Носорог для Папы Римского 33 страница

Мальчуган не ответил — он просто не опускал руку. После небольшой паузы Сальвестро принялся расстегивать цепочку.

— Красивая, — сказал мальчишка.

Цепочка поблескивала, раскачиваясь в его руке. Затем исчезла у него за пазухой.

— Ну так? — требовательно сказал Сальвестро.

— Руфо, — ответил мальчишка. — Ваш старый приятель. Является несколько недель назад, расспрашивает о тебе. Потогон начинает потеть, но он же ничего не знает, стало быть, и сказать ничего толком не может, верно?

— Руфо, — произнес Сальвестро, падая духом. О Руфо он не думал. — Чего он хотел?

— Тебя. — Мальчишка пожал плечами. — Где ты остановился. Чем здесь занимаешься. Всякое такое.

— Гроот ничего не знает, — пробормотал Сальвестро себе под нос.

— Это уж точно, — согласился мальчик. — Не отличит своего фартука от собачьего дерьма. А ты, между прочим, побелел. Отойди, и пусть тебя вырвет, мне-то что? Нет, он ничего не знает. Да ему и не надо, ведь этот Руфо весь так и сиял, спрятавшись, покуда вы болтали…

— Мне надо идти, — слабым голосом сказал Сальвестро.

— Лучше здесь подожди, — ехидно сказал мальчишка. — Через минуту-другую он, наверное, здесь появится. Поговорили бы о минувших днях, бойцы-молодцы…

Он заливался смехом, когда Сальвестро оттолкнул его и поспешил прочь по проулку.

— …все равно, когда я догнал этого малого, то уже прошел мимо той церкви в конце Рипетты. Он с этим мешком двигался довольно быстро. Оказалось, какой-то деревенский простофиля, никогда его в жизни не видел.

— Вон как, — сказал Бернардо.

Сальвестро глянул на него краем глаза и отметил, что тучи сомнений на лице здоровяка все еще не рассеялись до конца. Он чуть глубже натянул свой берет.

— А что, ты думал, случилось? Что я просто так тебя там бросил?

Сальвестро покачал головой в театральном разочаровании.

— Я думал, это полковник, — сказал Бернардо.

— Переодетый пекарем? — фыркнул Сальвестро.

— Нет. Просто, когда ты не вернулся, я подумал, ну… Ладно, а что бы ты подумал?

Они ступили на тропу, шедшую вдоль западного берега, и приближались к больнице Санто-Спирито, прогнувшиеся крыши которой во множестве нависали над ночлежками.

— Давай где-нибудь выпьем, — предложил Сальвестро.

— Где? — спросил Бернардо. — Таверн здесь нет.

Они молча зашагали дальше.

— По-моему, нам надо сменить пристанище, — сказал он, когда они проходили мимо громады больницы. — Меня тошнит от этого Лаппи и его криков. Можно бы устроиться где-нибудь получше, на другом берегу реки.

— Как? У нас не хватит денег, — возразил Бернардо. — И все равно мы скоро уезжаем.

— Точно, — сказал Сальвестро.

Они продолжали путь.

— Что такое? — спросил Бернардо, когда Сальвестро остановился в конце виа деи Синибальди; тучи сомнений начали собираться снова. — Что случилось?

— Ничего, — сказал Сальвестро, скользя взглядом по улице. — Пойдем.

Несколько дней после этого Сальвестро не знал покоя. Каждый день начинался с придумывания хитроумных причин, с помощью которых можно было бы отговорить Бернардо от возвращения в «Сломанное колесо». Какое-то время хватало предполагаемого гнева Родольфо из-за разбитых столов, но по мере того, как происшествие увядало в сознании Бернардо, становясь частью туманной путаницы, которую он называл своей памятью, Сальвестро вынужден стал прибегать к еще более отчаянным уловкам и отговоркам. Лучшей из них была внезапно зародившаяся приверженность Сальвестро к мощам некоего малозначительного святого, о котором говорили, что возносимые ему молитвы охраняют нищих бродяг от кораблекрушения, встречи с разбойниками и падения с крыш. Сальвестро утверждал, что имя святого назвал ему брат Ханс-Юрген, но впоследствии он его забыл, а посвященный ему храм стоял «где-то к северу от Кампо ди Фьори». Франческо ди Паола? Стефан Семерых Диаконов? Храма они так и не нашли.

Схожие шарады разыгрывались каждый вечер на пути в «Палку», когда Сальвестро снова и снова настаивал на петлянии по улицам Борго и долгом, бдительном выжидании, прежде чем ступить на виа деи Синибальди. Правда, после того, как такой предосторожностью уже однажды пренебрегли, Сальвестро становилось все труднее убеждать раздраженного Бернардо в ее необходимости. В конце концов они вновь оброводов в пользу того, почему нельзя возвращаться в «Палку» до наступления ночи. Сальвестро становился все более встревоженным и вспыльчивым. За его увиливаниями скрывалось жгучее желание вывалить Бернардо в лицо все, что он знал. Да, Бернардо, все именно так, как ты и говорил, Гроот жив, как мы с тобой. А скоро будет еще живее, если сумеет… Пускай здоровяк сам кумекает, что делать с этим предателем Гроотом. А за этим желанием крылось сознание того, что вскоре они уплывут и от всего этого избавятся, освободятся от опасностей, по крайней мере, от этих конкретных опасностей. А вот за перспективой побега лежала обязанность, которой он поначалу не осознавал, но бремя которой давило на него чуть ощутимее с каждым днем, что приближал их к долгожданному отбытию. Это ничего не означало. Он убеждал себя в этом по нескольку раз на дню, а дни проходили, и дата все приближалась, и с каждым днем он все острее чувствовал возлежавшую на нем обязанность. Он ничего не сказал монахам.

Нет, поправил он себя, в ту ночь, когда эта мысль впервые его посетила, он ничего не сказал отцу Йоргу. Тела остальных в окружавшей его тьме были всего лишь тяжело дышащими могильными насыпями потеющей плоти. Пробуждаясь, они становились узлами одежды, увенчанными головами, которые отводили от него взгляды. Они не разговаривали с ними двумя и признавали его или Бернардо присутствие не в большей мере, чем печалились об их отсутствии, когда они уходили. Сальвестро скорее чувствовал, чем понимал заразную природу этой неприязни. Его и Бернардо окружали невидимые стены — стены подозрительности и отвращения. Об этой своей изоляции он задумывался не более, чем об отторжении себя островитянами или другими солдатами в Прато. Рядовой Сальвестро. Искатель приключений Сальвестро. Он не был ни тем ни другим, никогда не был. Он вынужден был из кожи вон лезть, чтобы сойти за своего. Валял дурака в своем изукрашенном костюме. Мальчишка был прав. Цепочка смотрелась по-дурацки. Ни одно из его одеяний по-настоящему ему не подходило. Ему нигде не было места, а тем, кому было место рядом с ним, тоже нигде не было места. Он не станет пятнать Йорга своими попытками завязать отношения, уж никак не в присутствии всех остальных. По крайней мере, в ту первую ночь он пришел к такому решению. То же самое он сказал себе и во вторую ночь. И в третью. В четвертую же ночь монахов не было.

Ханс-Юрген поднял голову, когда они вошли. Тюфяки, как всегда, были разбросаны по всей спальне, но не оставалось ни следа от тех, кто их занимал. Сальвестро огляделся, но ничего не сказал. Герхард и порой один-двое других задерживались по ночам и прежде, возвращаясь в «Посох» много позже всех остальных, обычно покрытые каменной пылью. С того дня, как Сальвестро видел этого монаха в известковом карьере, он не узнал ничего нового о том, как тот проводит время. Но чтобы отсутствовали все как один? Час или более того стояло неловкое молчание, но уже было ясно, что этим вечером они не вернутся. Сальвестро, Бернардо, Ханс-Юрген и отец Йорг слышали, как в полночь Лаппи захлопнул входную дверь. Никто ничего не сказал. Приор пробормотал молитву, а Ханс-Юрген задул свечу.

Они не вернулись ни на следующий вечер, ни через один. Привыкший безотрывно глядеть себе под ноги, поскольку даже посмотреть на монахов казалось оскорблением, Сальвестро начал бросать «случайные» взгляды в сторону приора, для чего либо чесал себе голову, либо беспокойно ворочался. Его первой задачей по возвращении в спальню оставалось ощупывание матраса на предмет наличия ножен, но, убедившись, что те на месте, он переключал внимание на отца Йорга. Сальвестро обнаружил, что находится под властью странных запретов или же страдает от беспричинной застенчивости. Смущение? Он не мог этого ни назвать, ни объяснить его причину, но наблюдал за Йоргом. И заметил в нем перемены, которых не замечал раньше.

Грязь. Его ряса стала заскорузлой, а лицо — темным и исполосованным. Грязь, конечно, была повсюду, но казалось, что сосредоточилась она вокруг приора. Прежде Сальвестро никогда не заботило, следует или нет человеку умываться, однако Йорг представлялся ему не столько плотью, сколько костью, настолько твердой и гладкой, что мерзость мира должна отслаиваться от нее… Теперь же она стала держаться на приоре. Иногда у Йорга странно тряслась голова, когда он, казалось, был наиболее удален от этой спальни, от ночлежки, а возможно, и от всего города. Под конец он часами просиживал в тишине. Иногда писал, медленно двигая пальцем по странице и беззвучно шевеля губами. Молился тоже в тишине, иногда вместе с Хансом-Юргеном, но чаще в одиночестве. Однажды Сальвестро обнаружил его присевшим на корточки в коридоре. Его расстроило это зрелище: слепец кряхтел и тужился, неловко скользя ногами по сырым каменным плитам и не подозревая, что кто-то может его увидеть. Тогда Сальвестро не смог к нему обратиться.

Стало быть, это Ханс-Юрген заставлял его мешкать, а не монахи, которые уже отбыли. (Почему? Когда он наконец спросил об этом у Ханса-Юргена, тот ответил, что дела Герхарда потребовали от братьев на несколько дней отлучиться из Рима, а потом отвернулся, словно этот разговор причинял ему боль, словно настоящей причиной их отлучки было его собственное продолжающееся присутствие.) Сальвестро возмущенно подумал о сундуке с серебряными безделушками и об обменах, которые он совершал с Лукулло, вот уже трижды. Кто будет делать это для них, если он уберется? Каждый день он обещал себе, что вечером поговорит с приором, а когда наступал вечер, то проводил часы до того, как задувалась свеча, в нерешительности, поворачивая обещание то так, то этак, вертел и сгибал его на разные лады, пока оно не ломалось от его усердия. И с приором он так и не заговаривал.

А затем наступило утро, когда он проснулся поздно и обнаружил, что Ханс-Юрген уже ушел на рынок, а Бернардо, полностью одетый, заявил ему, что даже если он, Сальвестро, не пожелает оказать их друзьям в «Сломанном колесе» любезность разделить с ними кружку-другую, а после этого, возможно, еще две-три, а затем, может быть, мертвецки напиться, как того требует случай, то он, Бернардо, рад будет оставить его здесь вот таким, с затуманенным взглядом, ослабшим после беспокойной ночи, и если он хочет быть настолько жалким, то пожалуйста, но только в одиночестве. Сальвестро в ответ кивнул и вроде бы что-то пробормотал, прежде чем снова повалиться на колючую мешковину, а Бернардо победно и гневно топнул ногой; послышались неизбежное хлопанье дверью и топот шагов по коридору, затем другие шумы из недр ночлежки, звуки ссоры, повышенные голоса, позвякивание ведра с водой, его собственное дыхание, умиротворяющий звук, дыхание двоих бодрствующих людей, его и Йорга. Они остались наедине. Тогда и прозвучал голос приора: слова его были отчетливы и ясны, они не приснились Сальвестро. Это было накануне их отъезда.

— Сальвестро, не откажетесь выслушать мою исповедь?

Опустив голову и выставив локти, грубо продираясь через толпу, которую только жара римского лета способна разъять и раздробить на эти загромождающие дорогу рыхлые комья населения, он медленно направлялся в сторону проезда Алессандрины, не обратив внимания на приветственную волну, распространившуюся от Лучилло, когда он миновал ряды bancherotti, не затрагиваемый струей сварливости, катившейся вслед за ним, — Сальвестро, который снова стал беглецом. Он остановился на мосту. Среди носильщиков, шаркавших нога к ноге и тащивших через реку ящики, бочки, клети с голубями или яблоками, он был тоже носильщиком, но сбросившим с себя свой груз и обнаружившим, что тот преследует его — поклажа, мстящая за то, чего он не совершал. Преклонив вместе с Йоргом колена в темноте «Посоха», он стал ни разу не исповеданным исповедником приора.

— Я не буду первым, — сказал тот, — если глупость является грехом. Там, где сейчас стою я, некогда стоял великий полководец, которого его люди называли Львом.

— Я о нем слышал, — сказал Сальвестро.

Ему было непривычно слышать так близко от себя голос, не видя говорящего. Их головы едва ли не соприкасались.

— Не перебивайте, — сказал Йорг. — Этот Лев тоже видел, как то, к чему он больше всего на свете стремился, тонет и исчезает под волнами. Дьявол тоже творит чудеса. Вы, Сальвестро, стали моим чудом. Вы стали булавкой, с помощью которой я смог выковырять моих братьев из их разбитой скорлупы. Вы были посланным мне чудом… — После этого он начал перескакивать с одного на другое. Остров и их путешествие в Рим обрисовывались в темноте спальни, но фрагментарно, причем и сами эти фрагменты обтрепывались, распускали нити в преамбуле приора. — Но я оказался глупцом, — продолжал он. — Глупость есть грех, что я с готовностью признаю. Вы видели, как смеются теперь надо мной братья? Другие просители тоже надо мной насмехаются, хотя этот праведник Ханс-Юрген норовит это отрицать и приписывать мне глухоту. Они, мол, просто смеются. На меня наложена епитимья насмешек. Раньше я был слеп. И лишь теперь я прозрел.

Здесь он остановился, и Сальвестро задумался, не следует ли что-нибудь сказать. Он услышал, как приор шевельнулся на коленях, возможно, придвигаясь к нему.

— Я знаю об испытаниях, выпавших на вашу долю, прежде чем вы привели нас сюда, — негромко сказал Йорг. — На острове. Ханс-Юрген думает, что мне об этом ничего не извелась, чтобы принять вас, Сальвестро. Это было для вас, а не для нас. Мы были вашим последним испытанием, понимаете? Иногда я вижу небольшой огонек, подобный пламени свечи, мерцающий и далекий. Это ваша душа, но та, какой она станет. Я это знаю. Мы друг для друга самое суровое испытание — вы и я.

Последовала короткая пауза, в течение которой Сальвестро опять спорил с собой, следует ли ему что-нибудь сказать.

— Как это случится? И когда?

— Когда вы приведете нас обратно, дорогой Сальвестро, — ответил Йорг. — Когда вы доставите нас домой.

Итак, был он, замок Святого Ангела, изрезанный бойницами и грузно осевший на своем фундаменте. Под ним проходил запруженный народом мост, и на этом мосту стоял Сальвестро. Он облокачивался на парапет в том самом месте, где они с Бернардо когда-то видели Вульфа, Вольфа и Вильфа, озорничавших внизу среди паломников. Теперь этой троих пассажиров и их поклажу, кренясь в небрежной хватке темно-зеленой и стеклянно отблескивающей воды. То был замок Присевшей Жабы и мост Плетущихся Паломников, а под ними катилась набухавшая река, твердившая им завтра, завтра, завтра… Он покинул свой пост и без всякой цели, неведомо куда, зашагал по улицам Парионе. Он шел, должно быть, несколько часов, но, казалось, сама бесцельность пути неизбежно направляла его к реке и затем вдоль нее, на запад, в сторону Борго, потому что завтрашних дней больше не было. Завтра их здесь не будет, а он так и не сказал об этом отцу Йоргу. День казался нескончаемым.

В конце виа деи Синибальди на высокой крупноячеистой корзине с грушами восседал краснолицый коротышка, который обильно потел и утирал лоб. Сальвестро присел в тени напротив. Они с коротышкой молча переглядывались. Вскоре появился напарник коротышки, и оба поволокли корзину, ухватив ее с двух сторон. Вот и все. Мимо прошли какие-то женщины и уставились на Сальвестро, сидящего на земле в своем пышном наряде. Женщины приостановились, словно чего-то ждали. Одна что-то приглушенно сказала, а другая рассмеялась. Над ним? Чего они ждали? Стайки мальчишек с собакой?

Нет. Хотя собака и обнюхала ему ногу. Сальвестро погладил ее по голове, и все они исчезли с улицы. Он потер колени и встал на ноги. До ночлежки оставалось всего полсотни ярдов. Старый фонтан. Разрушенная стена. Дверь и недра постоялого двора за ней. Ему надо было только доставить свое послание и уйти. Армии солнца изгонялись с виа деи Синибальди удлиняющимися копьями почти вечерних теней. Дымоходы, веревки для просушки белья и парапеты бросали наземь мечи и щиты теней. Сальвестро двинулся к ночлежке. Мимо прошли двое. Они вели мула.

Лаппи, казалось, укрылся в какой-то другой части здания, потому что разнообразные альковы и ниши, где он имел обыкновение прятаться в засаде, поджидая своих нервных постояльцев, были пусты. Сальвестро стал выискивать его у лестниц по обе стороны коридора. Свет от двери простирался лишь футов на двадцать, а дальше приходилось двигаться на ощупь, осторожно перебирая ногами и вытянув руки в обе стороны. Штукатурка осыпалась от прикосновений и с шуршанием падала на плиты пола. Башмаки Сальвестро размалывали ее в пыль. Вскоре его пальцы наткнулись на дерево: дверь в спальню. Она была открыта. Ни огонька. И ни единого звука. Он осторожно вошел, нашаривая трутницу и свечи, хранившиеся рядом с сундуком. Дверь должна была быть закрыта, думал он, медленно продвигаясь во тьме. Раз никто не охраняет их имущество, то дверь… Последовал ничтожнейший звук, слабейшее колебание воздуха, невидимое, не поддающееся разгадке. Сплошная стена мускулов, казалось, ударила Сальвестро по голове и туловищу, приподняла и швырнула на пол, вышибив из него дыхание. Он ошеломленно приподнял голову. Мозолистая рука зажала ему рот.

Момент ясности присутствует где-то здесь.

Здесь имеются коридоры и проходы, изгибы и углы, пятна, лестницы, свойственные этому зданию труднопреодолимые препятствия. Но ясность среди этих координат, среди этой утратившей силу географии обнаружится. Он внутри всего этого, и темнота отнюдь не служит подспорьем.

Трое человек загораживают проход к задней спальне. Затруднение. Он отодвигается в сторону, поднимается по лестничному пролету, он думает о проходе поверх нависающего этажа и движется тихо, с необходимой скромностью. Ничто пока не ясно.

Дверь. Та самая дверь? Конечно да. Здесь-то и жди, чтобы появилась ясность, имеющая форму Сальвестро и ни о чем не подозревающая. Он обставляет темноту запомнившимися подробностями: тюфяки, сундуком, столбами (махать шпагой — исключено), сумасшедшим стариком, которого сейчас здесь нет. Он услышал бы его дыхание и шелест одежды. Никого здесь нет. Кроме него, Руфо. Руфо ждет.

Вскоре последует ужасная резня, паника и борьба, кровь и моча потекут в штаны…

Давай-ка обойдемся без этого. Вот и шаги, вторгающиеся в область его внимания и приближающиеся к его вздыбленной ярости, их можно сосчитать — двадцать два. Теперь он стоит в двери. Скрутить его первым делом? Да, но на всякий случай и придушить. Проткнуть ему брюхо и горло и уйти. Когда Руфо совершает нечто подобное, он не вполне является самим собой — совпадает с тем, кто набрасывается и колет, но не тот же самый. Это произошло, это уже случилось, уже готово. Он уходит и оставляет свою жертву корчиться в луже крови. И оставляет убийцу предаваться размышлениям над трупом. Теперь успокойся. Кто-то проходит мимо него по ступенькам. Кто-то беснуется в задней части здания: «Вон! Вон отсюда, варвар!» Мягкий и гаснущий солнечный свет снаружи ослепляет после той темноты, в которой он устроил свою засаду, дни, а то и годы тьмы, а теперь этот опаляющий свет, пропитанный римским зноем.

Здоровяка он будет ждать там же, где ждал его сотоварища. Можно будет даже поспать. Кто-нибудь обнаружит труп, раздадутся крики, которые приведут его к обычной для таких случаев омерзительной маленькой толпе. Бесформенную массу вынесут на одеяле, чтобы ее обследовал судья или кто-нибудь из его людей. Последуют краткие формальности со стороны городских властей. Кто-нибудь мертвеца опознает.

Все это происходит примерно через час — крики, толпа, завернутое в грязную простыню тело, мухи. Он спокоен, вместе со всеми наклоняется, чтобы взглянуть в лицо жертве, не отличающееся от чьего-либо другого. Чиновники выводят вперед какую-то старуху. Она озадачена и разгневанно отбивается, словно они ее обвиняют. Она стягивает простыню, и на мгновение ему кажется, что свет обратился в беспримесный жар, в горн, расплавляющий лицо мертвеца, потому что сначала оно лишается всяких черт, а потом становится изрезанным морщинами, жирным, старым… Женщина теперь рыдает, а он ищет в мертвом лице черты своей жертвы, пытается извлечь их из трупа, вытянуть то лицо из этого. Но жара не позволяет, размягчая глаза, нос, рот и погребая его добычу в этом бестелесном аду, римском мираже, где не существует ничего, кроме его ошибки.

Иногда Крикунья натягивала сорочку себе на голову и нагишом выступала перед просителями его святейшества. Швейцарские гвардейцы бросались, чтобы убрать ее с глаз долой, валили на землю и увозили на телеге: та все кричала, затем визжала, затем умолкала. Порой за этим дурным кортежем следовал Батиста, предлагая альтернативные советы и понося бранью тупоголовых иностранцев и их пассажирку. Батисту никто не трогал. Он был узаконенным, каким-то образом помазанным. (Кем?) Когда хватало смелости, Ханс-Юрген пытался заинтересовать его мессой в Санта-Кроче. От этих попыток он вскоре отказался, потому что смех Батисты жег ему уши и опалял его женственную душу. Йорг время от времени прогуливался по двору, дружески разговаривая с другими просителями, которые знали его и любили. А порой часами сидел в непроницаемом молчании. Двери иногда открывались, а иногда с порога раздавали милостыню. Солнце палило нещадно, и они покупали воду у человека, с коромысла у которого свисали два больших бидона. Они ждали его святейшества, а его святейшество не появлялся.

В таком случае это было определенным соглашением. Возможно, несколько односторонним, размышлял про себя Ханс-Юрген. Сегодня с лоджии некий неотесанный юноша крикнул, оглядывая двор, что его святейшество охотится, что его вообще не было в Риме на протяжении последних двух недель и не будет еще два дня, так почему бы им всем попросту не убраться подальше? Клевета. Или же правда. Узнать доподлинно невозможно — следовательно, соглашение.

— В настоящее время, — сказал отец Йорг, — мы находимся чуть более чем в семидесяти шагах от ворот двора Сан-Дамазо, и вскоре вы сможете увидеть слева от себя церковь Санта-Чечилия. Поилка для скота расположена перед нами и правее, шагах, может быть, в тридцати.

— Да, — сказал Ханс-Юрген, замедляя шаг.

Они уже миновали поилку и на самом деле вообще были не на пьяцце. День близился к вечеру. Улицы пустели.

— Что, уже наш проулок? Быстро же мы обернулись, брат Ханс-Юрген!

Несколько недель назад он попытался уговорить приора держаться за его плечо при хождении по городу. Это предложение было отвергнуто. Вскоре после этого начались пояснения о том, что их в тот или иной момент окружало, — Йорг шел, уверенно указывая налево и направо, и Ханс-Юрген обнаруживал, что смотрит на указанные ему ниши или же участки открытого неба, напрасно пытаясь отыскать какие-нибудь следы палаццо кардинала Сан-Джорджо или звонницы церкви Санта-Мария, хотя его собственные глаза говорили ему, что их там нет и никогда не было. Слепота приора воздвигла второй город, город блуждающих ориентиров и причудливых улиц, беглых церквей и галопирующих дворцов: Рим Йорга. Высшей его точкой был «Посох».

— Ну вот и пришли, — сказал Йорг, хотя все еще был в десяти футах от входа и Хансу-Юргену пришлось осторожно подвести приора к двери наискосок.

Внутри же их роли поменялись: когда они шли через темноту коридора, Ханс-Юрген обнаружил, что его ведет за собой шагающий уверенной поступью слепец.

— Вы слышите, брат Ханс-Юрген?

Из их комнаты донеслось приглушенное ворчание. Через полуоткрытую дверь виднелся широкий клин света. Удар. Ворчание. Еще один удар. Какая-то возня. Йорг распахнул дверь и ворвался внутрь. Ханс-Юрген последовал за ним.

Ханно удерживал Сальвестро на полу, одной рукой обхватив ему рот, а Георг наносил удары. Ворчания исходили от избиваемого, который выпучивал глаза всякий раз, когда кулаки погружались ему в живот. Над ними стоял Герхард, поднявший голову лишь тогда, когда Георг остановился.

— Воровство! — воскликнул он в знак объяснения, причем его ярость была в равной мере направлена на Йорга и на распластанную жертву: Сальвестро бился, исходил рвотой и пытался восстановить дыхание. — Поймали его на месте преступления: он засунул нос в ваш драгоценный сундук.

Ханс-Юрген увидел, что сундук открыт. Он прошел через комнату и порылся внутри, поднимая оловянный лязг. В сундуке было почти пусто, о чем он и сказал. Сальвестро, задыхаясь и кашляя, пытался подать ему какой-то знак.

— Ваша обезьяна ополчилась на вас, приор. Вас предупреждали о том, что это случится.

Герхард и не пытался скрыть своего удовлетворения.

— Чепуха, — спокойно отозвался Йорг. — Если вы говорите о Сальвестро, то я уверен, что он не действовал нам во вред: значит, на то была благая причина.

— Где же тогда серебро? — заговорил Ханно, угрожающе выпячивая челюсть.

Все трое уставились на Йорга, и тот ответил:

— Уверен, что если он его и взял, то только в целях лучшей сохранности. Он наш верный слуга, разве это не правда, Сальвестро?

Сальвестро кашлял и пытался что-то сказать. Ханс-Юрген услышал то ли «яхь», то ли «ихь» — какое-то неразборчивое бульканье. Снова последовал кашель, а затем он более отчетливо произнес:

— Это я их поймал. Застукал их.

При такой наглости Георг задрал было кулак. Герхард помотал головой, и его рука остановилась.

Голос Йорга был терпеливым, едва ли не добродушным.

— Ну, давайте, Сальвестро. Просто верните то, что спрятали.

Ханно отпустил его, и Сальвестро поднялся на ноги.

— Я ничего не брал, — сказал он.

— Он лгал вам с самого начала, старый вы дурень, — процедил Герхард.

— Оставьте эти глупости, Сальвестро, — сказал Йорг. Затем более мягко добавил: — Разве вы забыли, как мы разговаривали сегодня утром?

— Спросите его, почему он оказался здесь в такой час. Вот о чем спросите, — сказал Герхард.

— Ничего у меня нет, — сказал Сальвестро.

— Я спрашиваю в последний раз… — начал Йорг.

— Думаете, он на этом остановится? — Герхард поднял серебряные ножны, и Сальвестро метнулся к ним; Ханно сбил его с ног. — Это было в его матрасе.

— Они мои, — запротестовал Сальвестро.

Герхард посмотрел на него сверху вниз.

— Мы вытащили тебя из моря, кормили тебя, одевали, и вот как ты нам отплатил? Ты все тот же дикарь, каким был всегда. Вор! Островитянам следовало утопить тебя при рождении.

— Отдайте это ему, — сказал Йорг холодным и твердым голосом. — А теперь пусть поднимется.

Ханс-Юрген смотрел, как Сальвестро берет ножны и встает. Трое остальных монахов держали языки за зубами.

— Подойдите, — сказал Йорг. Он протянул руку, которая сперва опустилась Сальвестро на голову, но затем мягко скользнула ему на лицо. — Не думайте, что я не смогу вас разгадать, — пробормотал он, хотя казалось, слова эти были обращены главным образом к нему самому. — Мы же не прошли столь долгий путь, чтобы потерпеть здесь неудачу? — Ханс-Юрген видел, что приор изо всех сил пытается держать себя в руках. — Я спрашиваю вас в последний раз…

Сальвестро уже отрицательно мотал головой. Йорг уронил руку, и лицо его ожесточилось.

— Уходите, — сказал Йорг.

— Я вернулся, чтобы… — начал было Сальвестро.

— Убирайтесь! — повысил голос Йорг.

Сальвестро снова начал протестовать, причем черты его, на взгляд Ханса-Юргена, странным образом исказились. Тогда Йорг взорвался, рот его скривился от гнева, и он заревел на несчастного так, словно самое присутствие того внезапно сделалось для приора непереносимым:

— Вон! Вот отсюда, варвар!

Четверо человек видели, как Сальвестро на секунду повесил голову. Когда он снова поднял взгляд, лицо его было таким же непроницаемым, как обычно. Он замешкался у двери, но Йорг не обернулся. В комнате царило молчание. Варвар произвел быстрое, презрительное движение, и ножны залязгали по полу. Ханс-Юрген нагнулся, чтобы их поднять. Когда он выпрямился, Сальвестро уже не было.

Ах, эта обглоданная оленями зелень Ла-Мальяны и Кампо ди Мерло, пушистые и подбитые мехом неровности, травянистые складки и коротко остриженные луга, напоминающие лобковые заросли венецианской куртизанки! Какой дерн! Какая замечательная земля! Днем пропитанная зноем, теперь она воздает за щедрость солнца ночными выделениями теплого воздуха, который окутывает охотничьи угодья земляными испарениями и туманами, темным воздухом и его приятными запахами. Маслянисто-черный медлительный Тибр, изобилую, украшенная флагами, вымпелами и даже папской мантией, готовая послезавтра отправиться вниз по реке, к Остии. Небольшие группы деревьев как будто хитроумно собраны и увязаны в стога великанами. И — чу! — дульцимер.

Или, может быть, цимбалы. Звенящие высокие и низкие ноты плывут и извиваются, угасая и возвращаясь, и самые нежные из этих звуков возвещают завтрашнюю бойню. Окна залы Муз выглядят пластинами сияющего света, высоко подвешенными в темноте, сверкающей гирляндой среди мрака, символом шумливого веселья и простых развлечений. Съежившись от страха в своих рощах и чащах, олени, чувствуя головокружение, дрожат при звуках папского празднества, кролики зарываются в землю, белки карабкаются по деревьям в поисках укрытия. Барсуки вне себя от ужаса. Вот зловещий питон, составленный из запряженных волами обозных телег, на верху которых сидят принадлежащие к обозу прелаты, из швейцарских гвардейцев в зеленой с золотом форме, из лошадей и папской кареты: питон этот вполз сюда две недели назад ради того, чтобы поразвлечься. Сейчас лошади тихонько ржут в недостроенной конюшне, конюхи зарылись в солому, а рабочие, нанятые для завершения верхнего этажа, плотно завернулись в свои рясы и спят сном блаженных, образовав похрапывающее полукольцо вокруг мастерков, веревок, отвесов и кирок — мало ли что случится с инструментом! (Отношения между строителями и конюхами стали притчей во языцех.) Завтра — день безделья, поскольку десятник их в Риме, как и оба его подручных…

Дата добавления: 2015-08-29