе. Казалось, он способен был только удерживаться там, но затем одна из рук высвободилась, и сквозь дождь, барабанивший по лицу, Тейшейра увидел, как матрос ухватил затвердевший от воды канат и обмотал его вокруг рея.

— Молодец! — возопил Эштеван, но они не обратили на это внимания или же не услышали. Он снова повернулся к Тейшейре. — Спускайтесь вниз, дон Жайме. Вам здесь нечего делать.

Он кое-как слез и, перебирая руками по канатам, стал подбираться к люку, а опускаясь в него, бросил взгляд вперед. На палубе бака что-то виднелось — холмик размером с человека, укутанный в плащ, вряд ли спасавший от воды, которую нос «Ажуды» зачерпывал из моря и отшвыривал назад низвергающимися башнями пены. Холмик не пытался увернуться ни от каскадов воды, ни от жалящего ветра. Гонсалу, подумал Тейшейра, соскальзывая вниз и закрывая над собой крышку люка.

Атмосфера здесь отягощалась запахами пота, мокрой одежды, мочевого аммиака, трюмной жижи, но более всего — сыростью. Кто-то тщетно старался развести в топке огонь, но лишь добавлял толику смердящего дыма к спертому межпалубному воздуху. С бимсов свешивались несколько фонарей, бросая во тьму пятна тусклого желтого света. Моряки, стоявшие ближе всего к трапу, обернулись и поглядели на него. Здесь, внизу, шторм представлялся тупыми ударами молота, однако движения корабля, произвольные встряхивания и раскачивания, как на качелях, казались неистовее, чем раньше. Чтобы удержаться, Тейшейра ухватился за поручень трапа. Из темноты возник Осем.

— Дон Жайме! Вы пришли навестить нас, а мне уже стыдно. Ни тепла, — он указал на топку, — ни даже миски рису. Или, может, вы предпочитаете есть его сырым?

Неожиданный крен лишил их равновесия, и они едва не упали. Осем поймал его за руку.

Зрение постепенно приспосабливалось к мраку. Вокруг появились новые лица, затем еще, позади первых, а затем еще и еще. Матросы жались друг к другу, как скот, среди закрепленных пушек, клетей, бочек, досок, бухт канатов и свертков парусины, загромождавших отсеки нижней палубы вдоль и поперек. Внутренняя высота была здесь меньше человеческого роста, так что матросы сгибали ноги и склоняли головы под балками.

Дата добавления: 2015-08-29